Бросив медяки в тарелку, Тургенев поправил цилиндр. Белокурые волосы выбились ему на лоб. Нина улыбалась и по-ребячески относилась к предстоящему кружению на каруселях. Заиграла дикая музыка, где-то в середине под навесом заскрипели валы, и корзинка стремительно помчалась по кругу. Нина смеялась, щеки у нее горели, глаза искрились. Тургенев украдкой целовал ей руку. Она выдергивала, случайно зацепила за ленту шляпы, узел распустился, шляпу унесло ветром. На втором круге после этого видно было, как молодой франт поднял эту шляпу и почтительно ждет в том месте, где публика выходит с карусели.
– Успокойтесь, Нина, вот ваш будущий новый обожатель.
– А вы ревнивы, Александр?
– Да, – сказал он твердо.
Карусель остановилась.
– Вот ты чем занимаешься, – сказал подошедший франт.
– Боже мой, князь, я тебя не узнал, – сказал Александр Иванович. – Ну, право же, никогда не видел на тебе парижского одеяния, – говорил Тургенев, рассматривая князя Петра Андреевича Вяземского. – Да ты и без очков сегодня?
– Очки я ношу за чтением, а ты все-таки представь меня своей даме. Скажите, – произнес он, обращаясь к Нине, – ведь это Александр виноват, что у вас шляпу унесло ветром?
– Что делать! – сказала Нина. – Он покушается на худшее – он хочет унести мою голову.
Тургенев, польщенный, торжествуя взглянул на Вяземского.
– Голову не страшно, лишь бы сердце осталось на месте, – сказал Вяземский.
– Сердце от головы недалеко, – ответила Нина, взяла шляпу из рук Вяземского, церемонно присела в знак благодарности и отошла к деревянному карусельному столбу, на котором висело неуклюжее, кривое зеркало, аляповато украшенное фольгой.
– Кто эта прелестница? – спросил Вяземский.
– Это Ниночка Иогель, – ответил Тургенев.
– Ах, это жена знаменитого танцмейстера?
– Нет, сестра его.
– А, в таком случае ты безопасно можешь волочиться. Редко танцмейстеры бывают не из французов.
Тургенев смотрел на Нину. Молодой человек, элегантно одетый, румяный, легкой походкой подошел к Нине, и послышалась веселая французская речь. Менее чем через секунду, завязав ленты на шляпе, Нина под руку с французом убежала и скрылась в толпе.
– Знаешь кто? – спросил Тургенев.
– Знаю, – ответил Вяземский. – Мы ставили его балеты в Остафьеве. Я тебе говорил, что по легкости, по изяществу пастушеских идиллий это лучший балетный постановщик. Недаром государь его так любит. Он в шутку говорил, что хочет Новерра сделать министром балета.
– А какую прелесть издал он у Августа Семена! – воскликнул Тургенев. – Эти четыре тома «Lettres sur les danses» составляют честь молодого автора.
– Ты великодушен, – сказал молодой Вяземский. – Ты не только прощаешь похитителя, но еще находишь силы им очаровываться. Однако что же мы с тобою стоим? Птичка улетела, и нам надо идти.
– Куда? – спросил Тургенев. – Домой идти не хочу.
– Ну, поедем ко мне.
Взяли извозчика, поехали. Дорогой Петр Андреевич Вяземский рассказывал о последней охоте зимою, по снегу, на лыжах, говорил о том, как в Остафьеве лося загнали на птичий двор, как он там передавил кур, перебил стекла в сторожке и поранил кучера, говорил о том, как ночевал на мельнице, на речке Сетуни, за Кунцевом.
– Мельничиха – красавица замечательная. Возится с двумя детишками, ведет свое хозяйство, но мучительно страдает от мужа, без просыпу пьяного мельника. Я потому это тебе говорю, – продолжал Вяземский, – что напрасно Катерина Семеновна, твоя матушка, таких красивых крепостных девок продает на сторону. Она тебе могла бы пригодиться.
– Ты вздор говоришь, Петр! Даже не знаю, про кого ты говоришь!
– Как не знаешь! Марфушу, вероятно, помнишь.
Тургенев привскочил на сидении.
– Как ты говоришь? Марфуша?
– Ну да, она же мне сказала, что она от господ Тургеневых.
– Боже мой, чего только матушка не наделала в своей жизни!
– Да, крутой характер у Катерины Семеновны, – заметил Вяземский.
Приехали на московскую квартиру Вяземского. Сначала пили чай с красным вином, потом красное вино и болтали без умолку. Вяземский был собеседник умный, интересный. Он знал все столичные и московские новости, рассказывал Тургеневу о том, как «двигается отечество по пути к славе».
– Ты вот не смейся, но через год будет у нас конституция. Царь хочет народоправства.
– Это что же, все этот польский князь Чарторыжский выдумал? Тоже, нашли доверять кому такое дело!
– Чарторыжский уж вовсе не такой плохой человек, как ты думаешь. А что из того, что он поляк? Не все ли равно, какой нации, лишь бы голова была не пустая и держалась бы не накривь вбок на плечах. Чуднее всего, что профессор Паррод выступает на защиту автократизма. Ты знаешь, он пишет, что в России только самодержавие и возможно. Пестрая французская публика в России, а сейчас так и понять невозможно, кто Бонапартов, а кто – сторонник короля и старого закона. Ты знаешь, частенько бываю я на Кузнецком. Там уже лет шесть водворился французский мещанин Готье, открыл книжный магазин, неизвестно откуда и какими путями получает книжки безо всякой цензуры, и собирается у него вся французская колония. Знаешь, по-моему, что-то они замышляют...
Вошел лакей со словами:
– Ваше сиятельство, первой гильдии купец Оссовский просит принять.
– Разрешишь? – обратился Вяземский к Тургеневу. – Ненадолго!
Вошел важный, осанистый человек, широкоплечий, с окладистой бородой, с широким носом, спокойными, умными серыми глазами. Осмотрелся в комнате, трижды перекрестился, найдя икону, и, держа в руках картуз, почтительно поклонился Вяземскому со словами:
– Здравия желаю вашему сиятельству!
– Зачем пришел? – спросил Вяземский. – Садись. Чаю хочешь?
– Покорнейше вас благодарим, ваше сиятельство, тороплюсь и утруждать вас не хочу. Дело у меня к вашему сиятельству небольшое. Двадцатого января еще подали мы всем московским купеческим обществом челобитие о том, чтобы господам иностранцам господа дворяне наших отечественников мужиков и баб не продавали, да и чтобы в Москве никакой бы продажи мужиков не было. До сих пор ответу никакого нет. Купечество московское бьет вашему сиятельству челом – походатайствуйте за сирых и бездомных! О себе, ваше сиятельство, скажу. Было у меня шестьдесят ручных станков в Питере. Делали мы хлопчатобумажную ткань. В нынешнем году поставил я аглицкую новинку, вот вроде как стоит у вашего сиятельства на столе самовар, ну, так у меня на фабрике – котел; только вот у вас сквозь самоварную крышку пар зря уходит, а мы его по трубам пускаем, в цилиндеры, а там валы да шестеренки ворочаются, ну, то, другое, пятое, десятое, смотришь – челнок и заработал. Хорошая эта штука – паровой двигатель! И обученные мастера у меня есть, да вот беда: прошел оброчный срок, и шестьдесят мужиков, самых моих лучших работников, уезжают к вашему сиятельству в деревню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
– Успокойтесь, Нина, вот ваш будущий новый обожатель.
– А вы ревнивы, Александр?
– Да, – сказал он твердо.
Карусель остановилась.
– Вот ты чем занимаешься, – сказал подошедший франт.
– Боже мой, князь, я тебя не узнал, – сказал Александр Иванович. – Ну, право же, никогда не видел на тебе парижского одеяния, – говорил Тургенев, рассматривая князя Петра Андреевича Вяземского. – Да ты и без очков сегодня?
– Очки я ношу за чтением, а ты все-таки представь меня своей даме. Скажите, – произнес он, обращаясь к Нине, – ведь это Александр виноват, что у вас шляпу унесло ветром?
– Что делать! – сказала Нина. – Он покушается на худшее – он хочет унести мою голову.
Тургенев, польщенный, торжествуя взглянул на Вяземского.
– Голову не страшно, лишь бы сердце осталось на месте, – сказал Вяземский.
– Сердце от головы недалеко, – ответила Нина, взяла шляпу из рук Вяземского, церемонно присела в знак благодарности и отошла к деревянному карусельному столбу, на котором висело неуклюжее, кривое зеркало, аляповато украшенное фольгой.
– Кто эта прелестница? – спросил Вяземский.
– Это Ниночка Иогель, – ответил Тургенев.
– Ах, это жена знаменитого танцмейстера?
– Нет, сестра его.
– А, в таком случае ты безопасно можешь волочиться. Редко танцмейстеры бывают не из французов.
Тургенев смотрел на Нину. Молодой человек, элегантно одетый, румяный, легкой походкой подошел к Нине, и послышалась веселая французская речь. Менее чем через секунду, завязав ленты на шляпе, Нина под руку с французом убежала и скрылась в толпе.
– Знаешь кто? – спросил Тургенев.
– Знаю, – ответил Вяземский. – Мы ставили его балеты в Остафьеве. Я тебе говорил, что по легкости, по изяществу пастушеских идиллий это лучший балетный постановщик. Недаром государь его так любит. Он в шутку говорил, что хочет Новерра сделать министром балета.
– А какую прелесть издал он у Августа Семена! – воскликнул Тургенев. – Эти четыре тома «Lettres sur les danses» составляют честь молодого автора.
– Ты великодушен, – сказал молодой Вяземский. – Ты не только прощаешь похитителя, но еще находишь силы им очаровываться. Однако что же мы с тобою стоим? Птичка улетела, и нам надо идти.
– Куда? – спросил Тургенев. – Домой идти не хочу.
– Ну, поедем ко мне.
Взяли извозчика, поехали. Дорогой Петр Андреевич Вяземский рассказывал о последней охоте зимою, по снегу, на лыжах, говорил о том, как в Остафьеве лося загнали на птичий двор, как он там передавил кур, перебил стекла в сторожке и поранил кучера, говорил о том, как ночевал на мельнице, на речке Сетуни, за Кунцевом.
– Мельничиха – красавица замечательная. Возится с двумя детишками, ведет свое хозяйство, но мучительно страдает от мужа, без просыпу пьяного мельника. Я потому это тебе говорю, – продолжал Вяземский, – что напрасно Катерина Семеновна, твоя матушка, таких красивых крепостных девок продает на сторону. Она тебе могла бы пригодиться.
– Ты вздор говоришь, Петр! Даже не знаю, про кого ты говоришь!
– Как не знаешь! Марфушу, вероятно, помнишь.
Тургенев привскочил на сидении.
– Как ты говоришь? Марфуша?
– Ну да, она же мне сказала, что она от господ Тургеневых.
– Боже мой, чего только матушка не наделала в своей жизни!
– Да, крутой характер у Катерины Семеновны, – заметил Вяземский.
Приехали на московскую квартиру Вяземского. Сначала пили чай с красным вином, потом красное вино и болтали без умолку. Вяземский был собеседник умный, интересный. Он знал все столичные и московские новости, рассказывал Тургеневу о том, как «двигается отечество по пути к славе».
– Ты вот не смейся, но через год будет у нас конституция. Царь хочет народоправства.
– Это что же, все этот польский князь Чарторыжский выдумал? Тоже, нашли доверять кому такое дело!
– Чарторыжский уж вовсе не такой плохой человек, как ты думаешь. А что из того, что он поляк? Не все ли равно, какой нации, лишь бы голова была не пустая и держалась бы не накривь вбок на плечах. Чуднее всего, что профессор Паррод выступает на защиту автократизма. Ты знаешь, он пишет, что в России только самодержавие и возможно. Пестрая французская публика в России, а сейчас так и понять невозможно, кто Бонапартов, а кто – сторонник короля и старого закона. Ты знаешь, частенько бываю я на Кузнецком. Там уже лет шесть водворился французский мещанин Готье, открыл книжный магазин, неизвестно откуда и какими путями получает книжки безо всякой цензуры, и собирается у него вся французская колония. Знаешь, по-моему, что-то они замышляют...
Вошел лакей со словами:
– Ваше сиятельство, первой гильдии купец Оссовский просит принять.
– Разрешишь? – обратился Вяземский к Тургеневу. – Ненадолго!
Вошел важный, осанистый человек, широкоплечий, с окладистой бородой, с широким носом, спокойными, умными серыми глазами. Осмотрелся в комнате, трижды перекрестился, найдя икону, и, держа в руках картуз, почтительно поклонился Вяземскому со словами:
– Здравия желаю вашему сиятельству!
– Зачем пришел? – спросил Вяземский. – Садись. Чаю хочешь?
– Покорнейше вас благодарим, ваше сиятельство, тороплюсь и утруждать вас не хочу. Дело у меня к вашему сиятельству небольшое. Двадцатого января еще подали мы всем московским купеческим обществом челобитие о том, чтобы господам иностранцам господа дворяне наших отечественников мужиков и баб не продавали, да и чтобы в Москве никакой бы продажи мужиков не было. До сих пор ответу никакого нет. Купечество московское бьет вашему сиятельству челом – походатайствуйте за сирых и бездомных! О себе, ваше сиятельство, скажу. Было у меня шестьдесят ручных станков в Питере. Делали мы хлопчатобумажную ткань. В нынешнем году поставил я аглицкую новинку, вот вроде как стоит у вашего сиятельства на столе самовар, ну, так у меня на фабрике – котел; только вот у вас сквозь самоварную крышку пар зря уходит, а мы его по трубам пускаем, в цилиндеры, а там валы да шестеренки ворочаются, ну, то, другое, пятое, десятое, смотришь – челнок и заработал. Хорошая эта штука – паровой двигатель! И обученные мастера у меня есть, да вот беда: прошел оброчный срок, и шестьдесят мужиков, самых моих лучших работников, уезжают к вашему сиятельству в деревню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104