В глубине их заплеванной вонючей каптерки – Илья, затравленный, грязный, небритый, заблудший, с выражением на лице, будто мать похоронил…
Илья – старый друг моих детей, я его знаю с самого детства, когда он, маленький розовощекий крепыш, приходил с виолончелью наперевес в музыкальную школу в Мерзляковском переулке и очень сильно шкодил, донимая педагогов. Год назад выросший до 24 лет Илья стал артистом оркестра в «Норд-Осте». Естественно, играл в тот самый распроклятый вечер. Как хорошо мы понимаем беду, когда она прямиком лупит по нашим близким! «Мама, Илья же ТАМ! – кричал мне по телефону сын 23 октября. – Мама, что делать? Ты можешь как-нибудь ему помочь? Поговори с чеченцами! Мама!» А я никак не могла помочь… Потому что ТАМ нельзя было использовать личные связи, ТАМ нельзя было просить за одного, возможно, приговаривая остальных. ТАМ можно было просить только за всех.
Илья просидел все трое суток заложником, заметил, как пошел газ, отключился, но ему повезло – с первыми лужковскими «скорыми» попал в токсикологическое отделение Склифа, в лучшее подобное отделение, которое есть в Москве, и его откачали. Но теперь, месяц спустя, с ним творится неладное. У него – будто нервы над кожей оказались, он пересматривает всю свою жизнь, но никак не может пересмотреть, и везде видит повод для борьбы… «Анна Степановна, я опять как подросток… Что со мной?» – «Да тебе просто подлечиться надо…» – «Я не могу видеть несправедливость… Анна Степановна! Разве больница поможет? Что со мной, Анна Степановна?»
Итак, конкретно: Илья в милиции, потому что запустил в кого-то тостером, подвернувшимся под руку, и «кто-то» возмутился. А до этого Илья пытался воспитывать на улице зарвавшегося продавца овощей родом из Азербайджана, потому что прямо на его глазах тот помочился на церковную ограду на Сухаревке. А еще Илья зашел в ночной клуб, где обычно собирается весьма интеллигентный народ и поэты любят читать новые стихи, и полез в драку с кем-то, кто что-то ему не так сказал…
«Что со мной, Анна Степановна? Возьмите меня отсюда… Меня в обезьяннике держали, не разрешали сидеть, только стоя…» Один милиционер из всех оказывается понятливым, вникает в катастрофу, произошедшую с хрупким миром этого норд-остовского музыканта, и спрашивает: «Вы на него можете повлиять? Если обещаете, отпущу». Но как я могу что-либо обещать? Я же не психиатр… Но – обещаю… И милиционер продолжает:
Подержите его пока при себе. Хотя бы какое-то время, пусть остынет, а то опять попадет».
Пока суд да дело – уже 9 утра. Я сажаю Илью в машину, и он тут же засыпает: всю ночь боролся с ветряными мельницами. В 9.30 у меня – выступление на ежегодной конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра», приглашена говорить о том, как вели себя наши спецслужбы, пытаясь противостоять теракту, с 23 до 25 октября. Я иду туда вместе с Ильей. Расталкиваю и сажаю его в дальнем углу красивого театрального зала московской «Геликон-оперы» на Большой Никитской, где КГБ-конференция арендовала зал. Илья снова засыпает, а я делаю свой оклад, не выпуская из поля зрения Илью, боюсь пропустить момент, если вдруг он проснется и опять решит, то вокруг враги… «Что со мной, Анна Степановна?…»
25 октября. То самое «25-е», за которым последовало «26-е», газовое… Террористы выводят заложников под дулами автоматов, те идут гуськом по лестнице со второго этажа на первый, чтобы забрать принесенные в теат-1альное здание воду и сок и отнести их в зал для всеобщего пользования. И еще потому, что я об этом просила террористов: условием того, что я приду к ним поговорить, будет обязательная встреча с заложниками. Вот мужчины и мальчики теперь мне навстречу, друг за другом, обречено. Один кричит: «Вы! Там! Принесите дезинфицирующие средства! Я же просил еще утром!» Молодой парень в черном костюме оркестранта шепчет: «Они сказали, что будут убивать с десяти… Уже с десяти… Убивать… Передайте там… Пожалуйста…» И Абубакар, террорист № 2 в «Норд-Осте», хочет выговориться перед смертью – Абубакар, молодой парень, выглядящий стариком. Исповедуется: как дошел до жизни такой. «Как вы тут живете! Хорошо! А мы в лесах! Но мы тоже хотим, как поди!…» «Хо-тим… Хо-тим… Слышите? Мы вас заставим услышать!…» Это эхом со всех сторон – откуда-то сверху, де блок-посты у террористов по зданию… Заложников возвращают опять гуськом.
«Все передала». – «Понял», – одними губами намекает оркестрант. И губы у него белого цвета. Тот, который
кричал про дезинфицирующие средства, позже оказался продюсером мюзикла Васильевым – я узнала его по телевизору, как он благодарил президента «за все» на послештурмовой встрече в Кремле. А парня с белыми губами больше нигде и никогда не встречала… «Уже с десяти… Передайте…»
Легкомысленное американское 23 октября. Налегке вбегаю в гостиницу в Санта-Монике – это такая яркая красота с пальмами на берегу океана, частичка большого американского города Лос-Анджелеса. Я только что прочитала лекцию в местном университете – для студентов, обучающихся журналистике на Западном побережье США, и их преподавателей. В Москве по-прежнему нет учебных заведений, заинтересованных в том, чтобы я что-то там вещала с кафедры, но время от времени мне все-таки хочется поделиться тем, что знаю, и поэтому, как только кто-то предлагает, мчусь.
Лекция – о нашей жизни и, конечно же, о бесконечной гражданской войне без всяких перемирий, идущей в моем государстве, – о второй чеченской, маниакально репродуцирующей терроризм для внутреннего пользования вот уже четвертый год подряд. Студенты задают удивленные вопросы: как же так? А я говорю о резкой радикализации отрядов чеченских сопротивленцев, о новом пополнении воюющих рядов за счет желающих мстить родственников замученных, убитых и похищенных людей, о том, что молодых боевиков уже не устраивает умеренность Масхадова, что над ним берет верх Басаев…
Итак, вбегаю в гостиницу, портье говорит, что мне звонили из Москвы, из газеты, в которой я работаю, что там что-то случилось… Звоню, говорят: «Захват заложников. Захвачен „Норд-Ост“. Что делать, никто не знает…» – «Кто не знает?» – «Никто не знает». – «А Путин?» – «Молчит». Наступает ночь, в гостиницу звонит Лена Милашина, наш корреспондент: «Террористы хотят, чтобы вы к ним пришли. Только что выдвинули требование. Вы должны сказать „да“ или „нет“ в прямом эфире телекомпании РЕН-ТВ – вам сейчас оттуда позвонят». Звонят. Говорю: «Да». Сын прорывается сквозь набравший силу обвал телефонных трелей: «Ты этого не сделаешь! Ты не делаешь! Мы не вынесем! Ты просто не понимаешь, что т творится!» Мы разговариваем плохо – обреченно, сын очень переживает, он устал переживать за меня, он уже даже не может выразить словами, как все, кто рядом со ной, устали от этих переживаний, от того, что их жизнь состоит из них… Сын просто свирепеет, не добившись от меня четкого:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Илья – старый друг моих детей, я его знаю с самого детства, когда он, маленький розовощекий крепыш, приходил с виолончелью наперевес в музыкальную школу в Мерзляковском переулке и очень сильно шкодил, донимая педагогов. Год назад выросший до 24 лет Илья стал артистом оркестра в «Норд-Осте». Естественно, играл в тот самый распроклятый вечер. Как хорошо мы понимаем беду, когда она прямиком лупит по нашим близким! «Мама, Илья же ТАМ! – кричал мне по телефону сын 23 октября. – Мама, что делать? Ты можешь как-нибудь ему помочь? Поговори с чеченцами! Мама!» А я никак не могла помочь… Потому что ТАМ нельзя было использовать личные связи, ТАМ нельзя было просить за одного, возможно, приговаривая остальных. ТАМ можно было просить только за всех.
Илья просидел все трое суток заложником, заметил, как пошел газ, отключился, но ему повезло – с первыми лужковскими «скорыми» попал в токсикологическое отделение Склифа, в лучшее подобное отделение, которое есть в Москве, и его откачали. Но теперь, месяц спустя, с ним творится неладное. У него – будто нервы над кожей оказались, он пересматривает всю свою жизнь, но никак не может пересмотреть, и везде видит повод для борьбы… «Анна Степановна, я опять как подросток… Что со мной?» – «Да тебе просто подлечиться надо…» – «Я не могу видеть несправедливость… Анна Степановна! Разве больница поможет? Что со мной, Анна Степановна?»
Итак, конкретно: Илья в милиции, потому что запустил в кого-то тостером, подвернувшимся под руку, и «кто-то» возмутился. А до этого Илья пытался воспитывать на улице зарвавшегося продавца овощей родом из Азербайджана, потому что прямо на его глазах тот помочился на церковную ограду на Сухаревке. А еще Илья зашел в ночной клуб, где обычно собирается весьма интеллигентный народ и поэты любят читать новые стихи, и полез в драку с кем-то, кто что-то ему не так сказал…
«Что со мной, Анна Степановна? Возьмите меня отсюда… Меня в обезьяннике держали, не разрешали сидеть, только стоя…» Один милиционер из всех оказывается понятливым, вникает в катастрофу, произошедшую с хрупким миром этого норд-остовского музыканта, и спрашивает: «Вы на него можете повлиять? Если обещаете, отпущу». Но как я могу что-либо обещать? Я же не психиатр… Но – обещаю… И милиционер продолжает:
Подержите его пока при себе. Хотя бы какое-то время, пусть остынет, а то опять попадет».
Пока суд да дело – уже 9 утра. Я сажаю Илью в машину, и он тут же засыпает: всю ночь боролся с ветряными мельницами. В 9.30 у меня – выступление на ежегодной конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра», приглашена говорить о том, как вели себя наши спецслужбы, пытаясь противостоять теракту, с 23 до 25 октября. Я иду туда вместе с Ильей. Расталкиваю и сажаю его в дальнем углу красивого театрального зала московской «Геликон-оперы» на Большой Никитской, где КГБ-конференция арендовала зал. Илья снова засыпает, а я делаю свой оклад, не выпуская из поля зрения Илью, боюсь пропустить момент, если вдруг он проснется и опять решит, то вокруг враги… «Что со мной, Анна Степановна?…»
25 октября. То самое «25-е», за которым последовало «26-е», газовое… Террористы выводят заложников под дулами автоматов, те идут гуськом по лестнице со второго этажа на первый, чтобы забрать принесенные в теат-1альное здание воду и сок и отнести их в зал для всеобщего пользования. И еще потому, что я об этом просила террористов: условием того, что я приду к ним поговорить, будет обязательная встреча с заложниками. Вот мужчины и мальчики теперь мне навстречу, друг за другом, обречено. Один кричит: «Вы! Там! Принесите дезинфицирующие средства! Я же просил еще утром!» Молодой парень в черном костюме оркестранта шепчет: «Они сказали, что будут убивать с десяти… Уже с десяти… Убивать… Передайте там… Пожалуйста…» И Абубакар, террорист № 2 в «Норд-Осте», хочет выговориться перед смертью – Абубакар, молодой парень, выглядящий стариком. Исповедуется: как дошел до жизни такой. «Как вы тут живете! Хорошо! А мы в лесах! Но мы тоже хотим, как поди!…» «Хо-тим… Хо-тим… Слышите? Мы вас заставим услышать!…» Это эхом со всех сторон – откуда-то сверху, де блок-посты у террористов по зданию… Заложников возвращают опять гуськом.
«Все передала». – «Понял», – одними губами намекает оркестрант. И губы у него белого цвета. Тот, который
кричал про дезинфицирующие средства, позже оказался продюсером мюзикла Васильевым – я узнала его по телевизору, как он благодарил президента «за все» на послештурмовой встрече в Кремле. А парня с белыми губами больше нигде и никогда не встречала… «Уже с десяти… Передайте…»
Легкомысленное американское 23 октября. Налегке вбегаю в гостиницу в Санта-Монике – это такая яркая красота с пальмами на берегу океана, частичка большого американского города Лос-Анджелеса. Я только что прочитала лекцию в местном университете – для студентов, обучающихся журналистике на Западном побережье США, и их преподавателей. В Москве по-прежнему нет учебных заведений, заинтересованных в том, чтобы я что-то там вещала с кафедры, но время от времени мне все-таки хочется поделиться тем, что знаю, и поэтому, как только кто-то предлагает, мчусь.
Лекция – о нашей жизни и, конечно же, о бесконечной гражданской войне без всяких перемирий, идущей в моем государстве, – о второй чеченской, маниакально репродуцирующей терроризм для внутреннего пользования вот уже четвертый год подряд. Студенты задают удивленные вопросы: как же так? А я говорю о резкой радикализации отрядов чеченских сопротивленцев, о новом пополнении воюющих рядов за счет желающих мстить родственников замученных, убитых и похищенных людей, о том, что молодых боевиков уже не устраивает умеренность Масхадова, что над ним берет верх Басаев…
Итак, вбегаю в гостиницу, портье говорит, что мне звонили из Москвы, из газеты, в которой я работаю, что там что-то случилось… Звоню, говорят: «Захват заложников. Захвачен „Норд-Ост“. Что делать, никто не знает…» – «Кто не знает?» – «Никто не знает». – «А Путин?» – «Молчит». Наступает ночь, в гостиницу звонит Лена Милашина, наш корреспондент: «Террористы хотят, чтобы вы к ним пришли. Только что выдвинули требование. Вы должны сказать „да“ или „нет“ в прямом эфире телекомпании РЕН-ТВ – вам сейчас оттуда позвонят». Звонят. Говорю: «Да». Сын прорывается сквозь набравший силу обвал телефонных трелей: «Ты этого не сделаешь! Ты не делаешь! Мы не вынесем! Ты просто не понимаешь, что т творится!» Мы разговариваем плохо – обреченно, сын очень переживает, он устал переживать за меня, он уже даже не может выразить словами, как все, кто рядом со ной, устали от этих переживаний, от того, что их жизнь состоит из них… Сын просто свирепеет, не добившись от меня четкого:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73