Мне нужна медаль.
Как ты? Хорошо ли сдала сессию? Я твердо решила тоже в университет на мехмат… Ой, Татьянка, знала бы ты, какая роскошь наша классная дама Ниночка Савицкая! Красивой ее, пожалуй, не назовешь, но шарма в ней, как в Софи Лорен или в Маньяни. Вот эта своего не упустит! Была замужем за хилым врачишкой на сто десять рублей зарплаты, потом сделала вид, что он ее бросил, и выжидала своего часа до того дня, пока в Таежное судьба не забросила лакомый кусочек – разведенного механика сплавной конторы. Не мужик, а объеденье! Этот через три года пойдет в область, а там и в столицу нашей Родины! Вот у кого я учусь – у Нины Савицкой! Умная, образованная, прекрасно одетая, сильная, злая, мудрая… Ой, я могу о Нинусь говорить часами, но времени у меня в обрез! Сяду писать школьное сочинение о своем родителе, который сейчас отвоевывает новый дом с ванной – моя хрустальная мечта! – но не потому, что хочет жить в роскоши, а потому, что паче всего для него важен престиж, который денежного выражения не имеет. Итак, напишу, какой у меня самоотверженный, идейный и высокоидейный папаша, не сказав, естественно, ни слова о том, что он обзавелся любовницей, которая от него тоже имеет фиг с маслом! Ну, до скорого твоего письма, Татьянка! Твоя еще наивненькая по-таежнинскому Лилетта Булгакыдзе!»
– Вот и все! Вот и все! – прошептал Булгаков, когда Нина Александровна опустила на колени тетрадь.– Вот и все!
До звонка оставалось минут десять, в учительскую уже ящерицей прошмыгнула и села под фикус, чтобы казаться незаметной, преподавательница истории Екатерина Викторовна Цырина, наперсница и наушница директрисы Белобородовой, одинокий, лишенный человеческой дружбы и тепла человек, и Нина Александровна показала глазами на дверь. Булгаков сразу понял ее и уже на лестничной клетке сказал:
– Мне полегчало, что вы прочли письмо, Нина Александровна. Супруге я показать дневник не мог, а одному переваривать написанное… Вы сами понимаете, как это трудно…– Он распрямился, помолчал, повертев трость, твердо уперся на нее обеими руками.– Что будем делать, Нина Александровна, с Лилей? Я со страхом думаю, что поздно… Поздно я узнал, какой человек вырос из той Лильки, которую я любил и люблю больше сыновей… Она росла самой послушной, умной и благополучной. Никаких хлопот… Вы это прекрасно знаете…
Булгаков говорил о дневнике дочери, вспоминал, какой она росла, а Нина Александровна думала о его словах: «…одному переваривать написанное… Вы сами понимаете, как это трудно…» Каково же сейчас сидеть под фикусом всегда одинокой преподавательнице истории Екатерине Викторовне Цыриной? В палачи пойдешь, не то что в наушницы, только оттого, что тебе не с кем поговорить из пятидесяти двух преподавателей таежнинской средней школы № 1. А дома у Цыриной – парализованная глухая мать, а мужа Цыриной убили в сорок третьем, а дочь Светлана живет в Ленинграде.
– Что будем делать с Лилей? – почти неслышно спросил Булгаков, пораженный необычным выражением лица Нины Александровны. Оно было по-детски добрым, тронуто нежностью, задумчиво и поразительно тем, что казалось помолодевшим чуть ли не вдвое.– Я очень надеюсь на вашу помощь, очень надеюсь, Нина Александровна!
– Вы сказали дочери, что прочли ее дневник? Булгаков засопел.
– Да! – ответил он с горечью.– Мало того, Нина Александровна, я сказал Лиле, что прочту письмо вам, чтобы вы знали, какой лицемерной двурушницей является моя плоть от плоти.
Еще не менее четырех минут оставалось до звонка с очередного урока, но уже из всех классов доносился стук крышек парт, успокаивающие окрики преподавателей, нетерпеливый шорох подошв – все это объяснялось тем, что в начале семидесятых годов у каждого второго мальчишки или девчонки в таежнинской школе имелись наручные часы, идущие более точно, чем те, по которым техничка тетя Паша нажимала кнопку электрического звонка. Предпеременный шум был всегда ненавистен Нине Александровне, но сейчас она едва обратила на него внимание.
– Я еще не знаю, плохо вы поступили или хорошо,– честно призналась она и задумалась на несколько секунд.– Однако я считаю, что мы не имеем права на бездействие. И будьте уверены, Анатолий Григорьевич, я никогда не вспомню о той нелестной оценке, которую дала мне Лиля.
– Я знаю,– медленно сказал Булгаков,– я знаю давно, что вы порядочный человек.
– Спасибо! – поблагодарила Нина Александровна и улыбнулась.– Однако этот порядочный человек не пустит вас даже на порог нового дома!
И сразу после этих слов – минутой позже точного времени – раздался звонок на перемену, такой радостный для учащихся и такой досадный для любящих свое дело учителей.
– До свидания, Анатолий Григорьевич. Будем действовать сообща. Заходите, позванивайте…
Белобородова давала урок истории в одном из десятых классов; как только прозвенел звонок, она нашла Нину Александровну и вручила ей ключ от своего кабинета: «Желаю успеха! Лиля Булгакова – крепкий орешек. Ты с ней не церемонься, Нинусь Александровна». И ушла, помахивая длинной указкой, а Нина Александровна стала ждать, когда школа совсем затихнет. Вот уже захлопнулись все двери, пробухали шаги опаздывающих, учительская опустела, и можно было идти, но Нина Александровна продолжала сидеть неподвижно, вращая надетый на палец ключ от кабинета директрисы. Если честно признаться, она не знала, о чем будет разговаривать с Лилей Булгаковой – не было ни первой фразы, ни последней, было только раздражение на нее да недовольство собой. Вместе с тем надо было идти, и Нина Александровна неохотно поднялась.
Лиля Булгакова смиренно стояла на лестничной клетке, шелковые банты в ее косах были непорочно белы, выражение лица невинное; коричневый портфельчик она трогательно, словно первоклашка, прижимала к бедру. Увидев Нину Александровну, Лиля широко и радостно распахнула красивые глаза, вся – с ног до головы – засияла радостью.
– Ой, Нина Александровна, а я уж думала, что вы не придете!
Нина Александровна облегченно вздохнула: ни в голосе, ни в позе, ни в движениях, ни во взгляде Лили Булгаковой не было ничего естественного. От всего веяло такой фальшью, таким презрением и к преподавательнице и ко всему на свете, что у Нины Александровны совсем улучшилось настроение. Она движением головы приказала Лиле следовать за собой, не сразу от злости попала ключом в замочную скважину, а по кабинету прошла такой энергичной походкой, что половицы жалобно заскрипели. Нина Александровна села на стул Белобородовой, положив обе руки на стол, коротко взглянула на Лилю.
– Вы знаете, зачем я вас пригласила?
– Еще бы! – быстро ответила Лиля и картинно тряхнула непорочными бантами.– Вы собираетесь за тридцать – сорок минут убедить меня в том, что человечество состоит из донкихотов и гамлетов, а я, Лиля Булгакова, выродок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Как ты? Хорошо ли сдала сессию? Я твердо решила тоже в университет на мехмат… Ой, Татьянка, знала бы ты, какая роскошь наша классная дама Ниночка Савицкая! Красивой ее, пожалуй, не назовешь, но шарма в ней, как в Софи Лорен или в Маньяни. Вот эта своего не упустит! Была замужем за хилым врачишкой на сто десять рублей зарплаты, потом сделала вид, что он ее бросил, и выжидала своего часа до того дня, пока в Таежное судьба не забросила лакомый кусочек – разведенного механика сплавной конторы. Не мужик, а объеденье! Этот через три года пойдет в область, а там и в столицу нашей Родины! Вот у кого я учусь – у Нины Савицкой! Умная, образованная, прекрасно одетая, сильная, злая, мудрая… Ой, я могу о Нинусь говорить часами, но времени у меня в обрез! Сяду писать школьное сочинение о своем родителе, который сейчас отвоевывает новый дом с ванной – моя хрустальная мечта! – но не потому, что хочет жить в роскоши, а потому, что паче всего для него важен престиж, который денежного выражения не имеет. Итак, напишу, какой у меня самоотверженный, идейный и высокоидейный папаша, не сказав, естественно, ни слова о том, что он обзавелся любовницей, которая от него тоже имеет фиг с маслом! Ну, до скорого твоего письма, Татьянка! Твоя еще наивненькая по-таежнинскому Лилетта Булгакыдзе!»
– Вот и все! Вот и все! – прошептал Булгаков, когда Нина Александровна опустила на колени тетрадь.– Вот и все!
До звонка оставалось минут десять, в учительскую уже ящерицей прошмыгнула и села под фикус, чтобы казаться незаметной, преподавательница истории Екатерина Викторовна Цырина, наперсница и наушница директрисы Белобородовой, одинокий, лишенный человеческой дружбы и тепла человек, и Нина Александровна показала глазами на дверь. Булгаков сразу понял ее и уже на лестничной клетке сказал:
– Мне полегчало, что вы прочли письмо, Нина Александровна. Супруге я показать дневник не мог, а одному переваривать написанное… Вы сами понимаете, как это трудно…– Он распрямился, помолчал, повертев трость, твердо уперся на нее обеими руками.– Что будем делать, Нина Александровна, с Лилей? Я со страхом думаю, что поздно… Поздно я узнал, какой человек вырос из той Лильки, которую я любил и люблю больше сыновей… Она росла самой послушной, умной и благополучной. Никаких хлопот… Вы это прекрасно знаете…
Булгаков говорил о дневнике дочери, вспоминал, какой она росла, а Нина Александровна думала о его словах: «…одному переваривать написанное… Вы сами понимаете, как это трудно…» Каково же сейчас сидеть под фикусом всегда одинокой преподавательнице истории Екатерине Викторовне Цыриной? В палачи пойдешь, не то что в наушницы, только оттого, что тебе не с кем поговорить из пятидесяти двух преподавателей таежнинской средней школы № 1. А дома у Цыриной – парализованная глухая мать, а мужа Цыриной убили в сорок третьем, а дочь Светлана живет в Ленинграде.
– Что будем делать с Лилей? – почти неслышно спросил Булгаков, пораженный необычным выражением лица Нины Александровны. Оно было по-детски добрым, тронуто нежностью, задумчиво и поразительно тем, что казалось помолодевшим чуть ли не вдвое.– Я очень надеюсь на вашу помощь, очень надеюсь, Нина Александровна!
– Вы сказали дочери, что прочли ее дневник? Булгаков засопел.
– Да! – ответил он с горечью.– Мало того, Нина Александровна, я сказал Лиле, что прочту письмо вам, чтобы вы знали, какой лицемерной двурушницей является моя плоть от плоти.
Еще не менее четырех минут оставалось до звонка с очередного урока, но уже из всех классов доносился стук крышек парт, успокаивающие окрики преподавателей, нетерпеливый шорох подошв – все это объяснялось тем, что в начале семидесятых годов у каждого второго мальчишки или девчонки в таежнинской школе имелись наручные часы, идущие более точно, чем те, по которым техничка тетя Паша нажимала кнопку электрического звонка. Предпеременный шум был всегда ненавистен Нине Александровне, но сейчас она едва обратила на него внимание.
– Я еще не знаю, плохо вы поступили или хорошо,– честно призналась она и задумалась на несколько секунд.– Однако я считаю, что мы не имеем права на бездействие. И будьте уверены, Анатолий Григорьевич, я никогда не вспомню о той нелестной оценке, которую дала мне Лиля.
– Я знаю,– медленно сказал Булгаков,– я знаю давно, что вы порядочный человек.
– Спасибо! – поблагодарила Нина Александровна и улыбнулась.– Однако этот порядочный человек не пустит вас даже на порог нового дома!
И сразу после этих слов – минутой позже точного времени – раздался звонок на перемену, такой радостный для учащихся и такой досадный для любящих свое дело учителей.
– До свидания, Анатолий Григорьевич. Будем действовать сообща. Заходите, позванивайте…
Белобородова давала урок истории в одном из десятых классов; как только прозвенел звонок, она нашла Нину Александровну и вручила ей ключ от своего кабинета: «Желаю успеха! Лиля Булгакова – крепкий орешек. Ты с ней не церемонься, Нинусь Александровна». И ушла, помахивая длинной указкой, а Нина Александровна стала ждать, когда школа совсем затихнет. Вот уже захлопнулись все двери, пробухали шаги опаздывающих, учительская опустела, и можно было идти, но Нина Александровна продолжала сидеть неподвижно, вращая надетый на палец ключ от кабинета директрисы. Если честно признаться, она не знала, о чем будет разговаривать с Лилей Булгаковой – не было ни первой фразы, ни последней, было только раздражение на нее да недовольство собой. Вместе с тем надо было идти, и Нина Александровна неохотно поднялась.
Лиля Булгакова смиренно стояла на лестничной клетке, шелковые банты в ее косах были непорочно белы, выражение лица невинное; коричневый портфельчик она трогательно, словно первоклашка, прижимала к бедру. Увидев Нину Александровну, Лиля широко и радостно распахнула красивые глаза, вся – с ног до головы – засияла радостью.
– Ой, Нина Александровна, а я уж думала, что вы не придете!
Нина Александровна облегченно вздохнула: ни в голосе, ни в позе, ни в движениях, ни во взгляде Лили Булгаковой не было ничего естественного. От всего веяло такой фальшью, таким презрением и к преподавательнице и ко всему на свете, что у Нины Александровны совсем улучшилось настроение. Она движением головы приказала Лиле следовать за собой, не сразу от злости попала ключом в замочную скважину, а по кабинету прошла такой энергичной походкой, что половицы жалобно заскрипели. Нина Александровна села на стул Белобородовой, положив обе руки на стол, коротко взглянула на Лилю.
– Вы знаете, зачем я вас пригласила?
– Еще бы! – быстро ответила Лиля и картинно тряхнула непорочными бантами.– Вы собираетесь за тридцать – сорок минут убедить меня в том, что человечество состоит из донкихотов и гамлетов, а я, Лиля Булгакова, выродок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76