Мужик несколько раз клал ее на мучные весы и определял вес в девятнадцать с половиной фунтов, после чего прицокивал. К тому же голова девочки не была лысой, как у младенцев, а кудрявилась черными, как вороново крыло, волосами. Все это вместе говорило о том, что найденный ребенок по крайней мере необычный.
Когда девочке исполнился месяц, мужик, поколебавшись, отнес ее в церковь, где окрестил и назвал библейским именем Соломея. Он надел на ее шею серебряный крест и дал свою фамилию. Таким образом произошла Соломея, защищенная православием и любовью мужика.
Она росла не по дням, а по часам, словно богатырь, способный раздаваться вверх и вширь только от одного подольского воздуха. Ее тело наливалось яблочной спелостью, вся она была белая, словно простоквашная, и мужик не мог налюбоваться на свое приобретение.
Он часами заглядывал в глаза Соломеи и тонул в них — черных и огромных, как ночной космос…
К пяти годам волосы Соломеи отросли до самой поясницы, были густые и вьющиеся, и мужик, тщательно отмыв с песком руки, расчесывал их бесконечно костяным гребнем, пока не брызгали с кудрей голубые искры. В такие моменты он вскрикивал и шептал:
— Соломея, царица моя…
Девочка отвечала отцу взаимной любовью. Обычно молчаливая и загадочная, она, бывало, неожиданно обхватывала голову мужика пухлыми руками, заглядывала ему в лицо и улыбалась черешневыми губами загадочно. Затем чиркала его поцелуем в небритую щеку и след влажный оставляла. И говорила вдруг:
— Мужик.
Мужик в такие минуты отворачивался и смахивал на пол слезу.
Каждую неделю он ждал субботы, чтобы отправиться на базар, провести там целый день и возвратиться к вечеру с полным мешком гостинцев для дочери. Зараз он привозил фунтов до тридцати всяких сладостей: кренделей медовых, пряников фигурных, сушеных азиатских фруктов, шоколаду черного, а Соломея к следующей субботе тратила отцовские подарки, поглощая их без остатка, до последней сахарной крошки.
К десяти годам она сама стала похожа на восточную сладость, словно облитая густым медом, а лет ей можно было дать не десять, а пятнадцать.
Мужик стыдился сам мыть Соломею в бане и просил об этом соседку, иногда заглядывая в окошко и удивляясь скорой спелости дочери.
— Словно крендель она, — рассказывал он другим мужикам. — Крендель, посыпанный тертой карамелью.
Но одно тревожило мужика. Соломея не хотела разговаривать, и не то чтобы не умела, а просто не желала. Сама слушала, загадочно улыбаясь, а отвечала только тогда, когда нельзя было промолчать. Голос у нее был густой, сливочный и низкий, как колокольный.
Как-то раз, когда Соломее исполнилось четырнадцать лет, а весу в ней было около шести пудов, мужик вернулся с работы, не застал дочь в доме и вышел поискать ее во двор. Он осмотрел все пристройки, заглянул даже в погреб, а когда проходил мимо колодца, то заметил, что ведро не висит, как обычно, на гвозде, а валяется помятое в траве, оторванное от цепи. Мужик посмотрел в колодец и увидел сверкающие из глубины глаза.
— Соломея, это ты?
— Я, — ответила Соломея.
Сердце мужика дрогнуло, он взял березовое полено, привязал его поперек к цепи и опустил качели в колодец. Потом дернул цепь, почувствовал тяжесть и стал накручивать ее на барабан. Вскоре из колодца показалась Соломея. Одежда на ней была сухая, а на плече сидела зеленая лягушка и квакала на мужика.
Соломея выбралась из колодца, сбросила лягушку и пошла к дому.
Мужик еще раз заглянул в колодец, забросил в него ведро и вытащил его пустым. Колодец пересох.
На следующий день вода в колодце появилась, а Соломея с этого случая перестала выхода из дому, то ли напуганная, то ли еще что. Она все время находилась в комнате, думала о чем-то своем, становясь все загадочней и таинственней.
Чем взрослее становилась дочь, тем больше ее любил отец. Соломея, освобожденная от всех домашних забот, никогда и ничему не училась, не заводила подруг и знакомых. Оставаясь весь день в исподней рубашке, она все время лежала на перине обычно животом вниз. Спускала огромную ногу коленом на пол, подкладывала под щеку и забавлялась пусканием игрушечных лебедей в тазу. Ее черные волосы, рассыпавшись по спине, частью спадали к лебедям в воду и шевелились там водорослями.
Однажды ночью мужик проснулся и увидел Соломею стоящей возле окна. В небе была полная луна, исподняя рубашка дочери стала прозрачной, а в форточке сидела большая белая птица и что-то курлыкала. Затем птица взметнулась и, захлопав крыльями, исчезла в ночи. Соломея потянулась за ней, замахала руками, как будто стремилась вылететь вслед, но споткнулась, упала и осталась лежать на полу до утра.
На следующее утро она проснулась на досках со сладостью фиников во рту и с отчетливым воспоминанием приснившегося ей юноши.
В 1911 году, когда Соломее исполнился двадцать один год, а весу в ней было больше десяти пудов, на масленицу в дом ввалился пьяный детина в клетчатом пиджаке, неожиданно обнял ее и хмельно поцеловал в губы. Затем уткнулся ей в груди и жалобно заплакал. Соломея отдалась ему, обнаружив в себе темперамент, не думая о том, что отдает себя незнакомцу, к тому же попытавшемуся на рассвете от нее удрать. Но она не выпустила его из своих объятий, а впоследствии женила на себе.
Мужа звали Дулой. Рожден он был в поповской семье, рос хулиганом и с малолетства отчаянно пил. От греха подальше его решили отослать в монастырь. Сам же он в минуты трезвого просветления мечтал стать авиатором и летать на аэропланах, только что появившихся в отечественных небесах. Но, боясь гнева отца, все же послушался и принял постриг.
Иногда на него накатывала тоска по прошлой жизни, и тогда он на время сбегал из монастыря, пьянствовал по три дня в Подольске с продажными девками и бил кому-нибудь морду. Обычно на четвертый день за ним приходили два здоровых монаха и тащили его, кающегося, обратно в монастырь. Дула вяло сопротивлялся и пьяно орал на всю улицу: Господи, прости!
После своих загулов он старательно молился и месяца на два затихал. В такие времена ему доверяли прислуживать настоятелю, и как-то раз он должен был на Пасху разносить чаши с вином и просвирки, подавая каждому монаху по очереди. Дула, чтобы сэкономить время, составил все чаши на поднос разом и вынес их в молельную. По дороге к нему пристал мальчишка-сирота, находящийся под опекой монастыря, дергал его за рясу и картаво выпрашивал просвирки. Дула отмахивался от него, как от назойливой мухи, но мальчишка присосался, словно пиявка, и ныл. Неожиданно перед глазами Дулы пронеслись картины из вольной жизни. Он покраснел лицом, влепил мальчишке сочную затрещину, бросил поднос с чашами об пол и, заорав: «Да пошло все к чертовой матери!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Когда девочке исполнился месяц, мужик, поколебавшись, отнес ее в церковь, где окрестил и назвал библейским именем Соломея. Он надел на ее шею серебряный крест и дал свою фамилию. Таким образом произошла Соломея, защищенная православием и любовью мужика.
Она росла не по дням, а по часам, словно богатырь, способный раздаваться вверх и вширь только от одного подольского воздуха. Ее тело наливалось яблочной спелостью, вся она была белая, словно простоквашная, и мужик не мог налюбоваться на свое приобретение.
Он часами заглядывал в глаза Соломеи и тонул в них — черных и огромных, как ночной космос…
К пяти годам волосы Соломеи отросли до самой поясницы, были густые и вьющиеся, и мужик, тщательно отмыв с песком руки, расчесывал их бесконечно костяным гребнем, пока не брызгали с кудрей голубые искры. В такие моменты он вскрикивал и шептал:
— Соломея, царица моя…
Девочка отвечала отцу взаимной любовью. Обычно молчаливая и загадочная, она, бывало, неожиданно обхватывала голову мужика пухлыми руками, заглядывала ему в лицо и улыбалась черешневыми губами загадочно. Затем чиркала его поцелуем в небритую щеку и след влажный оставляла. И говорила вдруг:
— Мужик.
Мужик в такие минуты отворачивался и смахивал на пол слезу.
Каждую неделю он ждал субботы, чтобы отправиться на базар, провести там целый день и возвратиться к вечеру с полным мешком гостинцев для дочери. Зараз он привозил фунтов до тридцати всяких сладостей: кренделей медовых, пряников фигурных, сушеных азиатских фруктов, шоколаду черного, а Соломея к следующей субботе тратила отцовские подарки, поглощая их без остатка, до последней сахарной крошки.
К десяти годам она сама стала похожа на восточную сладость, словно облитая густым медом, а лет ей можно было дать не десять, а пятнадцать.
Мужик стыдился сам мыть Соломею в бане и просил об этом соседку, иногда заглядывая в окошко и удивляясь скорой спелости дочери.
— Словно крендель она, — рассказывал он другим мужикам. — Крендель, посыпанный тертой карамелью.
Но одно тревожило мужика. Соломея не хотела разговаривать, и не то чтобы не умела, а просто не желала. Сама слушала, загадочно улыбаясь, а отвечала только тогда, когда нельзя было промолчать. Голос у нее был густой, сливочный и низкий, как колокольный.
Как-то раз, когда Соломее исполнилось четырнадцать лет, а весу в ней было около шести пудов, мужик вернулся с работы, не застал дочь в доме и вышел поискать ее во двор. Он осмотрел все пристройки, заглянул даже в погреб, а когда проходил мимо колодца, то заметил, что ведро не висит, как обычно, на гвозде, а валяется помятое в траве, оторванное от цепи. Мужик посмотрел в колодец и увидел сверкающие из глубины глаза.
— Соломея, это ты?
— Я, — ответила Соломея.
Сердце мужика дрогнуло, он взял березовое полено, привязал его поперек к цепи и опустил качели в колодец. Потом дернул цепь, почувствовал тяжесть и стал накручивать ее на барабан. Вскоре из колодца показалась Соломея. Одежда на ней была сухая, а на плече сидела зеленая лягушка и квакала на мужика.
Соломея выбралась из колодца, сбросила лягушку и пошла к дому.
Мужик еще раз заглянул в колодец, забросил в него ведро и вытащил его пустым. Колодец пересох.
На следующий день вода в колодце появилась, а Соломея с этого случая перестала выхода из дому, то ли напуганная, то ли еще что. Она все время находилась в комнате, думала о чем-то своем, становясь все загадочней и таинственней.
Чем взрослее становилась дочь, тем больше ее любил отец. Соломея, освобожденная от всех домашних забот, никогда и ничему не училась, не заводила подруг и знакомых. Оставаясь весь день в исподней рубашке, она все время лежала на перине обычно животом вниз. Спускала огромную ногу коленом на пол, подкладывала под щеку и забавлялась пусканием игрушечных лебедей в тазу. Ее черные волосы, рассыпавшись по спине, частью спадали к лебедям в воду и шевелились там водорослями.
Однажды ночью мужик проснулся и увидел Соломею стоящей возле окна. В небе была полная луна, исподняя рубашка дочери стала прозрачной, а в форточке сидела большая белая птица и что-то курлыкала. Затем птица взметнулась и, захлопав крыльями, исчезла в ночи. Соломея потянулась за ней, замахала руками, как будто стремилась вылететь вслед, но споткнулась, упала и осталась лежать на полу до утра.
На следующее утро она проснулась на досках со сладостью фиников во рту и с отчетливым воспоминанием приснившегося ей юноши.
В 1911 году, когда Соломее исполнился двадцать один год, а весу в ней было больше десяти пудов, на масленицу в дом ввалился пьяный детина в клетчатом пиджаке, неожиданно обнял ее и хмельно поцеловал в губы. Затем уткнулся ей в груди и жалобно заплакал. Соломея отдалась ему, обнаружив в себе темперамент, не думая о том, что отдает себя незнакомцу, к тому же попытавшемуся на рассвете от нее удрать. Но она не выпустила его из своих объятий, а впоследствии женила на себе.
Мужа звали Дулой. Рожден он был в поповской семье, рос хулиганом и с малолетства отчаянно пил. От греха подальше его решили отослать в монастырь. Сам же он в минуты трезвого просветления мечтал стать авиатором и летать на аэропланах, только что появившихся в отечественных небесах. Но, боясь гнева отца, все же послушался и принял постриг.
Иногда на него накатывала тоска по прошлой жизни, и тогда он на время сбегал из монастыря, пьянствовал по три дня в Подольске с продажными девками и бил кому-нибудь морду. Обычно на четвертый день за ним приходили два здоровых монаха и тащили его, кающегося, обратно в монастырь. Дула вяло сопротивлялся и пьяно орал на всю улицу: Господи, прости!
После своих загулов он старательно молился и месяца на два затихал. В такие времена ему доверяли прислуживать настоятелю, и как-то раз он должен был на Пасху разносить чаши с вином и просвирки, подавая каждому монаху по очереди. Дула, чтобы сэкономить время, составил все чаши на поднос разом и вынес их в молельную. По дороге к нему пристал мальчишка-сирота, находящийся под опекой монастыря, дергал его за рясу и картаво выпрашивал просвирки. Дула отмахивался от него, как от назойливой мухи, но мальчишка присосался, словно пиявка, и ныл. Неожиданно перед глазами Дулы пронеслись картины из вольной жизни. Он покраснел лицом, влепил мальчишке сочную затрещину, бросил поднос с чашами об пол и, заорав: «Да пошло все к чертовой матери!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24