Или сон, даже не собственный, а дедовский, полученный по наследству
вместе с домом, фамилией и кровью.
Здесь, в ущелье, Армения была настоящей. Она матово розовела под
лучами полуденного солнца, очень похожая на свои портреты, прикованные
резными рамками к стенам дамасского дома. Но... там, в кабинете отца,
Родина выглядела уютной, умытой и причесанной; даже скалы казались
отшлифованными умелым ювелиром. На гравюрах совсем не было пыли. А истинная
Армения оказалась сплошным шероховатым камнем, больно режущим ноги. И ее
дыхание горчило; привкус дыма, мешаясь с пылью, давил грудь. Родина горела.
...Майора Овсепяна в полку любили. Не только как хорошего товарища, не
напоминающего попусту о мелких долгах. Нет, общая приязнь основывалась на
большем - на единстве помыслов. Совсем недавно, сокрушив престол, в Стамбул
вошли младотурецкие части. Слова "Множество стран, но одна держава,
множество наций - но единый народ!" разлетелись по улицам столицы, дошли до
самых отдаленных вилайетов. Конституция влилась в жилы дряхлеющей Империи
подобно игристому вину, будоража даже те сердца, которые, казалось, давно
уже перегорели на костре несбывшихся надежд. Старики в кофейнях охрипли от
споров. Молодежь была едина. Юные турки и армяне, славяне, греки и албанцы
с восторгом повторяли имена революционных кумиров: Энвер, Талаат, Джемаль.
И все чаще снова: Энвер! Время растило героев, и трон султана стал всего
лишь дряхлым, хотя и ярким, символом единства народа Османов.
Все так. Но с некоторых пор отношение однополчан несколько изменилось.
Прямо говоря, после Триполитанской кампании, увы, не принесшей лавров
офицерскому корпусу Его Величества, Арам Овсепян был одним из очень
немногих, удостоенных не только повышения, но и высшего ордена Империи за
образцовое исполнение долга. Именно так указывалось в приказе. Старенький
паша, вручая герою награду, обнял его и назвал "истинным львом ислама". В
строю хихикнули: почтенный ветеран Крыма явно перешагнул тот порог, когда
старость еще можно назвать мудрой. К ордену приложили личный памятный дар
Султана - перстень с большим сапфиром. Старый Овсепян в Дамаске важно
принимал поздравления от родни и сослуживцев и, выразив в письме к сыну
свою отцовскую гордость, удвоил сумму, ежемесячно направляемую в Стамбул на
имя капитана - нет, отныне майора! - Арама Овсепяна. Однако с того же дня в
отношении сослуживцев нечто надломилось. К радости за однополчанина
примешивалось чувство, которое сами офицеры, конечно, отказались бы
анализировать. После того, как в Ливии целые дивизии вместе со штабами
сдавались итальянцам без выстрела, орден на груди христианина шокировал.
Вне зависимости от чужих и собственных желаний Арам-бей оказался белой
вороной. Разумеется, господа офицеры не выказывали возникшего холодка...
только майор Вахид Торлак открыто нарывался на скандал, крича о "продажных
псах, грабивших мечеть пророка" - но майор Вахид был дурак, а дураков в
столичном гарнизоне насчитывалось, к счастью, еще меньше, нежели
христиан-орденоносцев. Никто не поддерживал Вахида Торлака, его, напротив,
одергивали, порой достаточно резко. И все же, все же...
...Время в ущелье словно застыло и, хотя солнце почти не продвинулось
к западу с той минуты, когда Арам остался один на тропе, казалось, что
минуло уже много часов. Высоко над клыками скал парил орел, снизу похожий
на крест с непомерно вытянутой перекладиной. Окрещенное небо! Оно не могло
быть иным здесь, где кресты были повсюду - на кладбищах, перекрестках,
стенах домов; даже обычные камни встречали прохожих этой меткой. Кресты не
бросались в глаза, нет, они проникали в сознание, их можно было даже не
замечать, но вскоре их присутствие ощущалось просто с воздухом, с шагом, с
усталостью в растертых ногах. Да, именно так! - кресты были неразрывно
связаны с болью, словно каждый, проходивший по этой земле, оставил ей свои
горести, и они впечатались в камни на обочинах горных троп знаком
искупления.
Дома, а тем более в полку, Арам не слишком часто задумывался о смысле
креста. Это был просто символ, если угодно - знак принадлежности к
конкретной общине. В Дамаске христиан было достаточно, на любой вкус: и
католики, и православные, и грегорианцы, и приверженцы странных сект,
упорно хранящих свои истины (или заблуждения?) уже много веков. Сама
пестрота располагала к сомнениям. Истово верили старики, но они были людьми
ушедшего века и постепенно уходили вслед за ним. В какой-то степени таким
был и парон Ваагн. Но для Арама всегда было странно углубление в
религиозные тонкости. На улице ХХ век! Довольно было слов, пришло время
действий! Как грибы, росли кружки, иные исчезали, другие становились
партиями. И все они так или иначе поддерживали очистительный огонь
революции, рожденный штыками младотурок.
Впрочем, майор Овсепян не ходил на сходки. Армия должна быть вне
политики, она оплот новой эпохи и лишена права дробиться на фракции и
ячейки. На квартире Арам-бея с портретом отца соседствовал портрет Энвера.
Герой смотрел внимательно и строго; лишь темная челка, спадавшая на лоб,
указывала, что Энвер, в сущности, еще юноша, немногим старше тысяч своих
обожателей. Они с Арамом могли бы стать друзьями, сведи их судьба раньше.
Но теперь майор Овсепян четко сознавал разницу между рядовым армейцем и
Вождем народа, несущим бремя определения его судеб.
Нет, атеистом Арам-бей, разумеется, не был. Кипарисовый - дерево
скорби! - материнский крест под рубахой стал привычным, словно прирос к
коже. И молитву на ночь майор тоже редко когда позволял себе не сотворить -
скорее, из уважения к отцу, заклинавшему не забывать о кресте в далеком
Стамбуле. Но лишь теперь, в настоящей, а не придуманной Армении, крест
открылся сыну Дамаска своей особой, сокровенной, сутью. Люди приходят и
уходят. Их сгибают, ломают, жгут, оставляя выбор: жить, перестав быть
собой, или остаться собою - и умереть. Что есть жизнь? Жители этих скал
нашли ответ в кресте. Знак смерти, принятый, как откровение, делал ее лишь
дверью в иную жизнь. Не потому ли даже небо страны армянской помечено
крылатым крестом?
...О большой войне заговорили как-то сразу. Еще накануне европейская
грызня была далекой и занимала лишь с точки зрения теории; коллеги
поговаривали, что неплохо бы выхлопотать командировку наблюдателем на
фронт. А потом вдруг стало ясно, что ни партия младотурок, ни революционное
правительство не останутся в стороне от грандиозной битвы, охватившей почти
всю Европу.
Вечером того дня, когда споры прекратились и в частях гарнизона
установилось ровно-напряженное ожидание, в дверь квартиры майора Овсепяна
постучали и через порог, смущенно улыбаясь, шагнул Реджеб-ага, командир
полка.
1 2 3 4 5 6 7
вместе с домом, фамилией и кровью.
Здесь, в ущелье, Армения была настоящей. Она матово розовела под
лучами полуденного солнца, очень похожая на свои портреты, прикованные
резными рамками к стенам дамасского дома. Но... там, в кабинете отца,
Родина выглядела уютной, умытой и причесанной; даже скалы казались
отшлифованными умелым ювелиром. На гравюрах совсем не было пыли. А истинная
Армения оказалась сплошным шероховатым камнем, больно режущим ноги. И ее
дыхание горчило; привкус дыма, мешаясь с пылью, давил грудь. Родина горела.
...Майора Овсепяна в полку любили. Не только как хорошего товарища, не
напоминающего попусту о мелких долгах. Нет, общая приязнь основывалась на
большем - на единстве помыслов. Совсем недавно, сокрушив престол, в Стамбул
вошли младотурецкие части. Слова "Множество стран, но одна держава,
множество наций - но единый народ!" разлетелись по улицам столицы, дошли до
самых отдаленных вилайетов. Конституция влилась в жилы дряхлеющей Империи
подобно игристому вину, будоража даже те сердца, которые, казалось, давно
уже перегорели на костре несбывшихся надежд. Старики в кофейнях охрипли от
споров. Молодежь была едина. Юные турки и армяне, славяне, греки и албанцы
с восторгом повторяли имена революционных кумиров: Энвер, Талаат, Джемаль.
И все чаще снова: Энвер! Время растило героев, и трон султана стал всего
лишь дряхлым, хотя и ярким, символом единства народа Османов.
Все так. Но с некоторых пор отношение однополчан несколько изменилось.
Прямо говоря, после Триполитанской кампании, увы, не принесшей лавров
офицерскому корпусу Его Величества, Арам Овсепян был одним из очень
немногих, удостоенных не только повышения, но и высшего ордена Империи за
образцовое исполнение долга. Именно так указывалось в приказе. Старенький
паша, вручая герою награду, обнял его и назвал "истинным львом ислама". В
строю хихикнули: почтенный ветеран Крыма явно перешагнул тот порог, когда
старость еще можно назвать мудрой. К ордену приложили личный памятный дар
Султана - перстень с большим сапфиром. Старый Овсепян в Дамаске важно
принимал поздравления от родни и сослуживцев и, выразив в письме к сыну
свою отцовскую гордость, удвоил сумму, ежемесячно направляемую в Стамбул на
имя капитана - нет, отныне майора! - Арама Овсепяна. Однако с того же дня в
отношении сослуживцев нечто надломилось. К радости за однополчанина
примешивалось чувство, которое сами офицеры, конечно, отказались бы
анализировать. После того, как в Ливии целые дивизии вместе со штабами
сдавались итальянцам без выстрела, орден на груди христианина шокировал.
Вне зависимости от чужих и собственных желаний Арам-бей оказался белой
вороной. Разумеется, господа офицеры не выказывали возникшего холодка...
только майор Вахид Торлак открыто нарывался на скандал, крича о "продажных
псах, грабивших мечеть пророка" - но майор Вахид был дурак, а дураков в
столичном гарнизоне насчитывалось, к счастью, еще меньше, нежели
христиан-орденоносцев. Никто не поддерживал Вахида Торлака, его, напротив,
одергивали, порой достаточно резко. И все же, все же...
...Время в ущелье словно застыло и, хотя солнце почти не продвинулось
к западу с той минуты, когда Арам остался один на тропе, казалось, что
минуло уже много часов. Высоко над клыками скал парил орел, снизу похожий
на крест с непомерно вытянутой перекладиной. Окрещенное небо! Оно не могло
быть иным здесь, где кресты были повсюду - на кладбищах, перекрестках,
стенах домов; даже обычные камни встречали прохожих этой меткой. Кресты не
бросались в глаза, нет, они проникали в сознание, их можно было даже не
замечать, но вскоре их присутствие ощущалось просто с воздухом, с шагом, с
усталостью в растертых ногах. Да, именно так! - кресты были неразрывно
связаны с болью, словно каждый, проходивший по этой земле, оставил ей свои
горести, и они впечатались в камни на обочинах горных троп знаком
искупления.
Дома, а тем более в полку, Арам не слишком часто задумывался о смысле
креста. Это был просто символ, если угодно - знак принадлежности к
конкретной общине. В Дамаске христиан было достаточно, на любой вкус: и
католики, и православные, и грегорианцы, и приверженцы странных сект,
упорно хранящих свои истины (или заблуждения?) уже много веков. Сама
пестрота располагала к сомнениям. Истово верили старики, но они были людьми
ушедшего века и постепенно уходили вслед за ним. В какой-то степени таким
был и парон Ваагн. Но для Арама всегда было странно углубление в
религиозные тонкости. На улице ХХ век! Довольно было слов, пришло время
действий! Как грибы, росли кружки, иные исчезали, другие становились
партиями. И все они так или иначе поддерживали очистительный огонь
революции, рожденный штыками младотурок.
Впрочем, майор Овсепян не ходил на сходки. Армия должна быть вне
политики, она оплот новой эпохи и лишена права дробиться на фракции и
ячейки. На квартире Арам-бея с портретом отца соседствовал портрет Энвера.
Герой смотрел внимательно и строго; лишь темная челка, спадавшая на лоб,
указывала, что Энвер, в сущности, еще юноша, немногим старше тысяч своих
обожателей. Они с Арамом могли бы стать друзьями, сведи их судьба раньше.
Но теперь майор Овсепян четко сознавал разницу между рядовым армейцем и
Вождем народа, несущим бремя определения его судеб.
Нет, атеистом Арам-бей, разумеется, не был. Кипарисовый - дерево
скорби! - материнский крест под рубахой стал привычным, словно прирос к
коже. И молитву на ночь майор тоже редко когда позволял себе не сотворить -
скорее, из уважения к отцу, заклинавшему не забывать о кресте в далеком
Стамбуле. Но лишь теперь, в настоящей, а не придуманной Армении, крест
открылся сыну Дамаска своей особой, сокровенной, сутью. Люди приходят и
уходят. Их сгибают, ломают, жгут, оставляя выбор: жить, перестав быть
собой, или остаться собою - и умереть. Что есть жизнь? Жители этих скал
нашли ответ в кресте. Знак смерти, принятый, как откровение, делал ее лишь
дверью в иную жизнь. Не потому ли даже небо страны армянской помечено
крылатым крестом?
...О большой войне заговорили как-то сразу. Еще накануне европейская
грызня была далекой и занимала лишь с точки зрения теории; коллеги
поговаривали, что неплохо бы выхлопотать командировку наблюдателем на
фронт. А потом вдруг стало ясно, что ни партия младотурок, ни революционное
правительство не останутся в стороне от грандиозной битвы, охватившей почти
всю Европу.
Вечером того дня, когда споры прекратились и в частях гарнизона
установилось ровно-напряженное ожидание, в дверь квартиры майора Овсепяна
постучали и через порог, смущенно улыбаясь, шагнул Реджеб-ага, командир
полка.
1 2 3 4 5 6 7