Все-таки созерцание содержимого гроба не прошло для него бесследно. Спокойствия поубавилось, но не убавилось уверенности в том, что он знает, что делать. И это не нравилось мне все больше и больше.
«Мерседес» миновал тихую Фридхофштрассе, пересёк по высокому мосту чёрную реку Лех, обогнул ярко освещённую пустую площадь с ратушей, шестнадцатый век, раннее барокко, и остановился возле небольшого, но по виду дорогого отеля. В углу уютного холла был небольшой малолюдный бар. Прапор с чемоданом шефа поспешил к конторке администратора, а Янсен прошёл в бар, жестом предложив мне следовать за ним.
— Wollen sie? — осведомился бармен.
— Jin mit Tonic, — заказал Янсен и повернулся ко мне. — Вам?
— Тоник. Без джина.
— Вы не пьёте? — слегка удивился он. — Почему?
— Не люблю, когда утром болит голова.
— Не обязательно пить много.
— А тогда зачем пить вообще? У нас говорят: только рот поганить.
— Странная логика, — заметил Янсен и принялся объяснять бармену мой заказ, дважды повторив слово «krank» . Бармен посмотрел на меня с глубоким сочувствием.
Над стойкой бара работал телевизор с приглушённым звуком. Шли ночные новости. Картинка разительно отличалась от той, какую мы привыкли видеть на российских экранах. В этом немецком мире России не существовало. Бундестаг. Биржа. Переговоры в Рамбуйе. Злобная физиономия Милошевича: «Er sagt „nein“ .
Косово, этнические чистки. Зверства сербов. Ещё зверства сербов. И ещё зверства сербов. И с душевным облегчением воспринимался вид американских тяжёлых бомбардировщиков В-52 и «невидимок» F-117, совершающих посадку на базу в Испании.
Наконец-то. Они ужо наведут порядок.
Лишь в конце обзора мелькнул президент Ельцин, который что-то грозно сказал, потом премьер Примаков, который что-то гневно ответил. Опять чего-то не поделили.
Янсен расплатился за свой джин и мой тоник и сделал знак бармену поставить стаканы на столик в углу. Потом снял свой капитанский реглан, бросил его на спинку стула и кивнул мне:
Располагайтесь. Здесь мы сможем спокойно поговорить.
— Господин Пастухов, вы знаете, о чем я хочу говорить.
— Догадываюсь. Но будет лучше, если вы скажете сами.
— О чем вы догадываетесь?
— Вы хотите сказать, что наш контракт расторгнут. И вы хотите получить назад ваши сто тысяч баксов. Надеюсь, не все, а ту часть, которую мы не отработали. Что ж, мы можем это обсудить.
— Нет, — возразил Янсен. — Я хочу определиться в свете того, что произошло.
— А что произошло? — удивился я.
— Вы не понимаете?
— Нет. По-моему, не произошло ничего.
— Почему вы хотите выглядеть глупей, чем вы есть?
— Потому что это проще. Вы никогда не пробовали выглядеть умней, чем вы есть? И не пробуйте. Для этого есть только один способ: все время молчать.
— Я хочу обсудить ситуацию в свете того, что мы узнали.
— А вот это правильно. В свете того, что мы узнали. А не в свете того, что произошло. Потому что то, что произошло, произошло полвека назад. И что произошло, мы не знаем. И вряд ли узнаем. А хотелось бы.
— Не умничайте!
— Опять не нравится. Тогда молчу.
— Контракт не расторгнут. Завтра вы возвращаетесь в Таллин и продолжаете выполнять свои обязанности по охране Томаса Ребане. Отправку в Таллин останков Альфонса Ребане возьмут на себя другие люди.
— Останков Альфонса Ребане, — повторил я. — Я не ослышался?
— Нет.
— Тогда объясните, о каких останках вы говорите.
— О том, что было в гробу.
— Продолжайте. Я слушаю. Вы видели, что было в гробу. Я тоже видел. Но я, может быть, чего-то не рассмотрел?
Янсен извлёк из кармана бумагу с гербом города Аугсбурга и продемонстрировал её мне:
— Это акт об эксгумации. Вы читаете по-немецки?
— Читаю. Но мало что понимаю.
— Я переведу. «Такого-то числа месяца марта сего года в ноль часов сорок минут по распоряжению мэра города Аугсбурга за номером таким-то надзирающим прокурором таким-то произведена эксгумация могилы номер такой-то на участке номер такой-то». Описание внешнего вида гроба. Материал: «Eichenholz». Дуб. «Сохранность хорошая, никаких следов ранее производившегося вскрытия не зафиксировано». И далее: «Alles Inhalt des Sarges war estnische Seite ubergegebt». «Все содержимое гроба передано эстонской стороне».
— И это все?
— Нет. «Надгробный камень из чёрного гранита с надписью „Альфонс Ребане“ передан эстонской стороне также». Вот теперь все. Что вы на это скажете?
— Что немцы — народ предусмотрительный.
— Это официальный документ, господин Пастухов.
— Вам-то с этого что? Вы собираетесь торжественно хоронить эту бумагу? Тогда все в порядке.
— Мы собираемся торжественно хоронить останки национального героя Эстонии. Надзирающий прокурор не взял на себя ответственности решать, каким именно было содержимое гроба.
— Он видел, — напомнил я.
— Он будет молчать.
— Видели могильщики.
— Они будут молчать. Все немцы будут молчать. Герр Мольтке заверил меня, что это их не касается.
— Томас тоже будет молчать?
— Глупый вопрос. Он в этом заинтересовал больше всех.
— Он об этом знает?
— Узнает.
— А вы сами, господин Янсен?
— Что я?
— Вы тоже видели содержимое гроба.
— Я не специалист. Я не разбираюсь в останках. Я видел то, что лежало в гробу. У меня нет оснований сомневаться в том, что это были останки Альфонса Ребане. Чему вы усмехаетесь, господин Пастухов?
— Я представил себе такую картину. Идёт торжественная процессия. В толпе стоит высокий худой старик. Кто-то спрашивает: «Кого хоронят?» И он говорит: «Меня». И хохочет зловещим хохотом. Таким, знаете ли, мефистофельским.
— Этого не может быть! — довольно нервно заявил Янсен.
— Почему? — спросил я. — Эта история, похоже, из тех, в которых может быть все. Если первая дата на могильном камне верна, то Альфонсу Ребане сейчас девяносто один год. Немало, конечно. Но вполне в пределах человеческой жизни.
— Господин Пастухов, вы не отдаёте себе отчёт в том, что происходит! Или делаете вид, что не отдаёте! Это мероприятие имеет символическое значение. Вся Эстония ждёт прибытия праха своего национального героя. Он возвращается на родину после полувекового отсутствия и тем самым символизирует окончательное очищение республики от коммунистической скверны. Да, господин Пастухов, от коммунистической скверны!
— Зря я с вами согласился, — сказал я. — Этот разговор все-таки нужно было вести на кладбище.
— Разве я ругаюсь матом? Кричу? Вру?
— На кладбище нельзя говорить лозунгами. На кладбище все лозунги обнаруживают свою глупость и фальшь. Все, господин Янсен. Сами представьте. Например: «Deutschland uber alles». Как? Или: «Мы придём к победе коммунистического труда». Нормально? А «Эстония для эстонцев»? Представили? Не знаю ни одного лозунга, который был бы уместен на кладбище. «Диктатура закона»?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100