Вроде и не виноват, но интеллигентный человек в такие истории не встревает.
— Пришлось, — подтвердил я.
— Нелепая война, — с неодобрением оценил он, слегка расслабляясь, как начальник комендантского патруля на железнодорожном вокзале в минуты отдыха.
— В чем вы видите её нелепость? — заинтересовался я.
— Во всем. И как она началась. И как велась. А главное в том, что она не была доведена до конца.
— До какого конца?
— Разумеется, до победы.
— Вот, значит, как эта война виделась из Таллина. Нелепая. А из Грозного она виделась по-другому. Особенно когда сидишь в БМП, а по тебе из развалин лупят из гранатомётов. Или когда шестилетний мальчонка закатывает в солдатскую палатку «лимонку».
— О том и речь. Я очень хорошо понимаю недовольство военных, которым не дали довести эту войну до конца. Вас что-то удивляет в моих словах?
— В ваших словах меня удивляет все. Про каких военных вы говорите? Про генералов, которые не успели получить по лишней звезде на погоны? Или про тех военных, которых отправили домой в цинках?
— Жертвы неизбежны в любой войне. Они могут быть оправданы только победой. Я опять сказал что-то не то?
— Знаете, господин секретарь, у меня такое чувство, что мы с вами говорим о каких-то совершенно разных вещах. Хотя оба вроде бы говорим по-русски. Про какую победу вы говорите? Какой могла быть победа в чеченской войне?
— Полное уничтожение бандформирований. Полное искоренение сепаратизма,
— ответил он с некоторым даже недоумением от того, что вынужден отвечать на такой элементарный вопрос.
А тут и я на него посмотрел, как на таракана неизвестной породы.
— Когда в Прибалтике покончили с «лесными братьями»?
— Примерно к середине пятидесятых годов.
Я уточнил:
— То есть, через десять лет после войны?
— Примерно так. В Эстонии раньше, в Литве и Латвии позже.
— Ну? — спросил я.
— Не понимаю, — сказал он. — Что «ну»?
— Вдумайтесь в то, что сказали.
— А что я сказал?
— Вы сказали, что десять лет самая могучая армия мира и всемогущая госбезопасность Советского Союза не могли покончить с «лесными братьями» в Прибалтике. Я вас правильно понял?
— Да, правильно.
— Десять лет, — повторил я. — Это при том, что прибалты народ законопослушный и даже, как мне кажется, несколько флегматичный. При том, что в Прибалтике нет гор, а «зелёнка» начинается в июне, а не в марте. И при том, что в то время не было правозащитников, которые кричали бы о правах человека и тем самым мешали армии и ГБ наводить конституционный порядок. И все-таки понадобилось десять лет. За сколько же лет, по-вашему, можно покончить с чеченскими сепаратистами? А они, уверяю вас, очень даже не флегматичные. И совсем не законопослушные.
— Да, это непростая проблема, — согласился секретарь. — Но проблемы нужно решать.
— Лучше бы их не создавать. Тогда и решать будет нечего.
— В этом я тоже с вами согласен. Создавать проблемы мы научились. А вот решать — нет.
Начальник комендантского патруля окончательно рассупонился, сел на привокзальную скамейку, снял фуражку и даже расстегнул китель. И стал похож на нормального человека, с которым можно нормально говорить. И потому я рискнул задать ему вопрос, занимавший меня с первого дня в Эстонии, когда мы с изумлением узнали, что фильм «Битва на Векше», в котором Артисту предложили роль второго плана, повествует о подвигах эсэсовцев в годы Великой Отечественной войны.
— Скажите, господин секретарь. Мне хотелось бы кое в чем разобраться. Что, собственно, происходит в Эстонии? Ненависть эстонцев к коммунистам ещё можно понять. Особенно если правда, что от рук коммунистов погибло в тринадцать раз больше эстонцев, чем от рук фашистов. Это правда?
— К сожалению, правда.
— Понятно. Но совершенно непонятно другое. Разве ненависть к коммунистам обязательно предполагает любовь к фашистам? Можно ведь и по-другому сказать: от рук фашистов погибло в тринадцать раз меньше эстонцев, чем от рук коммунистов. Но все равно много. Откуда же у эстонцев такая любовь к фашистам?
— Это заблуждение, — возразил секретарь. — Никакой любви нет. Мы проводили социологические опросы. Эстонцы в своём большинстве совершенно равнодушны к фашизму. Но когда Россия протестует против фашизации Эстонии, против торжественного перезахоронения останков эсэсовца, они встают на дыбы. Они считают это вмешательством в их внутренние дела.
— Значит, если бы Россия не протестовала, ничего бы и не было?
— Россия не может безучастно смотреть на фашистский реванш. Торжественные похороны останков эсэсовца — это вызов России.
— А как обстоят дела в Латвии и Литве?
В Литве довольно спокойно. Там всего двадцать процентов русскоязычного населения. В Латвии хуже. Там идут очень неприятные для нас процессы, готовятся суды над советскими партизанами. Русскоязычных в Латвии — почти половина населения. А в самой Риге латыши вообще в меньшинстве.
— А сколько русских в Эстонии?
— Около сорока процентов.
— Что же это получается? — спросил я. — Чем больше русских в стране, тем острее там обстановка?
— Это естественно.
— Не понимаю. Чего же тут естественного?
— Чем больше русских, тем большую угрозу они представляют для коренного населения.
— Какую угрозу могут представлять русские для эстонцев и латышей?
— Они боятся утратить свою независимость. Русскоязычное население требует равных прав. На этом и спекулируют националисты.
— Давайте пока оставим националистов в покое, — предложил я. — Сначала разберёмся с русскими. После развала СССР они оказались за границей. У них был выбор. Или вернуться в Россию, или стать гражданами Эстонии. Массового исхода русских из Прибалтики, насколько я знаю, не было?
— И быть не могло. Кто же поедет в нищую Россию из бедной, но все-таки сравнительно благополучной Эстонии?
— Значит, они хотят жить здесь, в сравнительно благополучной Эстонии, а быть гражданами России?
— Они хотят быть гражданами Эстонии, но иметь равные права, — разъяснил секретарь, начиная терять терпение от бестолковости собеседника.
— Про какие права вы все время говорите? Право не учить язык страны, гражданином которой являешься? Право не уважать законы этой страны? Право считать эстонцев чухней?
— Вы сейчас рассуждаете как националист.
— Я начинаю их понимать. Мы что, намерены снова присоединить Прибалтику к России?
— Такой задачи Россия перед собой не ставит. Россия уважает суверенитет прибалтийских независимых государств.
— Тогда почему бы не сказать людям правду?
— В чем же, по-вашему, эта правда?
— В том, что Эстония не часть России. В том, что Эстония никогда не будет частью России. И Латвия. И Литва. Россия поможет тем, кто хочет вернуться. Но те, кто остался, должны усвоить очень простую вещь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
— Пришлось, — подтвердил я.
— Нелепая война, — с неодобрением оценил он, слегка расслабляясь, как начальник комендантского патруля на железнодорожном вокзале в минуты отдыха.
— В чем вы видите её нелепость? — заинтересовался я.
— Во всем. И как она началась. И как велась. А главное в том, что она не была доведена до конца.
— До какого конца?
— Разумеется, до победы.
— Вот, значит, как эта война виделась из Таллина. Нелепая. А из Грозного она виделась по-другому. Особенно когда сидишь в БМП, а по тебе из развалин лупят из гранатомётов. Или когда шестилетний мальчонка закатывает в солдатскую палатку «лимонку».
— О том и речь. Я очень хорошо понимаю недовольство военных, которым не дали довести эту войну до конца. Вас что-то удивляет в моих словах?
— В ваших словах меня удивляет все. Про каких военных вы говорите? Про генералов, которые не успели получить по лишней звезде на погоны? Или про тех военных, которых отправили домой в цинках?
— Жертвы неизбежны в любой войне. Они могут быть оправданы только победой. Я опять сказал что-то не то?
— Знаете, господин секретарь, у меня такое чувство, что мы с вами говорим о каких-то совершенно разных вещах. Хотя оба вроде бы говорим по-русски. Про какую победу вы говорите? Какой могла быть победа в чеченской войне?
— Полное уничтожение бандформирований. Полное искоренение сепаратизма,
— ответил он с некоторым даже недоумением от того, что вынужден отвечать на такой элементарный вопрос.
А тут и я на него посмотрел, как на таракана неизвестной породы.
— Когда в Прибалтике покончили с «лесными братьями»?
— Примерно к середине пятидесятых годов.
Я уточнил:
— То есть, через десять лет после войны?
— Примерно так. В Эстонии раньше, в Литве и Латвии позже.
— Ну? — спросил я.
— Не понимаю, — сказал он. — Что «ну»?
— Вдумайтесь в то, что сказали.
— А что я сказал?
— Вы сказали, что десять лет самая могучая армия мира и всемогущая госбезопасность Советского Союза не могли покончить с «лесными братьями» в Прибалтике. Я вас правильно понял?
— Да, правильно.
— Десять лет, — повторил я. — Это при том, что прибалты народ законопослушный и даже, как мне кажется, несколько флегматичный. При том, что в Прибалтике нет гор, а «зелёнка» начинается в июне, а не в марте. И при том, что в то время не было правозащитников, которые кричали бы о правах человека и тем самым мешали армии и ГБ наводить конституционный порядок. И все-таки понадобилось десять лет. За сколько же лет, по-вашему, можно покончить с чеченскими сепаратистами? А они, уверяю вас, очень даже не флегматичные. И совсем не законопослушные.
— Да, это непростая проблема, — согласился секретарь. — Но проблемы нужно решать.
— Лучше бы их не создавать. Тогда и решать будет нечего.
— В этом я тоже с вами согласен. Создавать проблемы мы научились. А вот решать — нет.
Начальник комендантского патруля окончательно рассупонился, сел на привокзальную скамейку, снял фуражку и даже расстегнул китель. И стал похож на нормального человека, с которым можно нормально говорить. И потому я рискнул задать ему вопрос, занимавший меня с первого дня в Эстонии, когда мы с изумлением узнали, что фильм «Битва на Векше», в котором Артисту предложили роль второго плана, повествует о подвигах эсэсовцев в годы Великой Отечественной войны.
— Скажите, господин секретарь. Мне хотелось бы кое в чем разобраться. Что, собственно, происходит в Эстонии? Ненависть эстонцев к коммунистам ещё можно понять. Особенно если правда, что от рук коммунистов погибло в тринадцать раз больше эстонцев, чем от рук фашистов. Это правда?
— К сожалению, правда.
— Понятно. Но совершенно непонятно другое. Разве ненависть к коммунистам обязательно предполагает любовь к фашистам? Можно ведь и по-другому сказать: от рук фашистов погибло в тринадцать раз меньше эстонцев, чем от рук коммунистов. Но все равно много. Откуда же у эстонцев такая любовь к фашистам?
— Это заблуждение, — возразил секретарь. — Никакой любви нет. Мы проводили социологические опросы. Эстонцы в своём большинстве совершенно равнодушны к фашизму. Но когда Россия протестует против фашизации Эстонии, против торжественного перезахоронения останков эсэсовца, они встают на дыбы. Они считают это вмешательством в их внутренние дела.
— Значит, если бы Россия не протестовала, ничего бы и не было?
— Россия не может безучастно смотреть на фашистский реванш. Торжественные похороны останков эсэсовца — это вызов России.
— А как обстоят дела в Латвии и Литве?
В Литве довольно спокойно. Там всего двадцать процентов русскоязычного населения. В Латвии хуже. Там идут очень неприятные для нас процессы, готовятся суды над советскими партизанами. Русскоязычных в Латвии — почти половина населения. А в самой Риге латыши вообще в меньшинстве.
— А сколько русских в Эстонии?
— Около сорока процентов.
— Что же это получается? — спросил я. — Чем больше русских в стране, тем острее там обстановка?
— Это естественно.
— Не понимаю. Чего же тут естественного?
— Чем больше русских, тем большую угрозу они представляют для коренного населения.
— Какую угрозу могут представлять русские для эстонцев и латышей?
— Они боятся утратить свою независимость. Русскоязычное население требует равных прав. На этом и спекулируют националисты.
— Давайте пока оставим националистов в покое, — предложил я. — Сначала разберёмся с русскими. После развала СССР они оказались за границей. У них был выбор. Или вернуться в Россию, или стать гражданами Эстонии. Массового исхода русских из Прибалтики, насколько я знаю, не было?
— И быть не могло. Кто же поедет в нищую Россию из бедной, но все-таки сравнительно благополучной Эстонии?
— Значит, они хотят жить здесь, в сравнительно благополучной Эстонии, а быть гражданами России?
— Они хотят быть гражданами Эстонии, но иметь равные права, — разъяснил секретарь, начиная терять терпение от бестолковости собеседника.
— Про какие права вы все время говорите? Право не учить язык страны, гражданином которой являешься? Право не уважать законы этой страны? Право считать эстонцев чухней?
— Вы сейчас рассуждаете как националист.
— Я начинаю их понимать. Мы что, намерены снова присоединить Прибалтику к России?
— Такой задачи Россия перед собой не ставит. Россия уважает суверенитет прибалтийских независимых государств.
— Тогда почему бы не сказать людям правду?
— В чем же, по-вашему, эта правда?
— В том, что Эстония не часть России. В том, что Эстония никогда не будет частью России. И Латвия. И Литва. Россия поможет тем, кто хочет вернуться. Но те, кто остался, должны усвоить очень простую вещь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100