– Так вот, – неожиданно начал он, – знаете ли вы, мосье Веригин, кто я? Я лось. Тот одинокий лось, которого затравили волки. Отсюда – мое молчание.
– Не понимаю.
– Угрызения совести – вот мои волки. Я всегда их слышу. Угрызения совести! Никто не сказал лучше, чем ваш Пушкин в «Борисе Годунове» об этих муках. Но я еще прибавлю. Угрызения совести – это как будто не хватает воздуха. Совесть спустила на меня с цепей своих волков. Я чувствую: моему нравственному преследованию нет конца. Жизнь превратилась в смертельный полусон. Воздуху мне уже не хватает. И быть мне темно-бурым лосем на сине-зеленом льду…
И де Давен повернулся, намереваясь встать со скамьи, на которой мы сидели.
Я схватил его за руки:
– Что случилось с вами, Анри де Давен?
– Что случилось? – Де Давен пристально посмотрел мне в глаза.
В этот миг к нам подбежала старушка Мари:
– О, мосье де Давен, я везде ищу вас. Дилижанс на Прагу уходит через десять минут. Пассажиры уже занимают места. Вас ждут.
Поодаль из пансиона степенно прошел пожилой слуга. Он нес большой саквояж де Давена и его клетчатый дорожный плед. Издали донесся призывный голос почтового рожка.
Де Давен встал.
– Благодарю вас, мосье Веригин, – твердо и четко сказал де Давен.
– За что?
– За то участие, которое вызвало у вас мое молчание.
Де Давен вытянулся передо мной по-военному. Слегка склонил голову. Он был строг и подтянут, этот полковник колониальных войск Франции.
Я крепко пожал его узкую сухощавую руку.
Голос рожка прозвучал еще раз – резко, прерывисто, настойчиво.
Француз ушел. Я остался в глубоком раздумье.
ОПЯТЬ СВЯТОШИН
Карлсбад. 12 сентября
Дневник Веригина
Вот не ожидал! Утром выхожу к завтраку, а за моим столиком вместо полковника де Давена сидит… мой знакомый по Люцерну Анатолий Алексеевич Святошин. Тот, что ночами подавал мне лекарство, когда я был в забытьи. Он только что приехал из Мариенбада и будет жить в «Черном лебеде». Его комната рядом с моей.
15 сентября
Святошин занимает меня разговорами.
Сегодня я вспомнил о том, как врачевал в Севастополе во время Крымской кампании, как не хватало медикаментов.
– Тогда на волах через всю Русь в Севастополь доставляли ядра для пушек, – сказал Святошин. – Позор!
И его пронзительные, широко расставленные серые глаза остановились на мне. Он вдруг понизил голос:
– Сам бог послал мне вас. Для одной очень важной вещи: я попрошу вас ввести меня в Лондоне в дом к Огареву или Герцену. Не отказывайтесь! Выслушайте меня! Вам, может быть, неизвестно, что я помещик, владелец двадцати тысяч десятин в Херсонской губернии. Но не гнушайтесь мною. Начну издалека. Кто поднял руку на цари Николая Первого? Декабристы-помещики. Пойдем дальше: не сегодня-завтра на Руси будет переворот. А кто в этом деле голова? Помещики Яковлев, Герцен и Огарев! Хотите верьте, хотите нет! Но и я из тех помещиков, которые «чувствовать умеют»! – воскликнул он. – О Русь, о Русь! Когда же удары в набат «Колокола» Герцена разбудят тебя!
Святошин остановился. Он был взволнован. На лбу выступили капельки пота. Легким взмахом Святошин развернул ослепительной белизны носовой платок и поднес его к лицу. От платка пахнуло лавандой.
Карлсбад. 20 сентября
Дневник Веригина
Шесть часов утра. Пересматривал записи опытов с планариями. Не заметил, как прошла ночь.
Прервал дневник: кто-то постучал в дверь… А! Это старушка горничная Мари.
– Вот вам, мосье Веригин, письмо. – И Мари протянула мне плотный серый конверт с гербом. Ушла.
Я всмотрелся в латинский шрифт, в крупный, твердый, размашистый почерк. Догадался сразу: это письмо де Давена. Вот оно:
«Дорогой Дмитрий Веригин!
От души благодарю Вас еще раз за Ваше сердечное внимание к моей беде. Дилижанс помешал мне сказать Вам то, о чем я пишу в этом письме.
Я разрешаю себе обратиться к Вам, уважаемый друг, со следующей просьбой. Не найдете ли Вы, мосье, возможным оказать мне услугу, которую я буду помнить, пока бьется мое сердце?
Не представится ли Вам возможность, когда будете возвращаться домой, побывать во Франции, в старом маленьком приморском городке Пелисье?
Там, в переулке Старые каштаны, живет госпожа Жермен Рамо. Сын госпожи Рамо, капитан Феликс Рамо, ранее служивший в колониальных войсках, был присужден к расстрелу, помилован, но погиб на каторге в Гвиане. Да! Погиб, потому что отказался стрелять в туземцев. Скорбная тень этого человека повсюду преследует меня. Но сейчас речь пойдет о другом.
Я хочу, я обязан вручить старушке матери некоторую сумму денег. Но сам я это сделать не могу. Не возьмете ли Вы, мосье, на себя это нелегкое поручение? Как это сделать, доверяю Вашему такту и деликатности и надеюсь, что Вы, вручая деньги, не назовете меня по имени, а скажете, что эти деньги просил Вас передать офицер, служивший в одном полку с ее сыном. Извините меня, пожалуйста, не слишком ли трудная моя просьба и не слишком ли она, эта поездка в Пелисье, помешает Вашим планам?
Желаю Вам счастья.
Ваш Анри де Давен. Мой адрес: Бретань, город Нуар, замок Анри де Давена».
Карлсбад. 23 сентября
Дневник Веригина
Святошин продолжает занимать меня своими историями, то забавными, то невероятными. Характер этих историй одинаковый: осуждение и критика царского строя, гражданская скорбь о мужицкой доле. Но все чаще встает передо мной старый швейцарец Бургонь, все чаще я вспоминаю его слова «…остерегайтесь этого человека».
Святошин огорчился, когда за обедом я сообщил о своем отъезде в Пелисье.
Он задумчиво забарабанил пальцами по столу, отбивая походный марш.
– Но ведь это ненадолго? На несколько дней? Я с нетерпением буду ждать вас.
Святошин подвинул к себе тарелку и посмотрел внимательно на суп. Я заметил жест, с каким он взял ложку – мягко и цепко. Я исподволь смотрел на Святошина, слушал его россказни, наблюдал за ним. Да! Во всей его повадке ощущаю мягкость тигриных лап. Продолжая рассматривать суп, Святошин вдруг чему-то улыбнулся.
«Ну, сейчас начнет рассказывать», – подумал я. И не ошибся.
– Есть у меня друг в Москве, прокурор. Приедем домой – я непременно познакомлю вас. Непременно. – И Святошин еще раз улыбнулся.
Но глаза его оставались холодными и спокойными. Затем быстро стер улыбку с лица и начал:
– Помню, как-то прокурор пригласил меня посмотреть, как отправляют арестантов на каторгу. Пришел я. А он мне показывает кандалы. Глянул я на замки на кандалах и ахнул: на каждом из них любезное изречение, афоризм, так сказать… Замочник, видно, был человек с выдумкой и юмором. И вот на одном замке выбил: «Кого люблю – того дарю», на другом: «Кто любит больше, чем я, пусть пишет дальше меня»… Я гляжу и глазам не верю, мой товарищ прокурор хохочет: вот она, народная мудрость… сентенции на кандалах… – Святошин понизил голос:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60