Стащил ее со скамеечки, где Кристин почти без движения сидела несколько часов, и провел руками вдоль ее тела, словно в поиске какой-то особенной точки у нее на бедре, на предплечье или под грудью.
– Что вы делаете? – спросила она.
– Не так давно, – сказал он, – я пришел к одному… поразительному убеждению.
– Отлично. Поразите и меня.
Жилец опустился на колени и провел руками по одной ее ноге, словно искал кнопку, которая открыла бы потайную дверцу.
– Я пришел к убеждению, – сказал он, – что если современный апокалипсис действительно является взрывом времени в смысловом вакууме, то время движется, а с ним движутся и хронологические линии Апокалиптического Календаря. Все узлы и ветви хаоса на Календаре постоянно, неуловимо перестраиваются по отношению друг к другу… Ты понимаешь?..
– Допустим, понимаю.
– И это означает, что Календарь всегда… чудит. Понимаешь? Он закреплен на стенах и оттого слишком статичен, чтобы, понимаешь, вместить сдвиги перспективы. Как древние звездочеты, наблюдавшие за небом всегда с одного и того же места, считали, что звезды движутся, лишь потому, что не могли учесть движения Земли, на которой стояли.
По-прежнему стоя на коленях, он дотронулся до того места, где соединялись ее бедра, и в темноте Кристин видела, как он смотрит на нее снизу вверх.
– Оно не здесь, – сказал Жилец.
– Что не здесь?
– То место. Ты понимаешь, о чем я говорю?
– Это все смахивает на физику, а я с физикой никогда не дружила.
– Это не физика, – сказал он. – Физика тут ни при чем. Двадцатый век потерял слишком много времени, ставя во главу угла физиков. Это скорее затрагивает… Чтобы календарь современного апокалипсиса был точен, его нигилистический центр – подвешенный между двадцать третьим апреля и пятым мая тысяча девятьсот восемьдесят пятого года, в Году Семнадцатом – нужно сдвинуть по отношению к хронологии хаоса.
– Да?
Он нашел точку около ее селезенки, и его глаза блеснули в темноте.
– Здесь, — просипел Жилец тем же шепотом, которым говорил с первого дня, когда они встретились. Хотя и было темно, Кристин показалось, что она видит его улыбку; это случилось впервые с того первого дня, и ее пробрала дрожь.
– Вот здесь.
Прямо над ее селезенкой он черным маркером отметил точку: двадцать девятое апреля 1985 года – 29.4.85 — в Год Семнадцатый Тайного Тысячелетия, а потом встал на ноги и отступил, продолжая смотреть на Кристин. Его глаза по-прежнему сияли таким безумием, что ей стало еще страшнее, чем когда-либо раньше. Жилец схватил ее за запястья.
– Нет, – сказала Кристин.
Он прижал ее к стене, а потом повалил на пол.
– Нет.
– Между нами нет слова «нет», – просипел Жилец, – и ты это знаешь. Никаких «нет», никаких «может быть». Только «да». И ты это знаешь.
Он уложил ее на пол и овладел ею неподалеку от убийства индийской главы государства ее телохранителем (Год Семнадцатый: 31 октября 1984 года) и убийства популярного в шестидесятых соул-певца собственным отцом (Год Шестнадцатый: 1 апреля 1984 года). Жилец закрыл ей лицо своей черно-белой бородой, и его печаль сменилась восторгом. Теперь он овладел ею так, что не просто опустошил себя от воспоминаний, а бросился в самый водоворот хаоса. И в едином оргазме она видела сотню снов, пока не почувствовала, что не выдержит больше ни одного откровения.
Ее тело стало частью Календаря, блуждающим центром апокалипсиса. В течение последующих дней и недель Жилец устанавливал ее повсюду, наблюдая, как послушно скользят по отношению к ней даты и перестраиваются хронологические графики. Он заставлял ее часами кружить по комнате из угла в угол в сочащемся через заклеенное окно свете или в тени за пределами света. Он сажал ее на стремянку, укладывал лицом вниз на пол, пригвождал ее к стене, ставил в прихожей или на лестнице. Он выводил ее, голую, из дома к подножию холма – так, чтобы видеть ее соотношение с тем или иным годом через глазок, который проделал в Календаре на месте одной фривольной, не представляющей ценности даты. Ошеломленные водители чуть не съезжали с дороги. Он ставил ее на соседний холм, вдали от чужих глаз и за пределами даже своего собственного поля зрения, и, наконец, отвез ее в Парк Черных Часов, одев в старое длинное синее пальто, и поставил на могилу своей капсулы времени, где дал ей секундомер и проинструктировал, чтобы точно в назначенный момент, когда пройдет достаточно времени, чтобы он успел добраться до дому, до комнаты, до Календаря, она сбросила пальто и стояла голая среди могильных камней, пока он начертит смещенные курсы и составит диаграмму вращающихся механизмов.
К тому времени Кристин уже так привыкла к наготе, что носила ее как театральный костюм. В том, как они занимались сексом, что-то изменилось – с его стороны уже не было безразличия, а появилась одержимость, как и во всей остальной его жизни. По его настоянию Кристин стала спать с ним в его постели, даже когда они не занимались сексом, и по утрам она просыпалась в его объятиях, он крепко прижимал ее к себе. «Разумеется, ты свободна в любой момент разорвать соглашение и уйти», – вспомнились ей слова из газетного объявления, но сама природа соглашения теперь изменилась, Кристин знала это, даже если он не признавал этого открыто.
И потому в ту ночь, когда они выехали в пустыню, она сразу догадалась, что у него на уме. К этому времени ночь и день ничего для него не значили, он спал лишь урывками и когда попало. В ту ночь они три часа ехали по пустыне на северо-восток от Лос-Анджелеса, в небе бушевал звездный пожар. Кристин всю дорогу было не по себе, она устала, но тревога и холод не давали ей уснуть, а Жилец все посматривал на нее, как будто пытался решить, что же все-таки с ней сделать, словно сомневался (как и она), какое желание, или откровение, или безумие правит данным моментом. Они ехали по направлению к Сан-Бернардино, потом миновали ущелье Кейджон-пасс, пролетая в темноте по пустынному шоссе, пока в кассетнике играли «индастриал» и Лист. Где-то в унылом запустении между Барстоу и Лас-Вегасом Жилец наконец съехал на обочину. Он заглушил двигатель, но оставил зажигание и включил погромче музыку, которая стала звучать особенно похабно, и он хотел, чтобы ее было слышно, когда он вылезет из машины. Выйдя из машины, он обошел ее, чтобы открыть дверь Кристин.
– Выходи.
– Что мы будем делать? – спросила она.
– Выходи давай.
– Нет.
– Никаких «нет», – прорычал Жилец, – только «да».
– Нет, – сказала Кристин.
Она сидела на заднем сиденье и смотрела на него, понимая, что он собирается сделать, точно зная, что он задумал.
– Я прекрасно знаю, что ты задумал, – сказала она. – Ты хочешь выволочь меня в пустыню и прислонить к кактусу, а сам отправишься обратно в Лос-Анджелес посмотреть на свой долбаный Календарь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
– Что вы делаете? – спросила она.
– Не так давно, – сказал он, – я пришел к одному… поразительному убеждению.
– Отлично. Поразите и меня.
Жилец опустился на колени и провел руками по одной ее ноге, словно искал кнопку, которая открыла бы потайную дверцу.
– Я пришел к убеждению, – сказал он, – что если современный апокалипсис действительно является взрывом времени в смысловом вакууме, то время движется, а с ним движутся и хронологические линии Апокалиптического Календаря. Все узлы и ветви хаоса на Календаре постоянно, неуловимо перестраиваются по отношению друг к другу… Ты понимаешь?..
– Допустим, понимаю.
– И это означает, что Календарь всегда… чудит. Понимаешь? Он закреплен на стенах и оттого слишком статичен, чтобы, понимаешь, вместить сдвиги перспективы. Как древние звездочеты, наблюдавшие за небом всегда с одного и того же места, считали, что звезды движутся, лишь потому, что не могли учесть движения Земли, на которой стояли.
По-прежнему стоя на коленях, он дотронулся до того места, где соединялись ее бедра, и в темноте Кристин видела, как он смотрит на нее снизу вверх.
– Оно не здесь, – сказал Жилец.
– Что не здесь?
– То место. Ты понимаешь, о чем я говорю?
– Это все смахивает на физику, а я с физикой никогда не дружила.
– Это не физика, – сказал он. – Физика тут ни при чем. Двадцатый век потерял слишком много времени, ставя во главу угла физиков. Это скорее затрагивает… Чтобы календарь современного апокалипсиса был точен, его нигилистический центр – подвешенный между двадцать третьим апреля и пятым мая тысяча девятьсот восемьдесят пятого года, в Году Семнадцатом – нужно сдвинуть по отношению к хронологии хаоса.
– Да?
Он нашел точку около ее селезенки, и его глаза блеснули в темноте.
– Здесь, — просипел Жилец тем же шепотом, которым говорил с первого дня, когда они встретились. Хотя и было темно, Кристин показалось, что она видит его улыбку; это случилось впервые с того первого дня, и ее пробрала дрожь.
– Вот здесь.
Прямо над ее селезенкой он черным маркером отметил точку: двадцать девятое апреля 1985 года – 29.4.85 — в Год Семнадцатый Тайного Тысячелетия, а потом встал на ноги и отступил, продолжая смотреть на Кристин. Его глаза по-прежнему сияли таким безумием, что ей стало еще страшнее, чем когда-либо раньше. Жилец схватил ее за запястья.
– Нет, – сказала Кристин.
Он прижал ее к стене, а потом повалил на пол.
– Нет.
– Между нами нет слова «нет», – просипел Жилец, – и ты это знаешь. Никаких «нет», никаких «может быть». Только «да». И ты это знаешь.
Он уложил ее на пол и овладел ею неподалеку от убийства индийской главы государства ее телохранителем (Год Семнадцатый: 31 октября 1984 года) и убийства популярного в шестидесятых соул-певца собственным отцом (Год Шестнадцатый: 1 апреля 1984 года). Жилец закрыл ей лицо своей черно-белой бородой, и его печаль сменилась восторгом. Теперь он овладел ею так, что не просто опустошил себя от воспоминаний, а бросился в самый водоворот хаоса. И в едином оргазме она видела сотню снов, пока не почувствовала, что не выдержит больше ни одного откровения.
Ее тело стало частью Календаря, блуждающим центром апокалипсиса. В течение последующих дней и недель Жилец устанавливал ее повсюду, наблюдая, как послушно скользят по отношению к ней даты и перестраиваются хронологические графики. Он заставлял ее часами кружить по комнате из угла в угол в сочащемся через заклеенное окно свете или в тени за пределами света. Он сажал ее на стремянку, укладывал лицом вниз на пол, пригвождал ее к стене, ставил в прихожей или на лестнице. Он выводил ее, голую, из дома к подножию холма – так, чтобы видеть ее соотношение с тем или иным годом через глазок, который проделал в Календаре на месте одной фривольной, не представляющей ценности даты. Ошеломленные водители чуть не съезжали с дороги. Он ставил ее на соседний холм, вдали от чужих глаз и за пределами даже своего собственного поля зрения, и, наконец, отвез ее в Парк Черных Часов, одев в старое длинное синее пальто, и поставил на могилу своей капсулы времени, где дал ей секундомер и проинструктировал, чтобы точно в назначенный момент, когда пройдет достаточно времени, чтобы он успел добраться до дому, до комнаты, до Календаря, она сбросила пальто и стояла голая среди могильных камней, пока он начертит смещенные курсы и составит диаграмму вращающихся механизмов.
К тому времени Кристин уже так привыкла к наготе, что носила ее как театральный костюм. В том, как они занимались сексом, что-то изменилось – с его стороны уже не было безразличия, а появилась одержимость, как и во всей остальной его жизни. По его настоянию Кристин стала спать с ним в его постели, даже когда они не занимались сексом, и по утрам она просыпалась в его объятиях, он крепко прижимал ее к себе. «Разумеется, ты свободна в любой момент разорвать соглашение и уйти», – вспомнились ей слова из газетного объявления, но сама природа соглашения теперь изменилась, Кристин знала это, даже если он не признавал этого открыто.
И потому в ту ночь, когда они выехали в пустыню, она сразу догадалась, что у него на уме. К этому времени ночь и день ничего для него не значили, он спал лишь урывками и когда попало. В ту ночь они три часа ехали по пустыне на северо-восток от Лос-Анджелеса, в небе бушевал звездный пожар. Кристин всю дорогу было не по себе, она устала, но тревога и холод не давали ей уснуть, а Жилец все посматривал на нее, как будто пытался решить, что же все-таки с ней сделать, словно сомневался (как и она), какое желание, или откровение, или безумие правит данным моментом. Они ехали по направлению к Сан-Бернардино, потом миновали ущелье Кейджон-пасс, пролетая в темноте по пустынному шоссе, пока в кассетнике играли «индастриал» и Лист. Где-то в унылом запустении между Барстоу и Лас-Вегасом Жилец наконец съехал на обочину. Он заглушил двигатель, но оставил зажигание и включил погромче музыку, которая стала звучать особенно похабно, и он хотел, чтобы ее было слышно, когда он вылезет из машины. Выйдя из машины, он обошел ее, чтобы открыть дверь Кристин.
– Выходи.
– Что мы будем делать? – спросила она.
– Выходи давай.
– Нет.
– Никаких «нет», – прорычал Жилец, – только «да».
– Нет, – сказала Кристин.
Она сидела на заднем сиденье и смотрела на него, понимая, что он собирается сделать, точно зная, что он задумал.
– Я прекрасно знаю, что ты задумал, – сказала она. – Ты хочешь выволочь меня в пустыню и прислонить к кактусу, а сам отправишься обратно в Лос-Анджелес посмотреть на свой долбаный Календарь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70