Тогда, весной 1968 года, она бы удивилась, узнав, что сможет провести с ним год, не говоря уж о десяти, не говоря уж о том, чтобы выйти за него замуж. Его очарование, решила она несколько позже, заключалось в его нелепой наглости. Какой-то внутренний голос в ней восхищался тем, как он оскорбляет всех и каждого, в том числе даже ее. Она изумлялась тому, как непринужденно он смог перерасти себя, а его абсолютная бравада при полном отсутствии таланта просто завораживала. Дело же заключалось в следующем (как она поняла лишь гораздо позже): она видела, что ему больше ни с кем так не повезет, и какое-то отвращение к себе убеждало ее, будто и ей самой нечего думать о том, что ей с кем-то повезет больше, чем с ним. Голая, сидя на стуле и куря сигарету, Луиза попыталась подумать об услышанном звуке, но поняла, что рядом с Митчем серьезно думать о чем-либо невозможно. Она налила себе вина и поставила пластинку.
– «Странные дни нашли нас».
Как зверь в капкане, Митч заревел при звуке первых же нот:
– Нет, нет, нет, нет!
– «Странные дни выследили нас» .
– Как ты можешь снова слушать эту пластинку. Ты уже шесть месяцев не слушаешь ничего, кроме этой пластинки.
– Шесть месяцев назад мы не знали друг друга, – ответила Луиза. – Ты понятия не имеешь, что я слушала шесть месяцев назад.
– Ну давай, скажи, что шесть месяцев назад ты эту пластинку не слушала, – сказал Митч.
Она на мгновение задумалась, затянувшись сигаретой, и в конечном итоге согласилась:
– Ты прав. Шесть месяцев назад я ее слушала.
Ее брат Билли Пейджел познакомился с Митчем год назад в Лос-Анджелесе, где оба записались на курсы по киносъемке, которых ни тот, ни другой не закончили. В свои двадцать семь лет Билли был на целых три года старше самого старшего из остальных студентов; не питая особого интереса к кинематографу, так же как к образованию и диплому вообще, он приехал в Лос-Анджелес в уверенности, что, как он слышал, хиппушки, шляясь по Сансет-Стрип, дают с таким бешеным темпом, что в те задумчивые моменты глубоких сомнений, с которыми рано или поздно сталкивается каждый мужчина, его единственная забота – сумеет ли он управиться со всеми. Со своей стороны, Митча, который недавно перевелся туда из колледжа в окрестностях Сан-Франциско, злила угнетающая идея, что в кино может понадобиться определенное количество дисциплины, а возможно, даже умения. Видел он все эти французские фильмы и знал, как и что надо на самом деле, и проделал четыреста миль не для того, чтобы замарать свой блеск снобистским стремлением к компетентности.
Вот было времечко. Но потом Митча и Билли вышвырнули из университета, деньги кончались, и с зеленых холмов студенческого городка – где раньше они проводили дни, лежа на солнце среди скульптур, покуривая травку и всех высмеивая, – сезон дождей смыл их прямо на бульвар Сансет, и на оставшиеся скудные средства они купили два билета через всю страну в Нью-Йорк, где жила Луиза. Семь дней Митч тратил мили пленки, снимая всех в автобусе. Пассажиры, просыпаясь в темноте, видели, как его камера жужжит у них перед лицом.
– Не замечать меня, – командовал Митч, – меня здесь нет, ведите себя естественно, – и ругал их за недостаточный эффект присутствия – мотивационный прием, который он много лет будет применять к различным «актрисам». Подъезжая к Филадельфии, водитель вышвырнул Митча и Билли из автобуса, и остальной путь до Манхэттена они проделали автостопом.
Митч не был особо заинтересован – по соображениям эстетики ли, похоти ли – в том, чтобы снимать людей во время секса, просто это было единственным интересным занятием, легко доступным любому, кому нечего сказать, кому наплевать на всех, кроме своей драгоценной персоны, и кто не умеет или не хочет общаться с другими людьми каким-либо иным способом. В пользу Митча также была эпоха, когда считалось, что простой факт публичного совокупления актеров на экране представляет собой достаточную новизну и любая попытка нововведений только отвлекает зрителя. Собери кучку людей в номере дешевого мотеля, привяжи Бардо для неимущих к столу и насилуй ее в несколько членов одновременно в течение восьмидесяти минут, и все будут счастливы. Для Митча и Луизы это началось с того, что однажды, когда они провели вместе лучшую часть года, он начал снимать ее во время секса – не потому, что это его возбуждало, а просто потому, что вот куда еще можно было повернуть камеру. Проблема заключалась в том, как самому принять участие в сцене: для этого пришлось бы доверить камеру третьему лицу, что было исключено, и поэтому Митч начал искать других мужчин, включая Билли, чтобы они трахали Луизу. Луиза, уже к тому времени вынашивающая свой будущий имидж эротической террористки, не знала, что вызывало у нее большее отвращение – то, что Билли был ее братом, или что Билли был Билли. Она также подозревала, что становится пешкой в фантазиях Митча, а если есть что-то более обидное, чем стать пешкой в чьих-то фантазиях, то это – стать пешкой в фантазиях человека, не имеющего никакой фантазии.
И Луиза начала писать сценарии для фильмов Митча. Слыша в ушах эхо отдаленного выстрела, раздавшегося в момент единственного оргазма, до которого она почти дошла, она экстраполировала французское понятие «маленькой смерти» в нечто большее, заселив экран людьми, неизменно испускающими дух в момент оргазма. Иногда способ кончины был обыденным, иногда таинственным. Иногда любовника разил непредвиденный сердечный приступ, или он задыхался насмерть, или умирал от какой-то из ряда вон выходящей экзотической болезни. Иногда в конце совершалось убийство: один любовник в процессе ритуала убивал другого, или они одновременно убивали друг дружку; один стрелял в другого, или вдруг вытаскивал откуда-то нож, или подсовывал другому яд. Иногда в кадр вдруг врывался какой-то совершенно неизвестный, неопознанный персонаж и колотил одного или обоих по голове, иногда обрушивалась крыша, иногда проваливался пол, иногда вдруг что-то ни с того ни с сего вылетало из стены и проламывало обоим головы. Иногда получалось нечто почти мистическое – хотя Луиза неохотно признала бы себя мистической личностью, – сила мгновенного озарения в сочетании с физиологическим взрывом самого оргазма оказывалась для человеческого существа чрезмерной, чтобы остаться в живых.
Сценарии Луизы полнились такими персонажами, которые – в момент истины, поглощенные чем-то вроде видения, которое пришло к самой Луизе в 10 часов 2 минуты вечера 6 мая 1968 года, – выкрикивали с последним выдохом какое-нибудь глубокомысленное высказывание Ницше, или Камю, или расхожее политическое убеждение того времени. Покрякивая и постанывая, пыхтя и трясясь, на грани экстаза, с застывшей гримасой и остановившимся взглядом, они вдруг восклицали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
– «Странные дни нашли нас».
Как зверь в капкане, Митч заревел при звуке первых же нот:
– Нет, нет, нет, нет!
– «Странные дни выследили нас» .
– Как ты можешь снова слушать эту пластинку. Ты уже шесть месяцев не слушаешь ничего, кроме этой пластинки.
– Шесть месяцев назад мы не знали друг друга, – ответила Луиза. – Ты понятия не имеешь, что я слушала шесть месяцев назад.
– Ну давай, скажи, что шесть месяцев назад ты эту пластинку не слушала, – сказал Митч.
Она на мгновение задумалась, затянувшись сигаретой, и в конечном итоге согласилась:
– Ты прав. Шесть месяцев назад я ее слушала.
Ее брат Билли Пейджел познакомился с Митчем год назад в Лос-Анджелесе, где оба записались на курсы по киносъемке, которых ни тот, ни другой не закончили. В свои двадцать семь лет Билли был на целых три года старше самого старшего из остальных студентов; не питая особого интереса к кинематографу, так же как к образованию и диплому вообще, он приехал в Лос-Анджелес в уверенности, что, как он слышал, хиппушки, шляясь по Сансет-Стрип, дают с таким бешеным темпом, что в те задумчивые моменты глубоких сомнений, с которыми рано или поздно сталкивается каждый мужчина, его единственная забота – сумеет ли он управиться со всеми. Со своей стороны, Митча, который недавно перевелся туда из колледжа в окрестностях Сан-Франциско, злила угнетающая идея, что в кино может понадобиться определенное количество дисциплины, а возможно, даже умения. Видел он все эти французские фильмы и знал, как и что надо на самом деле, и проделал четыреста миль не для того, чтобы замарать свой блеск снобистским стремлением к компетентности.
Вот было времечко. Но потом Митча и Билли вышвырнули из университета, деньги кончались, и с зеленых холмов студенческого городка – где раньше они проводили дни, лежа на солнце среди скульптур, покуривая травку и всех высмеивая, – сезон дождей смыл их прямо на бульвар Сансет, и на оставшиеся скудные средства они купили два билета через всю страну в Нью-Йорк, где жила Луиза. Семь дней Митч тратил мили пленки, снимая всех в автобусе. Пассажиры, просыпаясь в темноте, видели, как его камера жужжит у них перед лицом.
– Не замечать меня, – командовал Митч, – меня здесь нет, ведите себя естественно, – и ругал их за недостаточный эффект присутствия – мотивационный прием, который он много лет будет применять к различным «актрисам». Подъезжая к Филадельфии, водитель вышвырнул Митча и Билли из автобуса, и остальной путь до Манхэттена они проделали автостопом.
Митч не был особо заинтересован – по соображениям эстетики ли, похоти ли – в том, чтобы снимать людей во время секса, просто это было единственным интересным занятием, легко доступным любому, кому нечего сказать, кому наплевать на всех, кроме своей драгоценной персоны, и кто не умеет или не хочет общаться с другими людьми каким-либо иным способом. В пользу Митча также была эпоха, когда считалось, что простой факт публичного совокупления актеров на экране представляет собой достаточную новизну и любая попытка нововведений только отвлекает зрителя. Собери кучку людей в номере дешевого мотеля, привяжи Бардо для неимущих к столу и насилуй ее в несколько членов одновременно в течение восьмидесяти минут, и все будут счастливы. Для Митча и Луизы это началось с того, что однажды, когда они провели вместе лучшую часть года, он начал снимать ее во время секса – не потому, что это его возбуждало, а просто потому, что вот куда еще можно было повернуть камеру. Проблема заключалась в том, как самому принять участие в сцене: для этого пришлось бы доверить камеру третьему лицу, что было исключено, и поэтому Митч начал искать других мужчин, включая Билли, чтобы они трахали Луизу. Луиза, уже к тому времени вынашивающая свой будущий имидж эротической террористки, не знала, что вызывало у нее большее отвращение – то, что Билли был ее братом, или что Билли был Билли. Она также подозревала, что становится пешкой в фантазиях Митча, а если есть что-то более обидное, чем стать пешкой в чьих-то фантазиях, то это – стать пешкой в фантазиях человека, не имеющего никакой фантазии.
И Луиза начала писать сценарии для фильмов Митча. Слыша в ушах эхо отдаленного выстрела, раздавшегося в момент единственного оргазма, до которого она почти дошла, она экстраполировала французское понятие «маленькой смерти» в нечто большее, заселив экран людьми, неизменно испускающими дух в момент оргазма. Иногда способ кончины был обыденным, иногда таинственным. Иногда любовника разил непредвиденный сердечный приступ, или он задыхался насмерть, или умирал от какой-то из ряда вон выходящей экзотической болезни. Иногда в конце совершалось убийство: один любовник в процессе ритуала убивал другого, или они одновременно убивали друг дружку; один стрелял в другого, или вдруг вытаскивал откуда-то нож, или подсовывал другому яд. Иногда в кадр вдруг врывался какой-то совершенно неизвестный, неопознанный персонаж и колотил одного или обоих по голове, иногда обрушивалась крыша, иногда проваливался пол, иногда вдруг что-то ни с того ни с сего вылетало из стены и проламывало обоим головы. Иногда получалось нечто почти мистическое – хотя Луиза неохотно признала бы себя мистической личностью, – сила мгновенного озарения в сочетании с физиологическим взрывом самого оргазма оказывалась для человеческого существа чрезмерной, чтобы остаться в живых.
Сценарии Луизы полнились такими персонажами, которые – в момент истины, поглощенные чем-то вроде видения, которое пришло к самой Луизе в 10 часов 2 минуты вечера 6 мая 1968 года, – выкрикивали с последним выдохом какое-нибудь глубокомысленное высказывание Ницше, или Камю, или расхожее политическое убеждение того времени. Покрякивая и постанывая, пыхтя и трясясь, на грани экстаза, с застывшей гримасой и остановившимся взглядом, они вдруг восклицали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70