Судя по адресу на карточке, которую дал мне после похорон Гарольд Дэвидс, его дом находился в другом конце города. В отличие от района, где жили мои родители, – холмистого, с извилистыми улицами – дома здесь были расположены правильными рядами вдоль аккуратной сети дорог.
Подъехав к дому, мы увидели свет: горела лампа над крыльцом и где-то в доме. Чуть дальше по улице стоял автомобиль, похожий на тот, в котором я видел Дэвидса раньше. Мы немного посидели в машине, проверяя, не следует ли кто за нами, а затем вышли.
Я нажал кнопку звонка. Ответа не последовало. Естественно.
– Черт, – сказал я. – И что теперь?
– Позвони ему, – ответил Бобби, глядя вдоль улицы.
Я достал мобильник и набрал номер конторы Дэвидса. Потом набрал домашний, на случай, если по вечерам он не отвечает на звонок в дверь или просто смотрит какое-нибудь шоу и не слышит. До нас донеслись звонки по крайней мере двух телефонов на разных этажах дома, но после восьми звонков включился автоответчик, сообщивший его рабочий номер, однако без какого-либо упоминания о сотовом.
– Мы не можем тут просто так стоять, – сказал я. – В таком районе кто-нибудь обязательно вызовет полицию.
Бобби повернул дверную ручку – заперто. Он полез в карман и достал небольшой инструмент. Я хотел было возразить, но не стал. Нам все равно некуда больше идти. Он едва успел вставить инструмент в замок, когда неожиданно изнутри послышался звук отпираемой двери. Мы отскочили назад.
Дверь приоткрылась на пять дюймов. Сквозь щель едва можно было различить лицо Гарольда Дэвидса.
– Гарольд, – сказал я.
– Уорд? Это вы?
Он приоткрыл дверь чуть шире. Вид у него был чертовски взволнованный.
– Господи, – сказал он. – Что с ним?
– В него стреляли, – ответил я.
– Стреляли, – осторожно повторил он. – Кто?
– Плохие парни, – сказал я. – Послушайте, я знаю, что вы имели в виду совсем другое, когда советовали обратиться к вам. Но у нас проблемы. И у меня никого больше не осталось.
– Уорд, я...
– Пожалуйста, – сказал я. – Если не ради меня – то ради отца.
Он долго смотрел на меня, затем отошел в сторону, пропуская нас в дом.
Его дом был намного меньше, чем дом моих родителей, но даже в одном лишь коридоре разнообразных вещей было раза в три больше. Репродукции, произведения местного искусства, книги на маленьком дубовом шкафчике, выглядевшем так, словно он был сделан именно для этой цели. Где-то играла классическая мелодия для фортепьяно.
– Идите прямо, – сказал он. – И осторожнее с ковром. С вас течет кровь. С обоих.
Стены гостиной были увешаны репродукциями картин, ни одна из которых не была мне знакома. Несколько высоких торшеров отбрасывали неяркий свет. Телевизора не было, лишь маленький и явно дорогой CD-плеер, из которого доносилась музыка. У стены стояло старинное пианино, заставленное фотографиями – некоторые в рамках, другие просто прислоненные к стене. Перед диваном лежал покрытый витиеватым узором ковер со слегка обтрепавшимися краями.
– Сейчас принесу полотенце, – сказал Дэвидс.
Несколько мгновений он колебался, задержавшись в дверях, затем вышел.
Пока его не было, Бобби стоял посреди комнаты, придерживая руку так, чтобы капли с нее падали на половицы. Я окинул взглядом комнату. Вещи, принадлежащие другим, порой бывают просто непостижимы, особенно если принадлежат пожилым людям. Я вспомнил, как однажды, под влиянием какого-то минутного порыва, купил отцу на Рождество старый калькулятор, который увидел в магазине антиквариата и решил, что он может ему понравиться. Развернув подарок, отец уставился на меня и как-то странно поблагодарил. Я заметил, что, как мне кажется, он не слишком доволен подарком, – и тогда, не говоря ни слова, он повел меня в кабинет и открыл ящик стола. Там под многолетними залежами ручек и скрепок лежал старый калькулятор. Даже модель оказалась той же самой. Что для Дэвидса было жизнью, для меня было дешевой распродажей; вещи, казавшиеся мне древностью, когда-то были новомодными для отца. Тех, о ком ты помнишь и заботишься в течение десятилетий, словно отделяет от тебя стекло – кажущееся прозрачным, но толщиной в фут, и разбить его невозможно. Ты думаешь, что постоянно находишься рядом с ними, но когда пытаешься их коснуться, то даже не можешь дотянуться рукой.
Дэвидс вернулся с куском ткани. Бобби взял его и обмотал руку. Потом Дэвидс уселся в одно из кресел и уставился в пол. Он выглядел уставшим и бледным, намного старше, чем я видел его прежде. Один из торшеров стоял рядом с креслом, отбрасывая тени на его лицо и подчеркивая морщины на лбу.
– Вам придется рассказать мне, что случилось, Уорд. И я не могу гарантировать, что смогу вам чем-то помочь. Моя специальность – контракты, а не... перестрелки.
Он провел руками по волосам и посмотрел на меня. И тут у меня промелькнула неясная мысль.
Я повернулся, бросил взгляд на пианино, а потом снова на Дэвидса.
– Что вы там увидели, Уорд?
Я открыл было рот, собираясь что-то сказать, но тут же снова его закрыл.
– В чем дело? Что такое?
Наконец я обрел дар речи.
– Когда вы познакомились с моими родителями?
– В девяносто пятом, – быстро ответил он. – В том же году, когда они сюда приехали.
– Не раньше?
– Нет. Да и как?
– Возможно, когда-то с ними встречались. Человеческие пути порой пересекаются весьма таинственным образом, и иногда происходит такое, о чем даже предположить невозможно.
Он снова посмотрел в пол.
– Странные вещи вы говорите, Уорд.
– Как давно вы живете в Дайерсбурге?
– Всю свою жизнь – как, полагаю, вы и сами знаете.
– Значит, имя Ленивый Эд ничего вам не говорит?
– Нет.
Он не поднимал взгляда, но в его голосе не чувствовалось ни колебания, ни замешательства.
– Необычное имя, должен вам сказать.
Бобби изумленно смотрел на меня.
– Это ужасно, – сказал я. – Я даже никогда не знал его фамилии, просто знал его как Ленивого Эда. Впрочем, наверное, теперь это уже не имеет значения, когда его нет в живых.
– Мне очень жаль слышать, что ваш друг умер, Уорд, но я действительно не понимаю, к чему вы клоните.
Я взял фотографию с пианино. Это был не групповой снимок – таких там было лишь несколько, все черно-белые, уходящие воспоминания о давно умерших людях, зафиксированные с помощью техники, которой они никогда по-настоящему не доверяли. У меня же в руках был цветной портрет, снятый много лет назад и основательно выцветший – красные и синие тона оставались все такими же насыщенными, но все остальное казалось принадлежащим совсем другому времени, словно свет, запечатленный на фотографии, угасал, не в силах дотянуться до нынешних времен, словно сама та эпоха постепенно переставала существовать, по мере того как в живых оставалось все меньше тех, кто помнил прикосновение лучей тогдашнего солнца к своему лицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97