Я вся дрожала.
Телефоны все еще не работали. Я никому не могла позвонить и ничего не могла сделать. Я стояла у окна библиотеки и, раздвинув занавески, сквозь слезы смотрела на невероятную белизну, освещенную лунным светом. Непроглядная темень за рекой поглощала перспективу.
С трудом я затащила ее тело обратно на диван и заботливо прикрыла его шерстяным платком. Дрова в камине прогорели, и девочка на портрете растворилась в сгустившихся сумерках. Смерть Стерлинг Харпер застала меня врасплох и ошеломила. Я сидела на ковре перед диваном, наблюдая агонию огня. Его жизнь я тоже не могла поддержать. Впрочем, я даже не пыталась это сделать.
Когда умер мой отец, я не плакала. Он болел столько лет, что я научилась виртуозно сдерживать свои чувства. Большую часть моего детства он провел в постели. Когда он однажды вечером, в конце концов, умер, ужасное горе моей матери повергло меня в еще большую отстраненность, и в этом безопасном состоянии я оттачивала до совершенства искусство наблюдения за крушением моей семьи.
Между матерью и моей младшей сестрой Дороти, самовлюбленной и безответственной со дня своего рождения, разразилась война. Я молча устранилась от визгливых споров и состязаний, совершенно уйдя в свою собственную жизнь. Дезертировав с войны, разразившейся в моем доме, я все больше и больше времени проводила в библиотеке. Я преуспела в науках и интересовалась биологией человека. Когда мне было пятнадцать, сосредоточенно изучала «Анатомию» Грея, и это стало неотъемлемой частью моего самообразования, источником моего прозрения. Я собиралась уехать из Майами, чтобы учиться в колледже. В эпоху, когда женщины были учителями, секретаршами и домохозяйками, я собиралась стать врачом.
В средней школе я училась на высший балл, играла в теннис, летом и во время каникул много читала, тогда как моя семья продолжала сражаться, подобно раненым ветеранам Конфедерации, в мире, давно уже завоеванном Севером. Я мало интересовалась свиданиями, и у меня было не много друзей. Школу я закончила лучше всех в классе и уехала в Корнелльский университет, получив высшую стипендию. Затем — медицинский факультет в университете Джонса Хопкинса, юридический факультет в Джорджтауне, после чего я вновь вернулась в Хопкинс в качестве патологоанатома. У меня были всего лишь смутные ощущения, к чему я себя готовлю. Карьера, которую я выбрала, навсегда обрекла меня возвращаться к месту смерти моего отца. Мне предстояло тысячи раз раскладывать смерть на составляющие и снова собирать все обратно, изучать ее законы и доводить их до сведения суда, мне предстояло понять в ней все до винтика, но это не вернуло к жизни моего отца, и маленькая девочка внутри меня так никогда и не перестала горевать.
В очаге переливались последние тлеющие угольки, я урывками дремала.
Через несколько часов детали моей тюрьмы начали материализоваться в холодной голубизне рассвета. Я неуклюже поднялась с пола — при этом спину и ноги прострелило болью — и подошла к окну. Бледное яйцо солнца парило над синевато-белой рекой, стволы деревьев чернели на фоне белого снега. Камин остыл, и два вопроса стучали в моем воспаленном мозгу. Умерла бы мисс Харпер, если бы меня не было здесь? Насколько она была заинтересована в том, чтобы умереть в то время, как я находилась в ее доме. Зачем она спустилась в библиотеку? Я представляла себе, как она пробирается вниз по лестнице, разжигает камин и устраивается на диване. Когда она всматривалась в пламя, ее сердце просто остановилось. Или же в свой последний час она смотрела на портрет?
Я включила все лампы. Придвинув стул поближе к очагу, я залезла на него и сняла громоздкую картину со стены. Вблизи портрет не казался таким раздражающим, общее впечатление рассыпалось на слабые оттенки цвета и едва уловимые мазки густой масляной краски. С полотна поднялось облако пыли, когда я спустилась вниз и положила картину на пол. На ней не было ни подписи, ни даты, и портрет оказался не настолько старым, как я предполагала. Цвета сознательно были смешаны так, чтобы казаться старыми, и, кроме того, полностью отсутствовали следы растрескивания краски.
Перевернув портрет, я изучила коричневую бумагу с оборотной стороны. Посредине ее выделялась золотая печать с названием вильямсбургской мастерской обрамления картин. Я записала его и снова залезла на стол, возвращая картину на место. Затем я села на корточки у камина и осторожно исследовала мусор карандашом, который достала из своей сумочки. Поверх обуглившегося полена лежал странный тонкий слой белого пепла, разлетавшийся, как паутина, при малейшем возмущении. Под ним обнаружился кусочек чего-то, похожего на расплавленный пластик.
* * *
— Не обижайся, док, — сказал Марино, задним ходом выезжая со стоянки, — но выглядишь ты ужасно.
— Спасибо большое, — пробормотала я.
— Я же уже сказал, не обижайся. Полагаю, тебе не удалось толком поспать.
Когда утром я не приехала вскрывать Кери Харпера, Марино, не теряя времени, позвонил в вильямсбургскую полицию, и вскоре в особняке, вместе с лязгом гусениц, выгрызавших дорогу в обильном снегу, появились двое глуповатых офицеров. После угнетающих вопросов, касающихся смерти мисс Харпер, ее тело было погружено в санитарную машину и отправлено в Ричмонд, а я оказалась в полицейском управлении в центре Вильямсбурга, где меня потчевали пончиками и кофе, пока не приехал Марино.
— Я бы ни за что не остался в этом доме на всю ночь, — продолжал Марино. — Будь даже на десять градусов холоднее, я бы лучше отморозил себе задницу, чем провел целую ночь с трупом.
— Ты знаешь, где Принцесс-стрит? — прервала я.
— Чего это ты вдруг? — Его зеркальные солнечные очки повернулись ко мне.
На солнце снег сверкал белым огнем, и улицы быстро превращались в слякоть.
— Меня интересует Принцесс-стрит, 507, — ответила я тоном, не допускающим сомнений в том, что он отвезет меня туда.
Искомый дом стоял на краю исторического района, зажатый между коммерческими фирмами. На недавно очищенной стоянке парковалось не больше дюжины машин, и их крыши покрывал снег. С облегчением я увидела, что «Виллидж Фрэйм Шоппи и Галери» открыта.
Когда я вышла, Марино не задал ни одного вопроса. Возможно, он чувствовал, что в данный момент у меня не было настроения что-либо объяснять. В галерее находился только один покупатель — молодой человек в черном пальто, небрежно перебиравший эстампы на подставке, женщина с длинными светлыми волосами за прилавком считала на калькуляторе.
— Могу я быть вам чем-то полезной? — Блондинка вежливо повернулась ко мне.
— Это зависит от того, сколько времени вы здесь работаете, — ответил я.
Прохладный взгляд, которым она с сомнением окинула меня, дал понять, что выгляжу я черт знает как, — мятое пальто, волосы в ужасном беспорядке, к тому же, пытаясь в смущении пригладить торчащие пряди, я обнаружила, что умудрилась потерять сережку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
Телефоны все еще не работали. Я никому не могла позвонить и ничего не могла сделать. Я стояла у окна библиотеки и, раздвинув занавески, сквозь слезы смотрела на невероятную белизну, освещенную лунным светом. Непроглядная темень за рекой поглощала перспективу.
С трудом я затащила ее тело обратно на диван и заботливо прикрыла его шерстяным платком. Дрова в камине прогорели, и девочка на портрете растворилась в сгустившихся сумерках. Смерть Стерлинг Харпер застала меня врасплох и ошеломила. Я сидела на ковре перед диваном, наблюдая агонию огня. Его жизнь я тоже не могла поддержать. Впрочем, я даже не пыталась это сделать.
Когда умер мой отец, я не плакала. Он болел столько лет, что я научилась виртуозно сдерживать свои чувства. Большую часть моего детства он провел в постели. Когда он однажды вечером, в конце концов, умер, ужасное горе моей матери повергло меня в еще большую отстраненность, и в этом безопасном состоянии я оттачивала до совершенства искусство наблюдения за крушением моей семьи.
Между матерью и моей младшей сестрой Дороти, самовлюбленной и безответственной со дня своего рождения, разразилась война. Я молча устранилась от визгливых споров и состязаний, совершенно уйдя в свою собственную жизнь. Дезертировав с войны, разразившейся в моем доме, я все больше и больше времени проводила в библиотеке. Я преуспела в науках и интересовалась биологией человека. Когда мне было пятнадцать, сосредоточенно изучала «Анатомию» Грея, и это стало неотъемлемой частью моего самообразования, источником моего прозрения. Я собиралась уехать из Майами, чтобы учиться в колледже. В эпоху, когда женщины были учителями, секретаршами и домохозяйками, я собиралась стать врачом.
В средней школе я училась на высший балл, играла в теннис, летом и во время каникул много читала, тогда как моя семья продолжала сражаться, подобно раненым ветеранам Конфедерации, в мире, давно уже завоеванном Севером. Я мало интересовалась свиданиями, и у меня было не много друзей. Школу я закончила лучше всех в классе и уехала в Корнелльский университет, получив высшую стипендию. Затем — медицинский факультет в университете Джонса Хопкинса, юридический факультет в Джорджтауне, после чего я вновь вернулась в Хопкинс в качестве патологоанатома. У меня были всего лишь смутные ощущения, к чему я себя готовлю. Карьера, которую я выбрала, навсегда обрекла меня возвращаться к месту смерти моего отца. Мне предстояло тысячи раз раскладывать смерть на составляющие и снова собирать все обратно, изучать ее законы и доводить их до сведения суда, мне предстояло понять в ней все до винтика, но это не вернуло к жизни моего отца, и маленькая девочка внутри меня так никогда и не перестала горевать.
В очаге переливались последние тлеющие угольки, я урывками дремала.
Через несколько часов детали моей тюрьмы начали материализоваться в холодной голубизне рассвета. Я неуклюже поднялась с пола — при этом спину и ноги прострелило болью — и подошла к окну. Бледное яйцо солнца парило над синевато-белой рекой, стволы деревьев чернели на фоне белого снега. Камин остыл, и два вопроса стучали в моем воспаленном мозгу. Умерла бы мисс Харпер, если бы меня не было здесь? Насколько она была заинтересована в том, чтобы умереть в то время, как я находилась в ее доме. Зачем она спустилась в библиотеку? Я представляла себе, как она пробирается вниз по лестнице, разжигает камин и устраивается на диване. Когда она всматривалась в пламя, ее сердце просто остановилось. Или же в свой последний час она смотрела на портрет?
Я включила все лампы. Придвинув стул поближе к очагу, я залезла на него и сняла громоздкую картину со стены. Вблизи портрет не казался таким раздражающим, общее впечатление рассыпалось на слабые оттенки цвета и едва уловимые мазки густой масляной краски. С полотна поднялось облако пыли, когда я спустилась вниз и положила картину на пол. На ней не было ни подписи, ни даты, и портрет оказался не настолько старым, как я предполагала. Цвета сознательно были смешаны так, чтобы казаться старыми, и, кроме того, полностью отсутствовали следы растрескивания краски.
Перевернув портрет, я изучила коричневую бумагу с оборотной стороны. Посредине ее выделялась золотая печать с названием вильямсбургской мастерской обрамления картин. Я записала его и снова залезла на стол, возвращая картину на место. Затем я села на корточки у камина и осторожно исследовала мусор карандашом, который достала из своей сумочки. Поверх обуглившегося полена лежал странный тонкий слой белого пепла, разлетавшийся, как паутина, при малейшем возмущении. Под ним обнаружился кусочек чего-то, похожего на расплавленный пластик.
* * *
— Не обижайся, док, — сказал Марино, задним ходом выезжая со стоянки, — но выглядишь ты ужасно.
— Спасибо большое, — пробормотала я.
— Я же уже сказал, не обижайся. Полагаю, тебе не удалось толком поспать.
Когда утром я не приехала вскрывать Кери Харпера, Марино, не теряя времени, позвонил в вильямсбургскую полицию, и вскоре в особняке, вместе с лязгом гусениц, выгрызавших дорогу в обильном снегу, появились двое глуповатых офицеров. После угнетающих вопросов, касающихся смерти мисс Харпер, ее тело было погружено в санитарную машину и отправлено в Ричмонд, а я оказалась в полицейском управлении в центре Вильямсбурга, где меня потчевали пончиками и кофе, пока не приехал Марино.
— Я бы ни за что не остался в этом доме на всю ночь, — продолжал Марино. — Будь даже на десять градусов холоднее, я бы лучше отморозил себе задницу, чем провел целую ночь с трупом.
— Ты знаешь, где Принцесс-стрит? — прервала я.
— Чего это ты вдруг? — Его зеркальные солнечные очки повернулись ко мне.
На солнце снег сверкал белым огнем, и улицы быстро превращались в слякоть.
— Меня интересует Принцесс-стрит, 507, — ответила я тоном, не допускающим сомнений в том, что он отвезет меня туда.
Искомый дом стоял на краю исторического района, зажатый между коммерческими фирмами. На недавно очищенной стоянке парковалось не больше дюжины машин, и их крыши покрывал снег. С облегчением я увидела, что «Виллидж Фрэйм Шоппи и Галери» открыта.
Когда я вышла, Марино не задал ни одного вопроса. Возможно, он чувствовал, что в данный момент у меня не было настроения что-либо объяснять. В галерее находился только один покупатель — молодой человек в черном пальто, небрежно перебиравший эстампы на подставке, женщина с длинными светлыми волосами за прилавком считала на калькуляторе.
— Могу я быть вам чем-то полезной? — Блондинка вежливо повернулась ко мне.
— Это зависит от того, сколько времени вы здесь работаете, — ответил я.
Прохладный взгляд, которым она с сомнением окинула меня, дал понять, что выгляжу я черт знает как, — мятое пальто, волосы в ужасном беспорядке, к тому же, пытаясь в смущении пригладить торчащие пряди, я обнаружила, что умудрилась потерять сережку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88