На ногах человека ничего не было, башмаки болтались, привязанные к рюкзаку.
Вглядываясь в черную густую щетину, можно было разглядеть, что это совсем молодой парень с веселыми черными глазами и припухлым ярким ртом.
Больше всего смущал юрьевцев плоский деревянный ящик, таскаемый парнем на ремне через плечо. Одни предполагали, что это цыган-коновал, другие – что он сербиян-чернокнижник, третьи принимали его за бродячего фотографа, четвертые – за фокусника: смущала чалма. Но в ящике не трудно было угадать обыкновенный этюдник.
За ужином в чайной мы разговорились, как старинные друзья.
Сергей Куприянов (в дальнейшем Серега) тоже пустился путешествовать. А так как и ему и нам было все равно, в какую сторону двигаться, то мы и решили объединиться. Так нас стало трое.
Серега рассказал, между прочим, что в Кольчугине наконец-то разразилась гроза с ливнями. Она полила жаждущие колхозные поля и между делом разбила и сожгла городскую прокуратуру.
После знойных, томительных дней мы вступали в полосу освежающих гроз и ливней.
День двенадцатый
По утреннему холодку, бодрым, спорым шагом мы не заметили, как отмахали километров восемнадцать. Небо, ранее либо совсем безоблачное, либо все в торжественных золотистых облаках, теперь то тут, то там начинало вдруг наливаться синевой с багряным оттенком. Синева густела, темнела, ширилась. Оттуда тянуло свежестью, там шла гроза. Мы, правда, еще не попали ни под один хороший дождь, но нужно было ждать и нам.
Деревянный мост отражался в речке, заросшей кувшинками и прочими водяными травами. Налево от моста уходила к старинному парку тихая зеленая заводь. Направо горел под солнцем мельничный омут. Мы долго смотрели с моста в воду на снующую в зарослях рыбешку, пока негромкое стучание мельницы не привлекло нашего внимания. Пошли посмотреть, что делается внутри.
Внутри мельницы весь пол был уставлен мешками с мукой. В пыльном и пахнущем мукой полумраке сначала ничего не было видно, потом шевельнулась тень, и, приглядевшись, мы увидели человека, ловко завязывающего мешок. Он подошел к нам, ближе к воротам, к свету, и оказался худощавой женщиной лет сорока, со спокойным седоватым от муки лицом.
– Мешки-то все ваши? – спросили мы, чтобы что-нибудь спросить.
– Все мои. Троица скоро, нужно белой мучки смолоть. Здесь очередь – не добьешься, каждому нужно. Теперь вот очередь моя. Одним словом: «Мели, Емеля, твоя неделя».
На серой мучнистой маске сверкнули вдруг белые молодые зубы, и мы поняли, что женщине не сорок лет, а гораздо меньше.
– А что ж, если не Троица, то и молоть не надо?
– Свеженькой к празднику-то. А так мы целый год с булками. Наши булки пышнее ваших. – И снова сверкнула озорная улыбка.
– Каких наших?
– Известно, городских.
– Мужа послала бы на мельницу мешки-то ворочать.
– Бери замуж, будешь мешки ворочать! Прежнего, видно, не дождусь.
– Сколько же у вас этого… хлеба-то?
– Хватит на мою вдовью долю: две с половиной тонны в прошлом году получила. Теперь дня боюсь пропустить без работы. На мельнице сижу, а сердце болит: за мельницу никто мне трудодня не запишет…
На мосту, пока мы разговаривали с колхозницей, происходило следующее. Серега раздвинул складной походный стульчик, поставил перед собой раскрытый этюдник и начал писать воду, кувшинки и угол дальнего парка. Тотчас его окружили ребятишки, которые, сопя и отталкивая друг друга, заглядывали, что там получается.
Облокотись на перила, стоял пожилой мужчина: всем интересно, не только детям. Серега, чтобы принести какую-нибудь пользу новым спутникам и зная, что нас может интересовать, между делом интервьюировал мужчину насчет кукурузы. Интервью находилось как раз в той стадии, когда Серега очень хотел узнать, что думает о предмете мужик, а мужик не менее того хотел узнать, что думает о предмете Серега.
– Грачи, вон тоже, – вел сторонкой Серегин собеседник. – Он, грач, квадрат-то раньше нашего освоил. Мимо не клюнет, а в самую, значит, точку. А как в точку попал – на поле плешь. Слышал я, в одном селе председатель взял ружье да хотел всех грачей перестрелять. Пошел к кладбищу, где у них гнезда. Опять же бабы не дали. Огрудили председателя, ружье отняли, конфуз!
Собирался народ. По мосту всегда ходит много прохожих.
– Это что! – подхватил парень в майке и кожаной фуражке. – В одном доме отдыха грачи спать мешали. Ну, понятно, народ там все нервный, хлипкий. Директор и нанял ребятишек, чтобы те ему все гнезда с птенцами прямо на землю побросали.
– Что он, некрещеный, что ли?
– Не о том речь. За сколько нанял-то!
– Ну?
– За две тысячи! Ведь надо такие деньжищи отвалить.
– Да, а все же нехорошо!
– В Америке, слыхать, радио на кукурузное поле проводят, а по радио целый день грач верезжит, будто его за ноги раздирают. Другим – острастка.
– Али и в Америке кукуруза растет?
– Растет…
– А у нас, гляди, не привьется.
– Не скажи. Табак-ат поначалу, помнишь, как уродился, три центнера с га, а теперь сколько?.. Пятьдесят семь. То-то и оно. Всяко дело поначалу нелегко дается.
– Очень уж много сразу велят. Да на самой жирной земле. Конечно, если весь колхоз на нее бросить, все удобрения, весь навоз, все машины да ничем другим не заниматься, вырастить можно, однако в копеечку влетит. А нужно иметь расчет, во сколько чего обходится. Городских к нам гоняют. Тоже небось от дела оторваны, а деньги получат. Значит, и те деньги на кукурузу лягут. Поменьше бы да исподволь, – с надеждой посмотрели на нас колхозники, – глядишь, лучше бы освоение-то пошло. Мужика отпугнуть недолго. А ежели душа у него к чему не ляжет, то шабаш! Он, конечно, промолчит, но и толку не добьешься. А что не растет – не беда. Табак-ат тоже не рос, ан и вырос.
Серега закончил свой этюд. Земля снова медленно двинулась нам навстречу. Она была красива. Ровную, как натянутая скатерть, зеленую луговину выхватил из тени прорвавшийся сквозь облако солнечный прожектор. Луг светился ярко и весело. Казалось, от него-то и светло вокруг. Несколькими крутыми петлями лежала на лугу река. Было странно, что она течет на таком ровном месте. Между петлями реки бродили тоже освещенные солнцем игрушечные коровы. Фоном для картины был пригорок, выгнутый в дугу и заросший лесом. Черный, затемненный лес обрамлял нежную зелень светящегося луга.
Перед деревней на поле работали колхозницы. Издали по движениям колхозниц мы старались угадать, что они делают, – полют, мотыжат, поливают… Движения их не были похожи ни на одну из полевых работ, какую можно бы предположить здесь, во Владимирском ополье.
Село называлось Глотовом. В Юрьев-Польском музее нам советовали обязательно зайти в это село, а зачем – не сказали: сами увидите, а если не увидите, то нечего вам и по земле ходить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Вглядываясь в черную густую щетину, можно было разглядеть, что это совсем молодой парень с веселыми черными глазами и припухлым ярким ртом.
Больше всего смущал юрьевцев плоский деревянный ящик, таскаемый парнем на ремне через плечо. Одни предполагали, что это цыган-коновал, другие – что он сербиян-чернокнижник, третьи принимали его за бродячего фотографа, четвертые – за фокусника: смущала чалма. Но в ящике не трудно было угадать обыкновенный этюдник.
За ужином в чайной мы разговорились, как старинные друзья.
Сергей Куприянов (в дальнейшем Серега) тоже пустился путешествовать. А так как и ему и нам было все равно, в какую сторону двигаться, то мы и решили объединиться. Так нас стало трое.
Серега рассказал, между прочим, что в Кольчугине наконец-то разразилась гроза с ливнями. Она полила жаждущие колхозные поля и между делом разбила и сожгла городскую прокуратуру.
После знойных, томительных дней мы вступали в полосу освежающих гроз и ливней.
День двенадцатый
По утреннему холодку, бодрым, спорым шагом мы не заметили, как отмахали километров восемнадцать. Небо, ранее либо совсем безоблачное, либо все в торжественных золотистых облаках, теперь то тут, то там начинало вдруг наливаться синевой с багряным оттенком. Синева густела, темнела, ширилась. Оттуда тянуло свежестью, там шла гроза. Мы, правда, еще не попали ни под один хороший дождь, но нужно было ждать и нам.
Деревянный мост отражался в речке, заросшей кувшинками и прочими водяными травами. Налево от моста уходила к старинному парку тихая зеленая заводь. Направо горел под солнцем мельничный омут. Мы долго смотрели с моста в воду на снующую в зарослях рыбешку, пока негромкое стучание мельницы не привлекло нашего внимания. Пошли посмотреть, что делается внутри.
Внутри мельницы весь пол был уставлен мешками с мукой. В пыльном и пахнущем мукой полумраке сначала ничего не было видно, потом шевельнулась тень, и, приглядевшись, мы увидели человека, ловко завязывающего мешок. Он подошел к нам, ближе к воротам, к свету, и оказался худощавой женщиной лет сорока, со спокойным седоватым от муки лицом.
– Мешки-то все ваши? – спросили мы, чтобы что-нибудь спросить.
– Все мои. Троица скоро, нужно белой мучки смолоть. Здесь очередь – не добьешься, каждому нужно. Теперь вот очередь моя. Одним словом: «Мели, Емеля, твоя неделя».
На серой мучнистой маске сверкнули вдруг белые молодые зубы, и мы поняли, что женщине не сорок лет, а гораздо меньше.
– А что ж, если не Троица, то и молоть не надо?
– Свеженькой к празднику-то. А так мы целый год с булками. Наши булки пышнее ваших. – И снова сверкнула озорная улыбка.
– Каких наших?
– Известно, городских.
– Мужа послала бы на мельницу мешки-то ворочать.
– Бери замуж, будешь мешки ворочать! Прежнего, видно, не дождусь.
– Сколько же у вас этого… хлеба-то?
– Хватит на мою вдовью долю: две с половиной тонны в прошлом году получила. Теперь дня боюсь пропустить без работы. На мельнице сижу, а сердце болит: за мельницу никто мне трудодня не запишет…
На мосту, пока мы разговаривали с колхозницей, происходило следующее. Серега раздвинул складной походный стульчик, поставил перед собой раскрытый этюдник и начал писать воду, кувшинки и угол дальнего парка. Тотчас его окружили ребятишки, которые, сопя и отталкивая друг друга, заглядывали, что там получается.
Облокотись на перила, стоял пожилой мужчина: всем интересно, не только детям. Серега, чтобы принести какую-нибудь пользу новым спутникам и зная, что нас может интересовать, между делом интервьюировал мужчину насчет кукурузы. Интервью находилось как раз в той стадии, когда Серега очень хотел узнать, что думает о предмете мужик, а мужик не менее того хотел узнать, что думает о предмете Серега.
– Грачи, вон тоже, – вел сторонкой Серегин собеседник. – Он, грач, квадрат-то раньше нашего освоил. Мимо не клюнет, а в самую, значит, точку. А как в точку попал – на поле плешь. Слышал я, в одном селе председатель взял ружье да хотел всех грачей перестрелять. Пошел к кладбищу, где у них гнезда. Опять же бабы не дали. Огрудили председателя, ружье отняли, конфуз!
Собирался народ. По мосту всегда ходит много прохожих.
– Это что! – подхватил парень в майке и кожаной фуражке. – В одном доме отдыха грачи спать мешали. Ну, понятно, народ там все нервный, хлипкий. Директор и нанял ребятишек, чтобы те ему все гнезда с птенцами прямо на землю побросали.
– Что он, некрещеный, что ли?
– Не о том речь. За сколько нанял-то!
– Ну?
– За две тысячи! Ведь надо такие деньжищи отвалить.
– Да, а все же нехорошо!
– В Америке, слыхать, радио на кукурузное поле проводят, а по радио целый день грач верезжит, будто его за ноги раздирают. Другим – острастка.
– Али и в Америке кукуруза растет?
– Растет…
– А у нас, гляди, не привьется.
– Не скажи. Табак-ат поначалу, помнишь, как уродился, три центнера с га, а теперь сколько?.. Пятьдесят семь. То-то и оно. Всяко дело поначалу нелегко дается.
– Очень уж много сразу велят. Да на самой жирной земле. Конечно, если весь колхоз на нее бросить, все удобрения, весь навоз, все машины да ничем другим не заниматься, вырастить можно, однако в копеечку влетит. А нужно иметь расчет, во сколько чего обходится. Городских к нам гоняют. Тоже небось от дела оторваны, а деньги получат. Значит, и те деньги на кукурузу лягут. Поменьше бы да исподволь, – с надеждой посмотрели на нас колхозники, – глядишь, лучше бы освоение-то пошло. Мужика отпугнуть недолго. А ежели душа у него к чему не ляжет, то шабаш! Он, конечно, промолчит, но и толку не добьешься. А что не растет – не беда. Табак-ат тоже не рос, ан и вырос.
Серега закончил свой этюд. Земля снова медленно двинулась нам навстречу. Она была красива. Ровную, как натянутая скатерть, зеленую луговину выхватил из тени прорвавшийся сквозь облако солнечный прожектор. Луг светился ярко и весело. Казалось, от него-то и светло вокруг. Несколькими крутыми петлями лежала на лугу река. Было странно, что она течет на таком ровном месте. Между петлями реки бродили тоже освещенные солнцем игрушечные коровы. Фоном для картины был пригорок, выгнутый в дугу и заросший лесом. Черный, затемненный лес обрамлял нежную зелень светящегося луга.
Перед деревней на поле работали колхозницы. Издали по движениям колхозниц мы старались угадать, что они делают, – полют, мотыжат, поливают… Движения их не были похожи ни на одну из полевых работ, какую можно бы предположить здесь, во Владимирском ополье.
Село называлось Глотовом. В Юрьев-Польском музее нам советовали обязательно зайти в это село, а зачем – не сказали: сами увидите, а если не увидите, то нечего вам и по земле ходить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71