Ни председателя, ни его заместителя не оказалось в деревне. Они уехали в Клязьму, в луга, где несколько дней назад начался сенокос.
Бригадир, которого мы, к счастью, отыскали, отнесся к нам очень радушно. «И у себя положил бы, да видите, негде, ребятни полный подол», – и повел к некой бабке Акулине.
После горячего чая, под теплым одеялом, не как в амбаре, не страшен шум дождя, наоборот; под него лучше засыпается, крепче спится. Сквозь сон слышно было, как пришел дед – хозяин дома.
– Кто ето у нас? – спросил он.
– Ночлежники.
– Много их?
– Два мужика да одна баба…
День тридцать четвертый
Бабка Акулина разговаривала не как все женщины Владимирщины, а на особый манер, из чего мы сделали правильный вывод, что она со стариком переселилась сюда из каких-нибудь других мест. Во-первых, она не окала, во-вторых, вместо того чтобы говорить, пела. Начиналась фраза или целый период пением на довольно низких нотах, но постепенно, с воодушевлением, голос поднимался все выше и выше, достигая таких высот, которые доступны разве хорошо поставленному колоратурному сопрано. Слова со странными окончаниями (работая – вместо работает или любя – вместо любит), разные «ён» да «евоный» придавали ее разговору большую живость: «Слушай-ка, слушай-ка, и что я тебе сейчас скажу-у. Ен у меня и работая-я и работая-я, и по льну-то ен у меня все понимая-я, и дело-то ен у меня любя-я, да уж и много ли мочи-то евоной, уходит евонная-то мочь…»
Хромой дед ее был красавец. В небольшой русой бороде постоянно пряталась хитроватая, но ласковая улыбка. Такими, как он, я представлял себе всегда древних славян северных краев – Пскова и Новгорода. И точно: дед и бабка наши переселились в Санниково из Псковских земель. Понятно, почему дед хорошо знает льняное дело.
Вчерашний дождь шел и теперь все с той же ровной силой. О дороге не могло быть и речи.
Почти против окон бабки Акулины, в одноэтажном, продолговатом кирпичном доме помещался сельский клуб. Чтобы занять время, пошли туда.
Женщина подметала веником вчерашние окурки, бумажки, семечковую шелуху. Скамейки, расставляемые рядами по вечерам, теперь были сдвинуты к стенкам, и клуб представлял одно пустое помещение, длинное и скучное, как ящик. В дальнем конце – подобие сцены, на сцене стол, на столе рассыпаны костяшки домино. На грязные, с потеками и в трещинах стены повешены лозунги, настолько обыкновенные, что, конечно, их никто не читает, а если и читают, когда невольно упадет взгляд, то бессознательно, не придавая им никакого значения. Вот, например, лозунг: «Включимся в соцсоревнование, закончим весеннюю посевную кампанию в лучшие агротехнические сроки!» Во-первых, лозунг этот висит и весной, и летом, и осенью, и зимой, дожидаясь следующей посевной кампании. Редко-редко, перед большими праздниками, обновляют лозунги, а во-вторых, трудно представить себе, чтобы колхозный парень, прочитав такой лозунг, схватил шапку и побежал включаться в соревнование.
Нужно сказать, наконец, самим себе правду: люди глубоко равнодушны к подобной наглядной агитации. Нужно искать новые пути воздействия на сознание людей.
Мы выяснили, кстати, что годовой бюджет сельского клуба (если он сельский, а не колхозный) ограничивается деньгами, нужными лишь на дрова и на содержание уборщицы.
Сравнивая, сразу увидишь, какое значение придавал пропаганде своей идеологии старый мир. На каждом шагу стояли белокаменные храмы – опорные пункты идеологии. Уже внешне они выделялись, господствуя над всем окружающим. Трехсотпудовые колокола наполняли окрестности музыкой, более торжественной, чем патетические симфонии. Крестьянин из своей темной, пахнущей теленком лачуги переходил вдруг в обстановку золота, благовоний, трепетания сотен свечей и тихого церковного пения. Было отчего закружиться голове, дрогнуть сердцу. Вот какое значение придавал старый мир пропаганде своей идеологии.
Может ли по силе воздействия сравниться с этим клуб, увиденный нами сегодня, где, кроме танцулек (в пальто и валенках) да стучания костяшками домино, ничего и нет. Ну, кино раз в неделю, ну, скучная лекция раз в месяц.
Идеи наши, допустим, величественны и прекрасны, но пропаганда их ведется дурно, если не убого, особенно в глухих деревнях, то есть там, где она нужнее всего.
Приближалось время обеда, а дождь все не переставал.
Мы попрощались было с бабкой Акулиной и сидели теперь на крыльце, ожидая, не проедет ли случайная машина. Но надежды наши покоились единственно на отчаянии, потому что санниковские машины как ушли утром за кирпичом, так и не вернулись, хотя езды в оба конца часа полтора. Где-нибудь застряли грузовики, и водители бросают теперь под колеса палки, лозняк, камни, солому.
Между тем приближалось время обеда. Роза пошла к бабке Акулине парламентером и довольно долго не возвращалась, а когда вернулась, сказала: «Будет обед: холодная вареная картошка с зеленым луком и маслом, а на второе – творог с молоком. Все в неограниченном количестве. Но уж и пела бабка: „Слушай-ка, слушай-ка, что я тебе сейчас скажу. И все-то я вам дам: и масла дам, и молока дам. Но уж за все я с вас учту-у, за все учту-у“.
Мы представили, на какой высоте были пропеты последние слова, и пошли обедать.
Еще утром на крыльце Серега предрек: пожалуй, сегодня нам предстоит провести самый бездарный день. Так и просидим, глядя на дождь, час за часом. Хоть бы анекдотишко кто рассказал. С течением времени Серегино предречение оправдывалось все больше и больше. В соответствии с этим все больше ухудшалось наше настроение. Однако обед сделал свое дело. Все мы повеселели, и появилось предложение: а не попробовать ли спасти бездарный день – пойти в лес по грибы?
– По дождю?
– Ну и что, только сначала страшно, а потом станет все равно.
Бабка Акулина, услышав про грибы, заволновалась. Она и сама стала собираться, но все же в последнюю минуту не захотела мокнуть.
– Слушай-ка, слушай-ка, что я тебе сейчас скажу-у, ступайте всё краем да краем, пока не попадутся пруды, от тех прудов берите левее, и как зайдете в лес, все одни-то пойдут грибы-ы, да одни-то пойдут белы-и. Уж вы обязательно дойдите до моего места.
До бабкиного места дойти не удалось. Изрядно промокнув, пока шли до леса, мы юркнули под лесной полог в надежде, что там будет мочить поменьше. Но лес так набряк дождевой водой, что одной ветки, одного куста хватило бы окатить человека с головы до ног.
Вкрадчивое шуршанье капель наполняло лес. Беспросветная серость и сырость, как это ни странно, не создавали ощущения осенней погоды. Там цвел яркий летний цветок, там выглядывала из-под листа перезревшая, запоздавшая ягода земляника, там раздвинула листья бледно-желтая рябиновая кисть. В древесной листве, сочной, тяжелой, темно-зеленой, чувствовалось много еще силы, в воздухе, несмотря на пасмурность, была разлита летняя теплота, в лесных лужах, прозрачных и теплых (на ощущение босой ноги), не плавало ни одного сбитого непогодой листа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Бригадир, которого мы, к счастью, отыскали, отнесся к нам очень радушно. «И у себя положил бы, да видите, негде, ребятни полный подол», – и повел к некой бабке Акулине.
После горячего чая, под теплым одеялом, не как в амбаре, не страшен шум дождя, наоборот; под него лучше засыпается, крепче спится. Сквозь сон слышно было, как пришел дед – хозяин дома.
– Кто ето у нас? – спросил он.
– Ночлежники.
– Много их?
– Два мужика да одна баба…
День тридцать четвертый
Бабка Акулина разговаривала не как все женщины Владимирщины, а на особый манер, из чего мы сделали правильный вывод, что она со стариком переселилась сюда из каких-нибудь других мест. Во-первых, она не окала, во-вторых, вместо того чтобы говорить, пела. Начиналась фраза или целый период пением на довольно низких нотах, но постепенно, с воодушевлением, голос поднимался все выше и выше, достигая таких высот, которые доступны разве хорошо поставленному колоратурному сопрано. Слова со странными окончаниями (работая – вместо работает или любя – вместо любит), разные «ён» да «евоный» придавали ее разговору большую живость: «Слушай-ка, слушай-ка, и что я тебе сейчас скажу-у. Ен у меня и работая-я и работая-я, и по льну-то ен у меня все понимая-я, и дело-то ен у меня любя-я, да уж и много ли мочи-то евоной, уходит евонная-то мочь…»
Хромой дед ее был красавец. В небольшой русой бороде постоянно пряталась хитроватая, но ласковая улыбка. Такими, как он, я представлял себе всегда древних славян северных краев – Пскова и Новгорода. И точно: дед и бабка наши переселились в Санниково из Псковских земель. Понятно, почему дед хорошо знает льняное дело.
Вчерашний дождь шел и теперь все с той же ровной силой. О дороге не могло быть и речи.
Почти против окон бабки Акулины, в одноэтажном, продолговатом кирпичном доме помещался сельский клуб. Чтобы занять время, пошли туда.
Женщина подметала веником вчерашние окурки, бумажки, семечковую шелуху. Скамейки, расставляемые рядами по вечерам, теперь были сдвинуты к стенкам, и клуб представлял одно пустое помещение, длинное и скучное, как ящик. В дальнем конце – подобие сцены, на сцене стол, на столе рассыпаны костяшки домино. На грязные, с потеками и в трещинах стены повешены лозунги, настолько обыкновенные, что, конечно, их никто не читает, а если и читают, когда невольно упадет взгляд, то бессознательно, не придавая им никакого значения. Вот, например, лозунг: «Включимся в соцсоревнование, закончим весеннюю посевную кампанию в лучшие агротехнические сроки!» Во-первых, лозунг этот висит и весной, и летом, и осенью, и зимой, дожидаясь следующей посевной кампании. Редко-редко, перед большими праздниками, обновляют лозунги, а во-вторых, трудно представить себе, чтобы колхозный парень, прочитав такой лозунг, схватил шапку и побежал включаться в соревнование.
Нужно сказать, наконец, самим себе правду: люди глубоко равнодушны к подобной наглядной агитации. Нужно искать новые пути воздействия на сознание людей.
Мы выяснили, кстати, что годовой бюджет сельского клуба (если он сельский, а не колхозный) ограничивается деньгами, нужными лишь на дрова и на содержание уборщицы.
Сравнивая, сразу увидишь, какое значение придавал пропаганде своей идеологии старый мир. На каждом шагу стояли белокаменные храмы – опорные пункты идеологии. Уже внешне они выделялись, господствуя над всем окружающим. Трехсотпудовые колокола наполняли окрестности музыкой, более торжественной, чем патетические симфонии. Крестьянин из своей темной, пахнущей теленком лачуги переходил вдруг в обстановку золота, благовоний, трепетания сотен свечей и тихого церковного пения. Было отчего закружиться голове, дрогнуть сердцу. Вот какое значение придавал старый мир пропаганде своей идеологии.
Может ли по силе воздействия сравниться с этим клуб, увиденный нами сегодня, где, кроме танцулек (в пальто и валенках) да стучания костяшками домино, ничего и нет. Ну, кино раз в неделю, ну, скучная лекция раз в месяц.
Идеи наши, допустим, величественны и прекрасны, но пропаганда их ведется дурно, если не убого, особенно в глухих деревнях, то есть там, где она нужнее всего.
Приближалось время обеда, а дождь все не переставал.
Мы попрощались было с бабкой Акулиной и сидели теперь на крыльце, ожидая, не проедет ли случайная машина. Но надежды наши покоились единственно на отчаянии, потому что санниковские машины как ушли утром за кирпичом, так и не вернулись, хотя езды в оба конца часа полтора. Где-нибудь застряли грузовики, и водители бросают теперь под колеса палки, лозняк, камни, солому.
Между тем приближалось время обеда. Роза пошла к бабке Акулине парламентером и довольно долго не возвращалась, а когда вернулась, сказала: «Будет обед: холодная вареная картошка с зеленым луком и маслом, а на второе – творог с молоком. Все в неограниченном количестве. Но уж и пела бабка: „Слушай-ка, слушай-ка, что я тебе сейчас скажу. И все-то я вам дам: и масла дам, и молока дам. Но уж за все я с вас учту-у, за все учту-у“.
Мы представили, на какой высоте были пропеты последние слова, и пошли обедать.
Еще утром на крыльце Серега предрек: пожалуй, сегодня нам предстоит провести самый бездарный день. Так и просидим, глядя на дождь, час за часом. Хоть бы анекдотишко кто рассказал. С течением времени Серегино предречение оправдывалось все больше и больше. В соответствии с этим все больше ухудшалось наше настроение. Однако обед сделал свое дело. Все мы повеселели, и появилось предложение: а не попробовать ли спасти бездарный день – пойти в лес по грибы?
– По дождю?
– Ну и что, только сначала страшно, а потом станет все равно.
Бабка Акулина, услышав про грибы, заволновалась. Она и сама стала собираться, но все же в последнюю минуту не захотела мокнуть.
– Слушай-ка, слушай-ка, что я тебе сейчас скажу-у, ступайте всё краем да краем, пока не попадутся пруды, от тех прудов берите левее, и как зайдете в лес, все одни-то пойдут грибы-ы, да одни-то пойдут белы-и. Уж вы обязательно дойдите до моего места.
До бабкиного места дойти не удалось. Изрядно промокнув, пока шли до леса, мы юркнули под лесной полог в надежде, что там будет мочить поменьше. Но лес так набряк дождевой водой, что одной ветки, одного куста хватило бы окатить человека с головы до ног.
Вкрадчивое шуршанье капель наполняло лес. Беспросветная серость и сырость, как это ни странно, не создавали ощущения осенней погоды. Там цвел яркий летний цветок, там выглядывала из-под листа перезревшая, запоздавшая ягода земляника, там раздвинула листья бледно-желтая рябиновая кисть. В древесной листве, сочной, тяжелой, темно-зеленой, чувствовалось много еще силы, в воздухе, несмотря на пасмурность, была разлита летняя теплота, в лесных лужах, прозрачных и теплых (на ощущение босой ноги), не плавало ни одного сбитого непогодой листа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71