Даже лучше было бы так и сделать. Что толку от него, Морозова? Ну, носит Володе какую-то еду, сидит в его затемненной от солнца комнате и уговаривает, уговаривает… Но — нельзя вызывать врача. С такой депрессией, в какую впал Володя, его живо отставят от космонавтики.
Тогда-то и пришла Морозову в голову мысль о Лавровском. Вот кого, единственного, послушает Володя. Неловко, конечно, беспокоить такого занятого человека. Да, может, Лавровский уже и позабыл случайного попутчика, случайный разговор в Селеногорске? И все же Морозов решился: набрал номер видеофонного вызова. Биолог, выслушав его, сразу согласился приехать — тем более, что как раз у него были дела в Учебном центре.
И вот Морозов ждал его приезда.
Дождь между тем припустил и будто смыл ребятню с улицы. Пробежала мокрая собака с поджатым хвостом. Улица опустела. Пусто в городке, пусто в общежитии. Каникулы.
Третьего дня забежал к Морозову Костя Веригин. Звал в спелеологическую экспедицию на Кавказ. Заманчиво: Кавказ! От Кости узнал он, что Марта гостит у родителей Чернышева в Воронеже, а Инна Храмцова вдруг вылетела в Петрозаводск, Ильюшка ее туда затребовал, и они там наверняка поженятся. А что — ведь хорошая парочка! Он, Морозов, подтвердил: да, очень хорошая, Илье просто необходимо, чтобы был рядом добрый и заботливый человек. «Это всем нужно», — сказал Веригин. Ну, всем так всем. Он, Морозов, не возражает.
Надоело ждать. Надоело смотреть на дождь. Морозов отошел от окна, сорвал со стены гитару и повалился в качалку. Пальцы ударили по струнам. В полный голос он запел песню тех времен, когда только начиналось освоение дальних линий в Системе:
Оборотный воздух для дыханья,
Для питья — возвратная вода,
И хлорелла — чертово созданье —
Наша межпланетная еда!
От яростных аккордов дребезжали стекла. Морозов заорал припев:
Хлорелла, хлорелла, хлорелла,
Куда мне уйти от тебя…
Тут он умолк: в открытых дверях стоял Лавровский, босой, в подвернутых брюках. Туфли он держал в руке.
— Прекрасный дождь, — сказал Лавровский высоким голосом. — Ничего, если я у вас немножко наслежу?
— Да сколько угодно! — Морозов сорвался с места. — Садитесь в качалку. Лев Сергеевич!
Лавровский оглядел стены, размашисто расписанные знаками зодиака.
— У вас очень мило. А я, знаете, с удовольствием прошелся босиком. — Он сел, все еще держа туфли в руке. Обтер платком мокрое лицо, остро взглянул на Морозова. — Ну, так что стряслось с вашим другом?
И Морозов, сев напротив, рассказал о происшествии у Юпитера. И о тропинке возле космопорта рассказал, но оказалось, что Лавровский о тропинке знает.
— Сориентировался в Ю-поле, — повторил биолог. Некоторое время он сидел в глубоком раздумье, потом спросил: — Вы давно знаете Заостровцева? Ах, с детства! Прекрасно. Проявлялась ли у него в детстве вот эта… ну, необычность поведения?
— Н-нет, все было нормально… — Морозов помолчал немного. — Помню только, когда погибли на Плутоне его родители, он как бы окаменел… мы вместе смотрели передачу…
— Сильнейший стресс, — пробормотал Лавровский, выспросив подробности. — Да, понятно… И после того случая ничего подобного вы за ним не замечали, так? До последнего происшествия, так? Теперь скажите-ка, Морозов, напрягите память и внимание: не произошло ли накануне вашего зачетного полета чего-либо такого, что могло бы… ну, взволновать… очень сильно взволновать Заостровцева?
— Н-нет, пожалуй… Кое-какие переживания, правда, были. Ну, это его, личное…
— Изложите подробно.
Пришлось рассказать и о сложностях в отношениях Володи с Тоней Гориной.
— Так, — сказал Лавровский, выслушав. — Вы ничего не упустили? Значит, именно после неудачного объяснения с девушкой ваш друг затеял смастерить этот приборчик — как он его называл? Анализатор чувств, что ли?
— Это несерьезно, Лев Сергеич. Володя забросил его.
— Это гораздо серьезнее, чем вы думаете. — Лавровский наконец-то поставил туфли на пол. — Селективная чувствительность организма к малым энергетическим воздействиям нам давно известна. Вероятно, это у Заостровцева врожденное свойство. Дальше… стресс в детстве… сильнейшая вспышка эмоционального напряжения могла послужить катализатором… Ну что же, под мощным эмоциональным напором… при особом возбуждении подсознательная работа мозга попала в самоотчет…
— О чем вы? — спросил Морозов. — Я не совсем понимаю.
Но биолог словно не услышал вопроса. Он продолжал размышлять вслух:
— В нормальных условиях не проявляется. Но вот — он отвергнут девушкой, и это плохо… это всегда очень плохо… Новая вспышка эмоционально-волевого напряжения… Ну да, это особенно сильно проявляется у человека замкнутого. Ваш друг — он склонен к меланхолии, так?
— Пожалуй, склонен немного… Лев Сергеич, вы думаете, что под напором эмоций в нем пробудилось… даже не знаю, как это назвать…
— Вы не знаете, как назвать, — кивнул Лавровский. Он поднялся порывисто и заходил по комнате, шлепая босыми ногами и оставляя мокрые следы. — Вот мы без конца исследуем ориентационные способности животных, ломаем себе голову над их бионическим моделированием, обрастаем горами приборов — один сложнее другого… И мы забыли, черт вас всех побери, что мы тоже живые ! Человек не рождается с термометром под мышкой — термометр сидит у него внутри! Приходилось вам видеть змею?
— Змею? — растерянно переспросил Морозов.
— Да, змею, ту самую, которая в древности считалась символом мудрости. Так вот, змея ощущает изменение температуры на одну тысячную градуса, это давным-давно известно. Есть бабочки, которые воспринимают одну молекулу пахучего вещества на кубометр воздуха. Одну молекулу! Но человек был всем — и рыбой, и птицей, он и сейчас проходит все эти стадии в эмбриональном развитии. А родившись, немедленно хватается за приборы.
— Вы хотите сказать, что…
— Мы носим в себе великолепный природный аппарат для восприятия широчайшей информации об окружающем мире — и сами глушим его, ибо то, чем не пользуются, — атрофируется.
— Значит, по-вашему, у Володи пробудился инстинкт ориентации в пространстве, который дремлет у нас в подкорке? То, что изначально связывает человека с его предшественниками на Земле, со всякими там рыбами и змеями?
Лавровский живо обернулся к нему.
— Именно так! При особом возбуждении мозга инстинкт прорвался сквозь обычную, нормальную подавленность в сознание, в самоотчет. Ваш Володя — нарушитель гармонии, и это замечательно!
— Нет, — покачал головой Морозов. — Это ужасно. Володю тяготит ненормальность. Он страшно подавлен, я поэтому и попросил вас приехать. Лев Сергеич, надо что-то сделать, чтобы вывести его из депрессии.
Лавровский не ответил. Он стоял у окна, в которое упругими струями бил дождь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
Тогда-то и пришла Морозову в голову мысль о Лавровском. Вот кого, единственного, послушает Володя. Неловко, конечно, беспокоить такого занятого человека. Да, может, Лавровский уже и позабыл случайного попутчика, случайный разговор в Селеногорске? И все же Морозов решился: набрал номер видеофонного вызова. Биолог, выслушав его, сразу согласился приехать — тем более, что как раз у него были дела в Учебном центре.
И вот Морозов ждал его приезда.
Дождь между тем припустил и будто смыл ребятню с улицы. Пробежала мокрая собака с поджатым хвостом. Улица опустела. Пусто в городке, пусто в общежитии. Каникулы.
Третьего дня забежал к Морозову Костя Веригин. Звал в спелеологическую экспедицию на Кавказ. Заманчиво: Кавказ! От Кости узнал он, что Марта гостит у родителей Чернышева в Воронеже, а Инна Храмцова вдруг вылетела в Петрозаводск, Ильюшка ее туда затребовал, и они там наверняка поженятся. А что — ведь хорошая парочка! Он, Морозов, подтвердил: да, очень хорошая, Илье просто необходимо, чтобы был рядом добрый и заботливый человек. «Это всем нужно», — сказал Веригин. Ну, всем так всем. Он, Морозов, не возражает.
Надоело ждать. Надоело смотреть на дождь. Морозов отошел от окна, сорвал со стены гитару и повалился в качалку. Пальцы ударили по струнам. В полный голос он запел песню тех времен, когда только начиналось освоение дальних линий в Системе:
Оборотный воздух для дыханья,
Для питья — возвратная вода,
И хлорелла — чертово созданье —
Наша межпланетная еда!
От яростных аккордов дребезжали стекла. Морозов заорал припев:
Хлорелла, хлорелла, хлорелла,
Куда мне уйти от тебя…
Тут он умолк: в открытых дверях стоял Лавровский, босой, в подвернутых брюках. Туфли он держал в руке.
— Прекрасный дождь, — сказал Лавровский высоким голосом. — Ничего, если я у вас немножко наслежу?
— Да сколько угодно! — Морозов сорвался с места. — Садитесь в качалку. Лев Сергеевич!
Лавровский оглядел стены, размашисто расписанные знаками зодиака.
— У вас очень мило. А я, знаете, с удовольствием прошелся босиком. — Он сел, все еще держа туфли в руке. Обтер платком мокрое лицо, остро взглянул на Морозова. — Ну, так что стряслось с вашим другом?
И Морозов, сев напротив, рассказал о происшествии у Юпитера. И о тропинке возле космопорта рассказал, но оказалось, что Лавровский о тропинке знает.
— Сориентировался в Ю-поле, — повторил биолог. Некоторое время он сидел в глубоком раздумье, потом спросил: — Вы давно знаете Заостровцева? Ах, с детства! Прекрасно. Проявлялась ли у него в детстве вот эта… ну, необычность поведения?
— Н-нет, все было нормально… — Морозов помолчал немного. — Помню только, когда погибли на Плутоне его родители, он как бы окаменел… мы вместе смотрели передачу…
— Сильнейший стресс, — пробормотал Лавровский, выспросив подробности. — Да, понятно… И после того случая ничего подобного вы за ним не замечали, так? До последнего происшествия, так? Теперь скажите-ка, Морозов, напрягите память и внимание: не произошло ли накануне вашего зачетного полета чего-либо такого, что могло бы… ну, взволновать… очень сильно взволновать Заостровцева?
— Н-нет, пожалуй… Кое-какие переживания, правда, были. Ну, это его, личное…
— Изложите подробно.
Пришлось рассказать и о сложностях в отношениях Володи с Тоней Гориной.
— Так, — сказал Лавровский, выслушав. — Вы ничего не упустили? Значит, именно после неудачного объяснения с девушкой ваш друг затеял смастерить этот приборчик — как он его называл? Анализатор чувств, что ли?
— Это несерьезно, Лев Сергеич. Володя забросил его.
— Это гораздо серьезнее, чем вы думаете. — Лавровский наконец-то поставил туфли на пол. — Селективная чувствительность организма к малым энергетическим воздействиям нам давно известна. Вероятно, это у Заостровцева врожденное свойство. Дальше… стресс в детстве… сильнейшая вспышка эмоционального напряжения могла послужить катализатором… Ну что же, под мощным эмоциональным напором… при особом возбуждении подсознательная работа мозга попала в самоотчет…
— О чем вы? — спросил Морозов. — Я не совсем понимаю.
Но биолог словно не услышал вопроса. Он продолжал размышлять вслух:
— В нормальных условиях не проявляется. Но вот — он отвергнут девушкой, и это плохо… это всегда очень плохо… Новая вспышка эмоционально-волевого напряжения… Ну да, это особенно сильно проявляется у человека замкнутого. Ваш друг — он склонен к меланхолии, так?
— Пожалуй, склонен немного… Лев Сергеич, вы думаете, что под напором эмоций в нем пробудилось… даже не знаю, как это назвать…
— Вы не знаете, как назвать, — кивнул Лавровский. Он поднялся порывисто и заходил по комнате, шлепая босыми ногами и оставляя мокрые следы. — Вот мы без конца исследуем ориентационные способности животных, ломаем себе голову над их бионическим моделированием, обрастаем горами приборов — один сложнее другого… И мы забыли, черт вас всех побери, что мы тоже живые ! Человек не рождается с термометром под мышкой — термометр сидит у него внутри! Приходилось вам видеть змею?
— Змею? — растерянно переспросил Морозов.
— Да, змею, ту самую, которая в древности считалась символом мудрости. Так вот, змея ощущает изменение температуры на одну тысячную градуса, это давным-давно известно. Есть бабочки, которые воспринимают одну молекулу пахучего вещества на кубометр воздуха. Одну молекулу! Но человек был всем — и рыбой, и птицей, он и сейчас проходит все эти стадии в эмбриональном развитии. А родившись, немедленно хватается за приборы.
— Вы хотите сказать, что…
— Мы носим в себе великолепный природный аппарат для восприятия широчайшей информации об окружающем мире — и сами глушим его, ибо то, чем не пользуются, — атрофируется.
— Значит, по-вашему, у Володи пробудился инстинкт ориентации в пространстве, который дремлет у нас в подкорке? То, что изначально связывает человека с его предшественниками на Земле, со всякими там рыбами и змеями?
Лавровский живо обернулся к нему.
— Именно так! При особом возбуждении мозга инстинкт прорвался сквозь обычную, нормальную подавленность в сознание, в самоотчет. Ваш Володя — нарушитель гармонии, и это замечательно!
— Нет, — покачал головой Морозов. — Это ужасно. Володю тяготит ненормальность. Он страшно подавлен, я поэтому и попросил вас приехать. Лев Сергеич, надо что-то сделать, чтобы вывести его из депрессии.
Лавровский не ответил. Он стоял у окна, в которое упругими струями бил дождь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75