Хотя почему? Можно — рисунками. Что-то они не выглядят этакими доброжелательными братьями по разуму, стремящимися к общению и пониманию…
Ускакали. Вот и хорошо. Лучше, когда их нет поблизости. Оно спокойнее.
Все спокойно на Плутоне…
Из записок Лавровского
Я не спал почти всю ночь. Так, подремал немного. Не до сна, когда обнаруживаешь на окраине Системы внеземную разумную жизнь. Конечно, прежде всего приходит мысль о кремнийорганической основе этой жизни. Кремниевые организмы могут обходиться без легких и прямо поглощать, как растения, энергию солнечных лучей. Здесь, по первому впечатлению, по внешним признакам, жизнь все же основана на углеродных соединениях, но каким образом она приспособлена к космической температуре и вакууму, к ионизированной радиации и ультрафиолету — вот вопрос. По-видимому, она, эта странная жизнь, привязана к тау-станции (как назвал Морозов пресловутое «Дерево»). Невольно вспоминается принцип Горовица — о преобладании процессов, ведущих к экономии материалов или к свободной энергии. Кажется, здесь — и то и другое. Отсутствие построек и прочих признаков технической цивилизации — это экономия материалов, что называется, в чистом виде. Приток свободной энергии тоже очевиден: ведь они даже сбрасывают ее излишки.
Но, разумеется, очевидность не всегда однозначна, далеко не всегда выражает сущность.
В юности, когда я еще не занимался экзобиологией, а изучал проблемы гигантизма мозга, я верил, что нашел правильную методику управления наследственной памятью. Настолько был уверен, что, не колеблясь, поставил на себе опыт. Чем я рисковал? Уж если Пастер, у которого мозговое кровоизлияние вывело из строя половину коры, сделал — с оставшейся половиной — великие открытия, то я ничем не рисковал. У меня должен был в любом случае сохраниться вполне работоспособный мозг. Ведь методика, проверенная на обезьянах, была так очевидна! Посредством препарата, о котором сейчас не хочется вспоминать, я вторгся в сетчатое образование собственного гипоталамуса и… Спасло меня только решительное вмешательство Киры. Молодчина. Не захотела, чтобы я, как раз незадолго перед экспериментом сделавший ей предложение, вышел из лаборатории слабоумным идиотом. Благополучный исход опыта, правда, не предотвратил последовавших затем сложностей нашей с Кирой жизни, — но это уже из другой оперы…
Так вот: очевидность далеко не всегда адекватна сущности.
В конце второй моей вахты состоялся трудный радиоразговор с Прошиным. Он потребовал нашего возвращения на корабль. Слишком много неизвестных в «уравнении Плутона», сказал он, и другого пути обеспечить нашу безопасность, кроме как отозвать нас на корабль, он не видит. Я сказал, что мы не уйдем с Плутона, пока не выполним основных задач разведки, а о своей безопасности позаботимся сами. Прошин сослался на параграф седьмой Устава Космофлота и повторил приказ о немедленном возвращении. Но тут Морозов, очень кстати проснувшийся, напомнил Прошину о пункте «е» этого параграфа — там речь о том, что в исключительных обстоятельствах степень опасности определяет не командир, а высадившаяся разведка. Несколько минут они препирались, я просто не узнавал Морозова, всегда такого добродушного и покладистого. Прошин страшно рассердился, грозил карами за неповиновение, сказал, что жалеет, что взял в экспедицию его, Морозова, а не какого-то Мухина. Но Морозов заупрямился. Я видел: у него лицо сделалось будто каменное, скулы выперли, глаза сузились, и в ответ на прошинский рык он монотонно, раз за разом повторял этот пункт «е»: «степень опасности определяет не командир…»
В общем, мы остались. Мы выпили горячего кофе с бутербродами и, как только показалось солнце, вышли наружу.
В сумеречном свете было видно, что на горном склоне, истыканном будто дырами, усеянном темными фигурами, по-прежнему идет какая-то работа, не прерывавшаяся ночью. Тут и там вспыхивали светлячки. Обогнув кучу скальной породы, мы стали подниматься к ближайшей группе аборигенов. Склон был пологий, но все равно идти было очень тяжело, я с трудом отдирал ноги в десантных башмаках от грунта.
Мы подошли к одному из работников — и тут-то увидели чудо Плутона.
Абориген сидел на корточках, перед ним лежал обломок породы. Вот он начал шевелить руками, как бы проделывая пассы. Вдруг под его пальцами что-то заискрилось, засверкало, задымилось. Почти неуловимо для глаза разваливалась порода, потоком скатывались черные гранулы (очевидно, шлак). Возникли очертания бруска. Еще несколько вспышек — и под пальцами аборигена оказался геометрически точный параллелепипед — кирпич с металлическим блеском.
Я не верил своим глазам. Я бы сказал, тысячелетия человеческого опыта сопротивлялись пониманию происходящего. Вот так вот — протянуть руку, без инструмента, даже без прикосновения…
Абориген отставил готовый кирпич в сторону. Затем передвинулся к другому куску породы и, поворочав его, снова принялся за дело.
А из черных дыр, которые были ничем иным, как штольнями горной выработки, ползли куски вырубленной породы. Тут и там из штолен вылезали аборигены, они направляли спуск породы к рабочим местам тех, кого мы назвали обработчиками. Значит, и в штольнях кипела работа, и, вероятно, тоже без инструмента. Я хотел обследовать одну нору — на четвереньках туда можно было протиснуться, — но Морозов со свойственной ему непосредственностью оттащил меня за пояс скафандра.
Мы взяли образцы породы и шлака и постарались проследить весь производственный цикл — если можно так выразиться. «Таскальщики» переносили готовые кирпичи к другим работникам, которые, пользуясь все тем же собственным энергозарядом, вырезали на поверхности блоков замысловатые узоры. Не удалось точно установить, сколько типов таких узоров они делали — обойти всех «резчиков» было просто невозможно, но похоже, что каждый резчик делал только один узор. Вокруг валялось так много готовых блоков, что мы решили, что не нанесем чужой цивилизации особого урона, если погрузим парочку образцов в наш вездеход. Должен сказать, что сделали мы это не без колебаний. Если б мы могли предвидеть, к каким последствиям приведет наш необдуманный акт…
Блоки оказались тяжелыми. Мы с трудом дотащили их до машины, положили в шлюзе и снова поднялись на рабочую площадку.
Время от времени блоки с резными узорами начинали сами группироваться в «поезда» и, извиваясь, уезжали по направлению к тау-станции. Во главе каждого «поезда» всегда был блок покрупнее, в котором что-то текло и переливалось. Это были, так сказать, лидер-блоки; очевидно, они несли в себе некую программу управления.
Аборигены не обращали на нас внимания. Но распорядитель работ, которого Морозов не слишком удачно назвал «президентом Плутона», несколько раз попадался нам по пути.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
Ускакали. Вот и хорошо. Лучше, когда их нет поблизости. Оно спокойнее.
Все спокойно на Плутоне…
Из записок Лавровского
Я не спал почти всю ночь. Так, подремал немного. Не до сна, когда обнаруживаешь на окраине Системы внеземную разумную жизнь. Конечно, прежде всего приходит мысль о кремнийорганической основе этой жизни. Кремниевые организмы могут обходиться без легких и прямо поглощать, как растения, энергию солнечных лучей. Здесь, по первому впечатлению, по внешним признакам, жизнь все же основана на углеродных соединениях, но каким образом она приспособлена к космической температуре и вакууму, к ионизированной радиации и ультрафиолету — вот вопрос. По-видимому, она, эта странная жизнь, привязана к тау-станции (как назвал Морозов пресловутое «Дерево»). Невольно вспоминается принцип Горовица — о преобладании процессов, ведущих к экономии материалов или к свободной энергии. Кажется, здесь — и то и другое. Отсутствие построек и прочих признаков технической цивилизации — это экономия материалов, что называется, в чистом виде. Приток свободной энергии тоже очевиден: ведь они даже сбрасывают ее излишки.
Но, разумеется, очевидность не всегда однозначна, далеко не всегда выражает сущность.
В юности, когда я еще не занимался экзобиологией, а изучал проблемы гигантизма мозга, я верил, что нашел правильную методику управления наследственной памятью. Настолько был уверен, что, не колеблясь, поставил на себе опыт. Чем я рисковал? Уж если Пастер, у которого мозговое кровоизлияние вывело из строя половину коры, сделал — с оставшейся половиной — великие открытия, то я ничем не рисковал. У меня должен был в любом случае сохраниться вполне работоспособный мозг. Ведь методика, проверенная на обезьянах, была так очевидна! Посредством препарата, о котором сейчас не хочется вспоминать, я вторгся в сетчатое образование собственного гипоталамуса и… Спасло меня только решительное вмешательство Киры. Молодчина. Не захотела, чтобы я, как раз незадолго перед экспериментом сделавший ей предложение, вышел из лаборатории слабоумным идиотом. Благополучный исход опыта, правда, не предотвратил последовавших затем сложностей нашей с Кирой жизни, — но это уже из другой оперы…
Так вот: очевидность далеко не всегда адекватна сущности.
В конце второй моей вахты состоялся трудный радиоразговор с Прошиным. Он потребовал нашего возвращения на корабль. Слишком много неизвестных в «уравнении Плутона», сказал он, и другого пути обеспечить нашу безопасность, кроме как отозвать нас на корабль, он не видит. Я сказал, что мы не уйдем с Плутона, пока не выполним основных задач разведки, а о своей безопасности позаботимся сами. Прошин сослался на параграф седьмой Устава Космофлота и повторил приказ о немедленном возвращении. Но тут Морозов, очень кстати проснувшийся, напомнил Прошину о пункте «е» этого параграфа — там речь о том, что в исключительных обстоятельствах степень опасности определяет не командир, а высадившаяся разведка. Несколько минут они препирались, я просто не узнавал Морозова, всегда такого добродушного и покладистого. Прошин страшно рассердился, грозил карами за неповиновение, сказал, что жалеет, что взял в экспедицию его, Морозова, а не какого-то Мухина. Но Морозов заупрямился. Я видел: у него лицо сделалось будто каменное, скулы выперли, глаза сузились, и в ответ на прошинский рык он монотонно, раз за разом повторял этот пункт «е»: «степень опасности определяет не командир…»
В общем, мы остались. Мы выпили горячего кофе с бутербродами и, как только показалось солнце, вышли наружу.
В сумеречном свете было видно, что на горном склоне, истыканном будто дырами, усеянном темными фигурами, по-прежнему идет какая-то работа, не прерывавшаяся ночью. Тут и там вспыхивали светлячки. Обогнув кучу скальной породы, мы стали подниматься к ближайшей группе аборигенов. Склон был пологий, но все равно идти было очень тяжело, я с трудом отдирал ноги в десантных башмаках от грунта.
Мы подошли к одному из работников — и тут-то увидели чудо Плутона.
Абориген сидел на корточках, перед ним лежал обломок породы. Вот он начал шевелить руками, как бы проделывая пассы. Вдруг под его пальцами что-то заискрилось, засверкало, задымилось. Почти неуловимо для глаза разваливалась порода, потоком скатывались черные гранулы (очевидно, шлак). Возникли очертания бруска. Еще несколько вспышек — и под пальцами аборигена оказался геометрически точный параллелепипед — кирпич с металлическим блеском.
Я не верил своим глазам. Я бы сказал, тысячелетия человеческого опыта сопротивлялись пониманию происходящего. Вот так вот — протянуть руку, без инструмента, даже без прикосновения…
Абориген отставил готовый кирпич в сторону. Затем передвинулся к другому куску породы и, поворочав его, снова принялся за дело.
А из черных дыр, которые были ничем иным, как штольнями горной выработки, ползли куски вырубленной породы. Тут и там из штолен вылезали аборигены, они направляли спуск породы к рабочим местам тех, кого мы назвали обработчиками. Значит, и в штольнях кипела работа, и, вероятно, тоже без инструмента. Я хотел обследовать одну нору — на четвереньках туда можно было протиснуться, — но Морозов со свойственной ему непосредственностью оттащил меня за пояс скафандра.
Мы взяли образцы породы и шлака и постарались проследить весь производственный цикл — если можно так выразиться. «Таскальщики» переносили готовые кирпичи к другим работникам, которые, пользуясь все тем же собственным энергозарядом, вырезали на поверхности блоков замысловатые узоры. Не удалось точно установить, сколько типов таких узоров они делали — обойти всех «резчиков» было просто невозможно, но похоже, что каждый резчик делал только один узор. Вокруг валялось так много готовых блоков, что мы решили, что не нанесем чужой цивилизации особого урона, если погрузим парочку образцов в наш вездеход. Должен сказать, что сделали мы это не без колебаний. Если б мы могли предвидеть, к каким последствиям приведет наш необдуманный акт…
Блоки оказались тяжелыми. Мы с трудом дотащили их до машины, положили в шлюзе и снова поднялись на рабочую площадку.
Время от времени блоки с резными узорами начинали сами группироваться в «поезда» и, извиваясь, уезжали по направлению к тау-станции. Во главе каждого «поезда» всегда был блок покрупнее, в котором что-то текло и переливалось. Это были, так сказать, лидер-блоки; очевидно, они несли в себе некую программу управления.
Аборигены не обращали на нас внимания. Но распорядитель работ, которого Морозов не слишком удачно назвал «президентом Плутона», несколько раз попадался нам по пути.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75