Росла смертность грудных детей. Молодым матерям, принужденным искать постоянной работы, приходилось отказываться от кормления детей грудью. Снова квартирами служили затхлые норы, газетная бумага заменяла белье, картонные коробки – детские кроватки. Зима была очень холодная. В Рурской области вырастали горы угля, но этот уголь покрывался снегом, а большая часть Германии мерзла в нетопленных квартирах. Доллар стоил 20815 марок, булочка – 75 марок, фунт хлеба – 700 марок, фунт сахара – 1300 марок. Заработная плата далеко отставала от этих цифр. Кардинал-архиепископ мюнхенский говорил, что дороговизна и спекуляция пищевыми продуктами производят нынче большие опустошения, чем вифлеемское избиение младенцев и самый лютый голод, о каком повествует библия.
А в это же время «истинные германцы» одевали служащих в своих штабах и ландскнехтов в платье из теплого прочного сукна и кормили их обильно и сытно.
Они пели:
Ночью нежусь я с милкой в постели,
Днем евреев луплю безопасно я.
Так толстею я с каждой неделей,
Знамя мое черно-бело-красное.
Они пели:
Пускай хоть и подошвы намажут нам икрою, –
Правителей еврейских прогоним мы метлою!
Они пели:
Сегодня за это,
Завтра за то
Пиво, жратву
Ландскнехту готовь!
21. Господин Гессрейтер ужинает между Флиссингеном и Гарвичем
Андреас фон Рейндль помолодел. Его карие выпуклые глаза не выражали уже прежнего надменного спокойствия, его бодрая, оживленная походка не казалась уже такой искусственной. Со времени оккупации Рура дела разрастались, доходя до сказочных размеров, становились разнообразными и интересными, начинали походить на те большие, полные жизни картины, которые он любил. Что такое капитализм? Слово, пустой звук, цифра, за которой не скрывается никакого реального понятия. Сейчас это понятие облеклось плотью и кровью, сейчас внезапно все увидели, услышали, ощутили на вкус, что такое «капитализм». Сейчас вдруг падение марки, хотя оно вовсе не было изобретением каких-нибудь дельцов, оказалось гениальным трюком, при помощи которого промышленность и сельское хозяйство, а также государство, являвшееся их представителем, одним махом освободились от всех своих долгов. Это капитализм сам совершил такое сальто-мортале. Капитализм, – в обычное время абстрактная идея, доступная пониманию только ученого экономиста, и то лишь при помощи вспомогательных понятий, – выступал сейчас во всей своей выпуклой конкретности: даже рядовой человек мог разглядеть его невооруженным глазом.
То, что Пятый евангелист представлял себе под понятием «капиталистическая система», было, если сопоставить это с представлением о том же предмете хотя бы его приятеля мистера Поттера, примерно чем-то вроде картины художника Петера Пауля Рубенса рядом с чертежом из учебника геометрии. Перед г-ном фон Рейндлем, всегда мыслящим предметно, вставала какая-то огромная шевелящаяся масса, живая гора, на которой вырастают все новые кратеры, бородавки, носы и которая, кувыркаясь, несется по земному шару.
Удивительно было наблюдать, как это дикое, сказочное существо разрасталось с тропической, первобытной силой. Белое лицо Пятого евангелиста с черными до блеска усами сладострастно морщилось. Гора под своей тяжестью хоронила мелкую буржуазию, пролетариат; дела «больших людей», его, Рейндля, дела процветали как никогда ранее.
Притом все шло автоматически: достаточно было протянуть руку – и она наполнялась золотом. На западе, правда, заводы и фабрики стояли, но за это платило государство. Для того чтобы рурская промышленность могла держаться, государство делало подарки: давало колоссальные кредиты, получая затем долги обесцененными бумажками. Денежный поток излился на немногочисленных владельцев шахт, домен и рудников. Благо тебе, Рейндль, вовремя запасшийся своей долей! Нужно было сохранять самообладание, успевать помещать деньги как следует, наличные превращать в новое имущество, в новые заводы, в новые земельные участки. Куда девать все эти деньги? Можно было купить на них одно из мелких немецких государств, и их все-таки не стало бы меньше. Если рурские коллеги и шли на кратковременное пребывание в тюрьме, они могли это делать с гордостью в сердце: родина платила мученикам хорошие проценты.
Пятый евангелист был для таких времен человеком подходящим. Он вечно был в разъездах – в Париже, Лондоне, Берлине, Праге. Дело шло о новом переделе хозяйственных областей Европы. Политические деятели произносили речи – руководство исходило из рабочих кабинетов деловых людей. А там, за столом заседаний, сидел и г-н фон Рейндль.
Приезжая в Мюнхен, он, не считая, сорил деньгами. Обшивал, одевал, снаряжал (сам оставаясь в тени) «истинных германцев». Руперт Кутцнер, когда его машина встречалась с машиной Пятого евангелиста, приказывал убавить ход, здоровался отрывистым жестом по военно-студенческому церемониалу: один большой человек приветствовал другого большого человека.
И до г-на Гессрейтера также через разные каналы докатился поток кредитов, которыми государство одаряло рурскую промышленность. Нежданной бурной волной захлестнуло его богатство. В Луитпольдсбрунне, в своей вилле на Зеештрассе расхаживал он, широко размахивая руками, и повествовал г-же фон Радольной о неожиданном, непостижимом обилии. Загадочно намекал на свое участие в направлении этого потока. Катарина оставалась спокойной, говорила мало. Лучше всего, – заметила она, – было бы как-нибудь надежно закрепить эту нежданную благодать, чтобы она так же неожиданно не ушла из рук.
Пауль Гессрейтер засмеялся. Этот совет был бы по вкусу его друзьям из «Мужского клуба». Пусть уж они ту часть, которая из этого потока выпадет на их долю, обращают в твердую валюту. Пауль Гессрейтер таким выходом удовлетвориться не может! «Если смелость в груди нарастает волной…» – звенели в его душе слова стихотворения короля Людвига Первого. «Королевский купец», – звенело в его мозгу. Яркие картины, фантастические видения владели его воображением. В особенности один образ, еще в детстве поразивший его, не покидал его головы – образ могущественного купца эпохи Возрождения, Фуггера или Вельзера, одетого в бархатное платье, который небрежным жестом, стоя перед императором, бросает в пламя камина пачку разорванных векселей этого самого императора.
Образ был соблазнителен, но и опасен. Г-н Гессрейтер чувствовал эту опасность: он происходил из рода, испокон века стремившегося к твердому обеспечению. Временами ему очень хотелось своим счастьем и планами поделиться с Иоганной. Несмотря на ее романтическое стремление во что бы то ни стадо помочь именно этому злополучному Крюгеру, была в ней, в этой Иоганне Крайн, какая-то приятная ясность и твердость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248
А в это же время «истинные германцы» одевали служащих в своих штабах и ландскнехтов в платье из теплого прочного сукна и кормили их обильно и сытно.
Они пели:
Ночью нежусь я с милкой в постели,
Днем евреев луплю безопасно я.
Так толстею я с каждой неделей,
Знамя мое черно-бело-красное.
Они пели:
Пускай хоть и подошвы намажут нам икрою, –
Правителей еврейских прогоним мы метлою!
Они пели:
Сегодня за это,
Завтра за то
Пиво, жратву
Ландскнехту готовь!
21. Господин Гессрейтер ужинает между Флиссингеном и Гарвичем
Андреас фон Рейндль помолодел. Его карие выпуклые глаза не выражали уже прежнего надменного спокойствия, его бодрая, оживленная походка не казалась уже такой искусственной. Со времени оккупации Рура дела разрастались, доходя до сказочных размеров, становились разнообразными и интересными, начинали походить на те большие, полные жизни картины, которые он любил. Что такое капитализм? Слово, пустой звук, цифра, за которой не скрывается никакого реального понятия. Сейчас это понятие облеклось плотью и кровью, сейчас внезапно все увидели, услышали, ощутили на вкус, что такое «капитализм». Сейчас вдруг падение марки, хотя оно вовсе не было изобретением каких-нибудь дельцов, оказалось гениальным трюком, при помощи которого промышленность и сельское хозяйство, а также государство, являвшееся их представителем, одним махом освободились от всех своих долгов. Это капитализм сам совершил такое сальто-мортале. Капитализм, – в обычное время абстрактная идея, доступная пониманию только ученого экономиста, и то лишь при помощи вспомогательных понятий, – выступал сейчас во всей своей выпуклой конкретности: даже рядовой человек мог разглядеть его невооруженным глазом.
То, что Пятый евангелист представлял себе под понятием «капиталистическая система», было, если сопоставить это с представлением о том же предмете хотя бы его приятеля мистера Поттера, примерно чем-то вроде картины художника Петера Пауля Рубенса рядом с чертежом из учебника геометрии. Перед г-ном фон Рейндлем, всегда мыслящим предметно, вставала какая-то огромная шевелящаяся масса, живая гора, на которой вырастают все новые кратеры, бородавки, носы и которая, кувыркаясь, несется по земному шару.
Удивительно было наблюдать, как это дикое, сказочное существо разрасталось с тропической, первобытной силой. Белое лицо Пятого евангелиста с черными до блеска усами сладострастно морщилось. Гора под своей тяжестью хоронила мелкую буржуазию, пролетариат; дела «больших людей», его, Рейндля, дела процветали как никогда ранее.
Притом все шло автоматически: достаточно было протянуть руку – и она наполнялась золотом. На западе, правда, заводы и фабрики стояли, но за это платило государство. Для того чтобы рурская промышленность могла держаться, государство делало подарки: давало колоссальные кредиты, получая затем долги обесцененными бумажками. Денежный поток излился на немногочисленных владельцев шахт, домен и рудников. Благо тебе, Рейндль, вовремя запасшийся своей долей! Нужно было сохранять самообладание, успевать помещать деньги как следует, наличные превращать в новое имущество, в новые заводы, в новые земельные участки. Куда девать все эти деньги? Можно было купить на них одно из мелких немецких государств, и их все-таки не стало бы меньше. Если рурские коллеги и шли на кратковременное пребывание в тюрьме, они могли это делать с гордостью в сердце: родина платила мученикам хорошие проценты.
Пятый евангелист был для таких времен человеком подходящим. Он вечно был в разъездах – в Париже, Лондоне, Берлине, Праге. Дело шло о новом переделе хозяйственных областей Европы. Политические деятели произносили речи – руководство исходило из рабочих кабинетов деловых людей. А там, за столом заседаний, сидел и г-н фон Рейндль.
Приезжая в Мюнхен, он, не считая, сорил деньгами. Обшивал, одевал, снаряжал (сам оставаясь в тени) «истинных германцев». Руперт Кутцнер, когда его машина встречалась с машиной Пятого евангелиста, приказывал убавить ход, здоровался отрывистым жестом по военно-студенческому церемониалу: один большой человек приветствовал другого большого человека.
И до г-на Гессрейтера также через разные каналы докатился поток кредитов, которыми государство одаряло рурскую промышленность. Нежданной бурной волной захлестнуло его богатство. В Луитпольдсбрунне, в своей вилле на Зеештрассе расхаживал он, широко размахивая руками, и повествовал г-же фон Радольной о неожиданном, непостижимом обилии. Загадочно намекал на свое участие в направлении этого потока. Катарина оставалась спокойной, говорила мало. Лучше всего, – заметила она, – было бы как-нибудь надежно закрепить эту нежданную благодать, чтобы она так же неожиданно не ушла из рук.
Пауль Гессрейтер засмеялся. Этот совет был бы по вкусу его друзьям из «Мужского клуба». Пусть уж они ту часть, которая из этого потока выпадет на их долю, обращают в твердую валюту. Пауль Гессрейтер таким выходом удовлетвориться не может! «Если смелость в груди нарастает волной…» – звенели в его душе слова стихотворения короля Людвига Первого. «Королевский купец», – звенело в его мозгу. Яркие картины, фантастические видения владели его воображением. В особенности один образ, еще в детстве поразивший его, не покидал его головы – образ могущественного купца эпохи Возрождения, Фуггера или Вельзера, одетого в бархатное платье, который небрежным жестом, стоя перед императором, бросает в пламя камина пачку разорванных векселей этого самого императора.
Образ был соблазнителен, но и опасен. Г-н Гессрейтер чувствовал эту опасность: он происходил из рода, испокон века стремившегося к твердому обеспечению. Временами ему очень хотелось своим счастьем и планами поделиться с Иоганной. Несмотря на ее романтическое стремление во что бы то ни стадо помочь именно этому злополучному Крюгеру, была в ней, в этой Иоганне Крайн, какая-то приятная ясность и твердость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248