Измученный, бродил он по улицам. Добрался до долины Изара. Побрел дальше. Харлахинг, Ментершвайгс. Стройный, высокий, перекинулся через реку Гроссхесселогский мост. Каэтан Лехнер опустился на скамейку, глядя на реку, на серовато-зеленый поток, медленно и однообразно катившийся мимо него. Он искренне надеялся при помощи Кутцнера получить желтоватый дом, а может быть, вернуть и ларец. А сейчас вот Кутцнер оказался шутом и трусом, да и он сам тоже вел себя не как баварский лев и, вместо того, чтобы выбраться в люди, выбрался вот на эту скамью. Его манил Гроссхесселогский мост. Этот очень высокий мост был излюбленным местом всех самоубийц. С него можно было броситься в воду с полной уверенностью в успехе. Бросившись с него, бесчисленные служанки навсегда избавлялись от своего любовного горя, «тричетвертилитровые рантье» – от голода и мучительных забот. Если бы было лето, – размышлял Каэтан Лехнер, – можно было бы тихо и спокойно войти в воду, а так приходится прыгать. Дело в том, что внезапно он твердо решил покончить со своей разбитой жизнью. Вчера, – будет напечатано в газетах, – с Гроссхесселогского моста бросился в Изар пользовавшийся общим уважением антиквар Каэтан Лехнер. Стыд заставил его искать смерти.
Усталый и отяжелевший, потащился он на мост. Там играли ребята – уличные мальчишки, лет двенадцати – четырнадцати. Они играли в Кутцнера и Флаухера. Старик Лехнер с трудом вскарабкался на перила. Было холодно. Он жестоко закашлялся, вытащил свой пестрый носовой платок, высморкался. Мальчишки насторожились.
– Сюда, сюда! – закричал один из них. – Сейчас дяденька бросится! Вот так здорово!
В ожидания интересного зрелища они собрались вокруг старика Лехнера, подбадривая его дружелюбными возгласам я.
Каэтан Лехнер сидел на перилах. Мальчишки мешали ему. Когда они так дурацки пялят глаза, невозможно даже придумать что-нибудь торжественное и благочестивое на прощанье.
– Пошли вон, свинья собачьи! – сказал он.
Но они и не думали уходить. Они обсуждали вопрос, какова высота моста и умирает ли человек на лету, от воздушного давления, или только внизу, разбившись о поверхность воды. Они видели нечто подобное в кино, были чрезвычайно осведомлены и с нетерпением жаждали поглядеть на то, как этакое совершится взаправду. Старик Лехнер все еще сидел на перилах. Было чертовски холодно. Ноги у него застыли – этак и ревматизм схватить недолго! Собственно говоря, у него уже прошла охота кончать с собой. Но ему было неловко перед мальчишками слезть, ничего не совершив. Они совершенно правы: он недостойный человек, и ему следовало броситься туда, вниз. Он пытался раззадорить себя, представив себе все свое унижение. Мальчишки ругались, что он так долго заставляет их ждать. Но аппетит так же внезапно прошел у него, как и возник. Тут не поможет никакое подзадоривание: раз прошло настроение, нельзя требовать, чтобы человек взял да и бросился туда, вниз. Сердито, своими водянисто-голубыми глазами поглядел он на мальчиков, медленно слез с перил и выругался:
– Сопляки паршивые, щенки вонючие, сволочи! – и побрел прочь.
– Трус, пес шелудивый! – не остались в долгу мальчишки. Он снова дотащился до скамьи, смертельно усталый, словно ему приходилось нести каждую кость в отдельности. За его спиной все еще раздавалось:
– Старый хрыч! Пес паршивый! Трус поганый!
Ему хотелось подольше отдохнуть здесь, несмотря на проклятых мальчишек. Но если он останется сидеть на скамейке, то насмерть простудится.
Он направился обратно в город. Теперь везде уже были сорваны воззвания Кутцнера, висели одни лишь объявления правительства. Он остановился перед одним из таких объявлений, принялся читать, ничего не понимая. «Мерзавец Флаухер! – раздавались кругом возмущенные возгласы. – Предатель, подлец!»
– Да, да, – бормотал Каэтан Лехнер.
Когда кто-нибудь глядел на него, ему казалось, что на него косятся, ощущая исходящий от него запах его позора.
В конце концов, поддаваясь слабости, он зашел в какой-то кабачок. Поел супу с ливерными клецками. Вначале он ел машинально, жадно, затем почувствовал вкус, заказал еще и порцию телятины. Выпил кружку пива, и еще одну, затем выпил и кофе. Он долго сидел в наполненном табачным дымом кабачке. Там было тепло, и он хорошо вспотел. Да, тяжкий день пришлось ему пережить! К черту пошел ларец, к черту желтоватый дом, к черту и честь! Не было у него собственного достоинства. Не подобало так вести себя домовладельцу и вице-председателю «Общества любителей игры в кегли».
Все же приятно было сидеть здесь. Какой это был ужас, когда пули брызгами отскакивали от стены. Сейчас в желудке у него была жареная телятина и легкое под кислым соусом, он избавился от винтовки и нарукавной повязки, а теперь вот отправится в городскую баню и хорошенько вымоется.
Он расплатился и щедро дал на чай. В трамвае, по дороге в баню на него опять странно поглядывали. Немного погодя он лежал уже в ванне. Задумчиво глядел на объявления, уведомлявшие посетителей о том, что через сорок пять минут полагается освободить номер и что местный парикмахер предлагает свои услуги также и по педикюру. Жаль, что в ванне можно оставаться так недолго! Лехнеру казалось, что с каждой лишней минутой пребывания в ванне он смывает с себя какие-то остатки этой дурацкой революции и своего недостойного поведения во время нее. Но вот уже пора покинуть бледно-голубое тепло и снова облечься в свое загаженное платье.
Со вздохом поехал он домой. Когда дети были нужны, их никогда не оказывалось на месте, а вот сегодня, когда он надеялся найти квартиру пустой, там, конечно, сидела Анни, дожидавшаяся его прихода. Она пережила нестерпимый страх. Сегодня было столько раненых и убитых, она знала, что отец участвовал в этой истории, а он всю ночь и целый день не возвращался домой.
На все ее вопросы он отвечал нечленораздельным, сердитым бормотанием. Заявил, что хочет лечь: он опасается ревматизма или по меньшей мере основательного насморка. Пусть она приготовит ему бузинный чай. Пока она заварила чай, он поспешно разделся, торопясь подальше спрятать от нее белье. Она принесла ему грелку и горячее питье. Он потел, бормотал что-то, испытывал блаженное ощущение. Все же он никак не мог освободиться от чувства позора и бесчестия. Пусть издевается над ним Гаутсенедер: у него пропала охота быть домовладельцем. Никогда не забыть ему той минуты, когда он весь размяк и тело его охватили боль и слабость. Никогда уже не сунется он в распри «большеголовых». Такой маленький человек, как он, должен радоваться, если ему оставляют его пиво, легкое под кислым соусом и покой. Он справится с собой и ни слова не скажет на то, что у «Любителей игры в кегли» будет другой вице-председатель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248