Юный Алексей, несмотря на смирение и покорность перед божьей волей, которым учил его отец, услышав его стон, не совладал с собой. Он бросился на разбойников и варваров и молча, ожесточенно стал бить их слабыми кулаками. «Мстители Нерона», довольные, что по крайней мере с этим они могут не церемониться, убили его. И вот он лежит распростертый среди искромсанных книг. Иоанн закричал, завыл, страшно, дико. Но они помнили приказ Кнопса и не нанесли Иоанну ни одного удара. Они даже не велели ему замолчать, не заткнули ему кляпом рта. Они лишь крепко держали его, чтобы он не мешал им, и потешались, глядя на его бессильные слезы, сквозь которые он вынужден был смотреть, как они молча и проворно заканчивают свое дело. Затем, согласно приказу, они доставили Кнопсу Иоанна целым и невредимым.
Все это происходило в Эдессе в дни «Недели меча и кинжала». Царь Маллук все еще путешествовал вдали от своей столицы. Глубоко дыша, он наслаждался в пустыне свободой, которую на родине старались отнять у него западные люди. С незнакомыми спутниками, сам никому не знакомый, он раскидывал лагерь под яркими высокими звездами и, сидя у колодца, наслаждаясь покоем, рассказывал случайным спутникам сложную глубокомысленную сказку о человеке, который был горшечником, но по велению звездных богов Ауму, Азиза и Дузариса стал на время повелителем мира.
18. СМИРЕНИЕ И ГОРДОСТЬ
Преступные христиане, приведенные к претору, представляли собой довольно значительную кучку людей, в большей своей части маленьких, невзрачных, простых. Их специально обрабатывали для процесса, истязали, всячески запугивали. Они и в самом деле дрожали. Но только телом. Душой они уповали на своего бога. Их священники и старейшины убедили их, что бог явил им особую милость, сделав их мучениками. Многим действительно удалось сохранить стойкость и в смирении и уповании на бога неизменно отрицать свою вину. Были, конечно, и такие, которые кричали и молили о милости, готовые признаться во всем, что от них требовали. Впрочем, в этом не было надобности. Некоторые губернаторские чиновники, во главе с писарем Аристом, и другие лица, застигнутые на месте преступления, со мздой в суме, заранее зная, что им будет оказано снисхождение, давно дали требуемые показания. Заговор был таким образом вскрыт во всех его разветвлениях.
Кнопс с удовольствием предвкушал свое выступление на суде. Секта христиан, вместо могучего существа избравшая богом несчастного распятого человека, издавна представлялась ему в высшей степени смешной, он от всей души презирал ее. Рожденный рабом, он испытывал огромное благоговение перед силой, могуществом, и ему казалось идиотизмом прославлять и обожествлять бедного и угнетенного человека. От природы острый, иронически злой ум Кнопса всегда стяжал ему большой успех, когда Кнопс избирал своим объектом Христа. Кнопс отлично знал душу черни. Он был убежден, что изобразить христиан как лицемерно кроткую, а по существу преступную братию, которая с удовольствием потопила бы весь мир, совсем нетрудно. Больше всего Кнопса радовало, что он разделается с Иоанном. Но прежде чем раздавить его, он хочет хорошенько позабавиться: только поиграв с ним, как кошка с мышью, он прикончит его.
Он позаботился о том, чтобы допрос Иоанна происходил в его присутствии. В этот день ворота судебного зала были широко раскрыты и площадь перед ним черна была от народа, которому хотелось услышать, как знаменитый артист будет держать ответ перед претором и Кнопсом за содеянное страшное преступление.
Но говорить начал Кнопс. Он обратился к Иоанну с присущей ему ехидной вежливостью:
— Так, мой Иоанн, а теперь скажите мне, зачем, в сущности, вы и ваши люди устроили наводнение — потопили храм Тараты?
— Совершенно о том же я хотел спросить у вас, Кнопс, — с мрачным удовольствием ответил Иоанн. — Зачем в самом деле мне или кому-нибудь из нас нужно было бы учинять подобное идиотство, которое только на пользу тебе и тебе подобным и твоему так называемому императору Нерону?
— Ну, дорогой мой Иоанн, — кротко, чуть ли не весело возразил Кнопс, — на это могло быть очень много причин. Вы могли, например, сделать это, чтобы лишить богиню Тарату ее храма, изгнать ее из страны и тем самым оставить сирийский народ без покровительницы. Вы могли также предположить, что такое разрушение, такой преступный акт ненависти послужит сигналом для всех вредных элементов в стране и они, как те воды, которые вы разнуздали, ринутся на законного императора Нерона. Возможно также, что вы это сделали просто из ненависти к цивилизации, собственности, порядку, семье, из ненависти ко всем богам, кроме вашего распятого.
Слова Кнопса произвели впечатление. Иоанн решил говорить на суде возможно меньше. Но он видел, что его единоверцы, обвиненные вместе с ним, ждут его ответа, видел, что толпа слушателей не отрывает глаз от его губ. Он должен был ответить.
— Мы не осуждаем чужих взглядов, — начал он спокойно и с достоинством поучать своего противника и свою аудиторию, — даже если считаем их ошибочными. Придет пора, и бог наш без нашего участия искоренит неправильные вероучения. Мы также не противники цивилизации. Но что мы действительно ненавидим, это роскошь, обжорство, неумеренность. По-нашему, цивилизация — это чувство меры, цивилизация — это жизнь по божественным законам. Мы никого не хотим лишать его бога. Да сохранит каждый своего бога, а нам оставит нашего.
— Скажи-ка, на милость, — ответил с коварной любезностью Кнопс, — вы, значит, вовсе не враги собственности. Однако все же некий Иоанн отказался от собственности, роздал ее, выбросил вон.
— Этого я тебе объяснять не стану, Кнопс, — презрительно сказал Иоанн. — Этого ты не поймешь своим мозгом раба.
Кнопс не потерял спокойствия.
— А я-то думал, — сказал он с благодушным удивлением, — что вы стоите за бедных и угнетенных.
— Так оно и есть, — ответил Иоанн. — Но есть и среди бедняков и рабов такие, которых мы презираем. Это те бедняки, которые хотят разбогатеть, и те рабы, которые алчут власти. Наш бог и учитель имел в виду как раз такую гадину, как ты, когда учил нас: «И раб да останется рабом».
Но Кнопс не опустил глаз, а, наоборот, после секундной заминки ответил вежливо-ехидным, кротким голосом, который, однако, всем был слышен:
— Я бы на твоем месте, Иоанн, не подчеркивал с такой надменностью, что небо, разделив мир на верх и низ, на господ и рабов, тем самым проявляет свою волю и отмечает избранников. Ибо, если внешнее благополучие является знаком благоволения небес, то ты, Иоанн, к числу избранников уж, наверное, не принадлежишь. Где сын твой Алексей, Иоанн? И в каком виде ты сам предстаешь здесь?
Жгучий яд и глубочайшее торжество были в этом вопросе, произнесенном тихим голосом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Все это происходило в Эдессе в дни «Недели меча и кинжала». Царь Маллук все еще путешествовал вдали от своей столицы. Глубоко дыша, он наслаждался в пустыне свободой, которую на родине старались отнять у него западные люди. С незнакомыми спутниками, сам никому не знакомый, он раскидывал лагерь под яркими высокими звездами и, сидя у колодца, наслаждаясь покоем, рассказывал случайным спутникам сложную глубокомысленную сказку о человеке, который был горшечником, но по велению звездных богов Ауму, Азиза и Дузариса стал на время повелителем мира.
18. СМИРЕНИЕ И ГОРДОСТЬ
Преступные христиане, приведенные к претору, представляли собой довольно значительную кучку людей, в большей своей части маленьких, невзрачных, простых. Их специально обрабатывали для процесса, истязали, всячески запугивали. Они и в самом деле дрожали. Но только телом. Душой они уповали на своего бога. Их священники и старейшины убедили их, что бог явил им особую милость, сделав их мучениками. Многим действительно удалось сохранить стойкость и в смирении и уповании на бога неизменно отрицать свою вину. Были, конечно, и такие, которые кричали и молили о милости, готовые признаться во всем, что от них требовали. Впрочем, в этом не было надобности. Некоторые губернаторские чиновники, во главе с писарем Аристом, и другие лица, застигнутые на месте преступления, со мздой в суме, заранее зная, что им будет оказано снисхождение, давно дали требуемые показания. Заговор был таким образом вскрыт во всех его разветвлениях.
Кнопс с удовольствием предвкушал свое выступление на суде. Секта христиан, вместо могучего существа избравшая богом несчастного распятого человека, издавна представлялась ему в высшей степени смешной, он от всей души презирал ее. Рожденный рабом, он испытывал огромное благоговение перед силой, могуществом, и ему казалось идиотизмом прославлять и обожествлять бедного и угнетенного человека. От природы острый, иронически злой ум Кнопса всегда стяжал ему большой успех, когда Кнопс избирал своим объектом Христа. Кнопс отлично знал душу черни. Он был убежден, что изобразить христиан как лицемерно кроткую, а по существу преступную братию, которая с удовольствием потопила бы весь мир, совсем нетрудно. Больше всего Кнопса радовало, что он разделается с Иоанном. Но прежде чем раздавить его, он хочет хорошенько позабавиться: только поиграв с ним, как кошка с мышью, он прикончит его.
Он позаботился о том, чтобы допрос Иоанна происходил в его присутствии. В этот день ворота судебного зала были широко раскрыты и площадь перед ним черна была от народа, которому хотелось услышать, как знаменитый артист будет держать ответ перед претором и Кнопсом за содеянное страшное преступление.
Но говорить начал Кнопс. Он обратился к Иоанну с присущей ему ехидной вежливостью:
— Так, мой Иоанн, а теперь скажите мне, зачем, в сущности, вы и ваши люди устроили наводнение — потопили храм Тараты?
— Совершенно о том же я хотел спросить у вас, Кнопс, — с мрачным удовольствием ответил Иоанн. — Зачем в самом деле мне или кому-нибудь из нас нужно было бы учинять подобное идиотство, которое только на пользу тебе и тебе подобным и твоему так называемому императору Нерону?
— Ну, дорогой мой Иоанн, — кротко, чуть ли не весело возразил Кнопс, — на это могло быть очень много причин. Вы могли, например, сделать это, чтобы лишить богиню Тарату ее храма, изгнать ее из страны и тем самым оставить сирийский народ без покровительницы. Вы могли также предположить, что такое разрушение, такой преступный акт ненависти послужит сигналом для всех вредных элементов в стране и они, как те воды, которые вы разнуздали, ринутся на законного императора Нерона. Возможно также, что вы это сделали просто из ненависти к цивилизации, собственности, порядку, семье, из ненависти ко всем богам, кроме вашего распятого.
Слова Кнопса произвели впечатление. Иоанн решил говорить на суде возможно меньше. Но он видел, что его единоверцы, обвиненные вместе с ним, ждут его ответа, видел, что толпа слушателей не отрывает глаз от его губ. Он должен был ответить.
— Мы не осуждаем чужих взглядов, — начал он спокойно и с достоинством поучать своего противника и свою аудиторию, — даже если считаем их ошибочными. Придет пора, и бог наш без нашего участия искоренит неправильные вероучения. Мы также не противники цивилизации. Но что мы действительно ненавидим, это роскошь, обжорство, неумеренность. По-нашему, цивилизация — это чувство меры, цивилизация — это жизнь по божественным законам. Мы никого не хотим лишать его бога. Да сохранит каждый своего бога, а нам оставит нашего.
— Скажи-ка, на милость, — ответил с коварной любезностью Кнопс, — вы, значит, вовсе не враги собственности. Однако все же некий Иоанн отказался от собственности, роздал ее, выбросил вон.
— Этого я тебе объяснять не стану, Кнопс, — презрительно сказал Иоанн. — Этого ты не поймешь своим мозгом раба.
Кнопс не потерял спокойствия.
— А я-то думал, — сказал он с благодушным удивлением, — что вы стоите за бедных и угнетенных.
— Так оно и есть, — ответил Иоанн. — Но есть и среди бедняков и рабов такие, которых мы презираем. Это те бедняки, которые хотят разбогатеть, и те рабы, которые алчут власти. Наш бог и учитель имел в виду как раз такую гадину, как ты, когда учил нас: «И раб да останется рабом».
Но Кнопс не опустил глаз, а, наоборот, после секундной заминки ответил вежливо-ехидным, кротким голосом, который, однако, всем был слышен:
— Я бы на твоем месте, Иоанн, не подчеркивал с такой надменностью, что небо, разделив мир на верх и низ, на господ и рабов, тем самым проявляет свою волю и отмечает избранников. Ибо, если внешнее благополучие является знаком благоволения небес, то ты, Иоанн, к числу избранников уж, наверное, не принадлежишь. Где сын твой Алексей, Иоанн? И в каком виде ты сам предстаешь здесь?
Жгучий яд и глубочайшее торжество были в этом вопросе, произнесенном тихим голосом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107