Ясно, до мельчайших подробностей, видел он перед собой человека с седыми, отливающими сталью волосами, видел, как он машинально передвигал мяч ногой, обутой в светло-желтую сандалию, в сферистерии фабриканта ковров Ниттайи, как он задумчиво прислушивался к его, Варрона, словам, улыбался ему. Так живо чувствовал Варрон присутствие друга, что он, дальнозоркий, невольно откинулся назад, чтобы лучше видеть Фронтона. И с ним произошло то, что бывало с ним очень редко: он почувствовал раскаяние. Он раскаивался, что не насладился этой дружбой. Ему было жалко каждого упущенного часа, который он мог бы провести с покойным.
Не он один потерял друга. Что будет с Марцией теперь, когда Фронтона не стало?
Раньше, чем он собрался к дочери, к нему явилась испуганная служанка. С императрицей творится что-то неладное. Девушка не знала, что делать. Она не смела доверить то, что видела и слышала, никому, кроме самого Варрона. Дело в том, что с Марцией, когда она узнала о смерти полковника Фронтона, приключился припадок, она стала истерически смеяться, пронзительно вскрикивать, это продолжалось долго. Когда припадок кончился, она заперлась, и вот уже несколько часов она сидит, ничего не ест, не отвечает на вопросы. Но служанка слышала, как она разговаривает сама с собой.
— Что же, — спросил Варрон, когда девушка запнулась, — что же она говорит?
— Вот в этом-то и дело, — колеблясь, ответила девушка. — Я не смею никого впускать в соседнюю комнату. Она говорит такие странные вещи.
— Что же? — нетерпеливо настаивал Варрон.
Девушка отвернулась.
— Это... это неприлично, я не все понимаю, и трудно даже представить себе, чтобы императрица говорила такие непристойности.
Варрон пошел сам узнать, в чем дело. И действительно, сквозь запертую дверь доносились слова, непристойные слова. Циничные, грубые, ласкательные имена. Это были имена, которыми покойный называл Марцию в часы любви. Марция обменивалась словами ласки со своим умершим другом, покойный говорил с ней, как он привык, и она отвечала по-своему.
Отцу не удалось проникнуть к Марции. В конце концов пришлось взломать дверь. Марция была в оцепенении, она потеряла рассудок, и когда отец попытался приблизиться к ней, она начала истерически кричать.
Варрон, таким образом, остался один, как перст.
Он страдал. Но если бы боги позволили ему снова обрести друга и дочь с условием отказаться от Суры, он удержал бы Суру и отказался бы от дочери и друга. С тех пор как корабли были сожжены, он, очертя голову, ринулся в борьбу. Он поставил на карту свои деньги и имущество, достоинство, имя, принадлежность к западной цивилизации, свою дочь и своего друга и готов был, если придется, пожертвовать еще большим: ногой, рукой, глазами, жизнью.
Вернувшись с похорон Фронтона, он достал из ларца с документами расписку о взносе шести тысяч сестерций. В графу «Убыток» он записал: «Марция сошла с ума. Фронтон погиб», в графу «Прибыль»: «Завоевана Сура».
2. НЕВЕРУЮЩАЯ
После завоевания Суры оба берега Евфрата и все Междуречье, от армянской границы и до самой арабской, формально признали римским императором варроновского Нерона.
Среди всеобщего ликования голоса скептиков раздавались редко. Но была женщина, которую и самая блестящая победа не могла бы заставить поверить, что боги будут долго еще покровительствовать мнимому императору. То была женщина, с которой жил Нерон, пока ему угодно было оставаться в шкуре горшечника Теренция: Кайя.
Кайя, со времени последней своей встречи с Теренцием, точно забитое животное, жила в полном уединении, растерянная, впавшая в отчаяние. Всеобщее торжество, мнимая милость богов выгнали ее из норы, в которую она забилась, ибо она была уверена, что это кажущееся счастье — начало катастрофы.
Она явилась в дом сенатора Варрона. Ему не было неприятно ее посещение. Теперь, когда господство его Нерона было закреплено, по крайней мере на несколько месяцев, у него оставалось достаточно досуга, чтобы заняться внутренним положением, теми опасностями, которые крылись в природе его «создания». Угар победы мог завлечь «создание» в такую бездну глупости, что оно возмутилось бы против своего «создателя», — такая возможность не была исключена, На этот случай не мешало обезопасить себя, подготовить путы, которыми в случае надобности можно было бы связать «создание». Поэтому Варрон принял Кайю.
Женщина производила впечатление обезумевшей, одичавшей.
— Что вам нужно от моего Теренция? — набросилась она на сенатора. — Мало вам того, что вы тогда в Риме сбили его с толку? Зачем вы снова втягиваете его в свою игру?
Варрон спокойно выслушал ее.
— О ком ты, собственно, говоришь, добрая женщина? — спросил он. — Об императоре Нероне? Знаешь ли, что по закону тебя следовало бы за такие слова подвергнуть бичеванию и казнить?
— Убейте меня, — крикнула Кайя, — пусть глаза мои не видят, что вы тут натворили!
Сенатор был удивлен.
— Ты не веришь, — спросил он, — что он — император Нерон?
Кайя взглянула на него с ненавистью, прохрипела:
— Не напускайте туману. Меня вы не одурачите!
— Послушай-ка, милая Кайя, — серьезно и настойчиво сказал сенатор. — Ведь тебя и твоего Теренция я знаю с давних пор, и я лучше, чем кто-нибудь другой, знал и императора Нерона. И вот, — он подчеркивал каждое слово, — Теренцию известны такие вещи, которых, кроме императора Нерона и меня, никто знать не мог.
— Значит, все-таки кто-то третий знал о них, — упрямо ответила Кайя. — А Теренций подслушал их и подхватил. Да не говорите же вы со мной, как с какой-нибудь идиоткой! Ведь быть того не может, чтобы такой человек, как вы, дал обвести себя вокруг пальца.
— А разве не может быть, — терпеливо продолжал уговаривать ее Варрон, — что человек, который вернулся тогда из Палатинского дворца, был в самом деле император?
— Этому вы и сами не верите, — резко ответила Кайя. — Ведь он спал со мной и до того и после того, и это был тот же самый человек. Точно так поворачивал меня Теренций, когда кое-чего от меня хотел, — это бывало довольно-таки редко, — и точно так щипал меня за правую грудь. Откуда мог знать император Нерон, как это проделывал мой Теренций? Объясните мне это, пожалуйста. И чтобы я больше не давала ему белья с зелеными пятнами, сказал он мне в ночь смерти Нерона. Трудно поверить, чтобы император в последнюю ночь на Палатине именно об этом разговаривал с ним. А как он грубо бранился за то, что я положила слишком мало чесноку в жаркое из козьей ноги, и что, мол, это уже в четвертый раз за месяц, — настоящий Нерон не мог бы так ругаться, да и знать об этом не мог.
— Это не лишено некоторого смысла, — признал Варрон после хорошо разыгранного размышления. — Об этом и в самом деле надо подумать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Не он один потерял друга. Что будет с Марцией теперь, когда Фронтона не стало?
Раньше, чем он собрался к дочери, к нему явилась испуганная служанка. С императрицей творится что-то неладное. Девушка не знала, что делать. Она не смела доверить то, что видела и слышала, никому, кроме самого Варрона. Дело в том, что с Марцией, когда она узнала о смерти полковника Фронтона, приключился припадок, она стала истерически смеяться, пронзительно вскрикивать, это продолжалось долго. Когда припадок кончился, она заперлась, и вот уже несколько часов она сидит, ничего не ест, не отвечает на вопросы. Но служанка слышала, как она разговаривает сама с собой.
— Что же, — спросил Варрон, когда девушка запнулась, — что же она говорит?
— Вот в этом-то и дело, — колеблясь, ответила девушка. — Я не смею никого впускать в соседнюю комнату. Она говорит такие странные вещи.
— Что же? — нетерпеливо настаивал Варрон.
Девушка отвернулась.
— Это... это неприлично, я не все понимаю, и трудно даже представить себе, чтобы императрица говорила такие непристойности.
Варрон пошел сам узнать, в чем дело. И действительно, сквозь запертую дверь доносились слова, непристойные слова. Циничные, грубые, ласкательные имена. Это были имена, которыми покойный называл Марцию в часы любви. Марция обменивалась словами ласки со своим умершим другом, покойный говорил с ней, как он привык, и она отвечала по-своему.
Отцу не удалось проникнуть к Марции. В конце концов пришлось взломать дверь. Марция была в оцепенении, она потеряла рассудок, и когда отец попытался приблизиться к ней, она начала истерически кричать.
Варрон, таким образом, остался один, как перст.
Он страдал. Но если бы боги позволили ему снова обрести друга и дочь с условием отказаться от Суры, он удержал бы Суру и отказался бы от дочери и друга. С тех пор как корабли были сожжены, он, очертя голову, ринулся в борьбу. Он поставил на карту свои деньги и имущество, достоинство, имя, принадлежность к западной цивилизации, свою дочь и своего друга и готов был, если придется, пожертвовать еще большим: ногой, рукой, глазами, жизнью.
Вернувшись с похорон Фронтона, он достал из ларца с документами расписку о взносе шести тысяч сестерций. В графу «Убыток» он записал: «Марция сошла с ума. Фронтон погиб», в графу «Прибыль»: «Завоевана Сура».
2. НЕВЕРУЮЩАЯ
После завоевания Суры оба берега Евфрата и все Междуречье, от армянской границы и до самой арабской, формально признали римским императором варроновского Нерона.
Среди всеобщего ликования голоса скептиков раздавались редко. Но была женщина, которую и самая блестящая победа не могла бы заставить поверить, что боги будут долго еще покровительствовать мнимому императору. То была женщина, с которой жил Нерон, пока ему угодно было оставаться в шкуре горшечника Теренция: Кайя.
Кайя, со времени последней своей встречи с Теренцием, точно забитое животное, жила в полном уединении, растерянная, впавшая в отчаяние. Всеобщее торжество, мнимая милость богов выгнали ее из норы, в которую она забилась, ибо она была уверена, что это кажущееся счастье — начало катастрофы.
Она явилась в дом сенатора Варрона. Ему не было неприятно ее посещение. Теперь, когда господство его Нерона было закреплено, по крайней мере на несколько месяцев, у него оставалось достаточно досуга, чтобы заняться внутренним положением, теми опасностями, которые крылись в природе его «создания». Угар победы мог завлечь «создание» в такую бездну глупости, что оно возмутилось бы против своего «создателя», — такая возможность не была исключена, На этот случай не мешало обезопасить себя, подготовить путы, которыми в случае надобности можно было бы связать «создание». Поэтому Варрон принял Кайю.
Женщина производила впечатление обезумевшей, одичавшей.
— Что вам нужно от моего Теренция? — набросилась она на сенатора. — Мало вам того, что вы тогда в Риме сбили его с толку? Зачем вы снова втягиваете его в свою игру?
Варрон спокойно выслушал ее.
— О ком ты, собственно, говоришь, добрая женщина? — спросил он. — Об императоре Нероне? Знаешь ли, что по закону тебя следовало бы за такие слова подвергнуть бичеванию и казнить?
— Убейте меня, — крикнула Кайя, — пусть глаза мои не видят, что вы тут натворили!
Сенатор был удивлен.
— Ты не веришь, — спросил он, — что он — император Нерон?
Кайя взглянула на него с ненавистью, прохрипела:
— Не напускайте туману. Меня вы не одурачите!
— Послушай-ка, милая Кайя, — серьезно и настойчиво сказал сенатор. — Ведь тебя и твоего Теренция я знаю с давних пор, и я лучше, чем кто-нибудь другой, знал и императора Нерона. И вот, — он подчеркивал каждое слово, — Теренцию известны такие вещи, которых, кроме императора Нерона и меня, никто знать не мог.
— Значит, все-таки кто-то третий знал о них, — упрямо ответила Кайя. — А Теренций подслушал их и подхватил. Да не говорите же вы со мной, как с какой-нибудь идиоткой! Ведь быть того не может, чтобы такой человек, как вы, дал обвести себя вокруг пальца.
— А разве не может быть, — терпеливо продолжал уговаривать ее Варрон, — что человек, который вернулся тогда из Палатинского дворца, был в самом деле император?
— Этому вы и сами не верите, — резко ответила Кайя. — Ведь он спал со мной и до того и после того, и это был тот же самый человек. Точно так поворачивал меня Теренций, когда кое-чего от меня хотел, — это бывало довольно-таки редко, — и точно так щипал меня за правую грудь. Откуда мог знать император Нерон, как это проделывал мой Теренций? Объясните мне это, пожалуйста. И чтобы я больше не давала ему белья с зелеными пятнами, сказал он мне в ночь смерти Нерона. Трудно поверить, чтобы император в последнюю ночь на Палатине именно об этом разговаривал с ним. А как он грубо бранился за то, что я положила слишком мало чесноку в жаркое из козьей ноги, и что, мол, это уже в четвертый раз за месяц, — настоящий Нерон не мог бы так ругаться, да и знать об этом не мог.
— Это не лишено некоторого смысла, — признал Варрон после хорошо разыгранного размышления. — Об этом и в самом деле надо подумать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107