Во всяком случае, война закончилась, и он жив.
Там есть один парень, в этой книжке Андерсона, что он взял накануне в библиотеке. И почему он все же ничего не почувствовал к библиотекарше? Не потому ли, что думал о ее зубах — они у нее вроде бы искусственные? Или, может, из-за чего-то другого? Кто знает? Да и что ему в конце концов эта библиотекарша?
А тот парень, в книжке Андерсона, он тоже служил в армии. И, как пишет Андерсон, два года был на войне. Как же его зовут? Какой-то Фред. У этого Фреда в голове все перепуталось от ужаса. Однажды ночью во время боя он отправился на парад — стоп, не на парад, а в дозор на ничью землю, — увидел там какого-то человека, который брел, спотыкаясь в темноте, и выстрелил в него. Тот упал замертво. Это был единственный раз, когда Фред сознательно убил человека. На войне не часто приходится убивать, говорилось в той книжке. Черта с два, не часто! Особенно, когда ты пробыл на фронте два года, да еще в пехоте. Выходит, люди сами гибнут? А что, и гибнут, думал Йоги. Андерсон писал, будто Фред не соображал, что делает. Мол, он и его товарищи могли бы заставить того человека сдаться в плен. А они сами словно обезумели. И после этого побежали с фронта. Интересно, черт возьми, куда же это они побежали? Уж не в Париж ли?
А потом Фреду не давали покоя мысли об убитом. Скажите — какое благородство и праведность! Так, дескать, и переживали все это солдаты, твердил Андерсон. Черта с два! Попробовал бы этот Фред на самом деле тянуть лямку два года на фронте, в пехотном полку.
По дороге шлепали два индейца, что-то бормоча то друг другу, то каждый себе под нос. Йоги окликнул их. Индейцы подошли.
— Белый вождь даст пожевать табачку? — спросил один.
— У белого вождя есть выпивка? — поинтересовался другой.
Йоги достал им пачку «Отборного» и карманную фляжку.
— У белого вождя куча всякого снадобья, — пробормотали индейцы.
— Послушайте, — сказал Йоги Джонсон. — Я хочу поделиться с вами кое-какими мыслями о войне. Эта материя меня очень волнует.
Индейцы сели на бревна. Один из них показал на небо.
— Там, наверху, всемогущий, всевидящий Маниту, — произнес он.
Второй индеец подмигнул Йоги.
— Так и поверил белый вождь всяким глупостям! — буркнул он.
— Ну, слушайте, — сказал Йоги Джонсон и начал рассказывать.
Для Йоги война была совсем не такой, рассказывал он индейцам. Для него война была как игра в футбол. В американский футбол. Тот, что так любят в колледжах. Вот хотя бы и в индейской школе в Карляйле. Оба индейца кивнули головами. В свое время они учились в Карляйле.
Когда-то Йоги играл центром нападения, и война была для него во многом похожа на эту игру — довольно мерзкая штука. Когда получаешь мяч, надо лечь ничком, раскинув ноги, и, держа его перед собой на земле, ждать сигнала, вспомнить, что он означает, и сделать соответствующую передачу. Только об этом и приходится все время думать. А пока твои руки держат мяч, центр нападения противника стоит напротив тебя. И, когда ты хочешь сделать передачу, он бьет тебя по лицу, а другой рукой хватает за подбородок или под мышку и норовит оттащить тебя вперед или оттолкнуть назад, чтобы освободить себе проход и перебить твою игру. И ты должен броситься вперед с такой силой, чтобы вывести его из игры и вместе с ним повалиться на землю. Все преимущества на его стороне. Тут, как говорят, не до шуток. Пока мяч у тебя в руках, все преимущества на его стороне. Единственное утешение в том, что, когда мяч получит он, ты можешь так же грубо нападать на него. Значит, шансы выравниваются, и порой к этому даже привыкаешь. Футбол, как и война, — омерзительное дело, но если немного пооботрешься, он захватывает тебя, и тогда трудней всего, кажется, удержать в памяти эти сигналы. Йоги имел в виду войну, а не просто службу в армии. Он имел в виду бой. Служба — совсем другое дело. Там ты можешь крепко держаться в седле, лишь бы только не дать лошади стать на дыбы и сбросить тебя на землю. Служба в армии — чепуха, а вот война — это да.
Йоги не преследовали призраки людей, которых он убил на войне. Он знал, что отправил на тот свет пятерых. А может, и больше. Он не верил в то, что убитые тобой люди не дают тебе покоя. После двух-то лет на фронте? Какое там! Большинство из тех, кого он знал, даже себя не помнили от радости, когда убивали впервые. Только и забот было, чтобы не давать им слишком-то распускать руки. А попробуй-ка отослать пленного в тыл, где его ждут, чтобы установить личность. Посылаешь солдата с двумя пленными, или, скажем, двух солдат с четырьмя пленными. И что же? Солдаты возвращаются и докладывают, что пленных убило заградительным огнем. На самом же деле они сами пыряют пленного штыком пониже спины, а когда тот шарахается в сторону, кричат: «Ага бежишь, сукин сын!» — и всаживают ему пулю в затылок. Им нужно знать наверняка, что они убили человека. К тому же не хочется возвращаться под этим проклятым заградительным огнем. Нет, сэр, дудки! А привычек таких они понабрались от австралийцев. Впрочем, что им эти германцы! Какая-то чертова немчура. Теперь даже само слово «немчура» звучит потешно. Вот и все благородство и праведность. Где уж там после двух лет на фронте! Правда, со временем они становились мягче. Каялись, что были слишком жестоки, и начинали запасаться добрыми делами. чтобы самим уберечься от смерти. Но это была уже четвертая ступень солдатской службы — миротворческая.
С хорошим солдатом на фронте водится так: сначала ты храбрый, потому как считаешь, что пуля тебя обойдет, что ты не такой, как все, и не можешь умереть. Но потом начинаешь понимать, что это не так. Тогда тебя охватывает настоящий страх, но, если ты хороший солдат, ты выполняешь свои обязанности так же добросовестно, как и прежде. Потом, когда тебя ранит, но не убьет, и новое пополнение проходит уже известную тебе стадию, ты закаляешься и становишься настоящим, железным солдатом. А со временем ты снова выходишь из строя, теперь уже на дольше, чем в первый раз, и тогда ты начинаешь творить добрые дела, подражая юному сэру Филипу Сидни и накапливая нетленные сокровища, которые зачтутся тебе на небе. Тем временем ты, конечно, по-прежнему выполняешь свои обязанности. Точь-в-точь как в футболе.
А вот писать о войне, если ты не знаешь о ней даже понаслышке, нечего! Ведь литература имеет немалое влияние на людей. Когда американская писательница Вилла Кэсер опубликовала книжку о войне, где вся последняя часть взята из «Рождения нации», ей привалила куча писем со всех концов Америки: бывшие солдаты сообщали ей, что они обо всем этом думают.
Один индеец заснул. Он как жевал табак, так и остался — с губами, сложенными трубочкой. Голова его лежала на плече товарища. Тот показал на спящего и покачал головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Там есть один парень, в этой книжке Андерсона, что он взял накануне в библиотеке. И почему он все же ничего не почувствовал к библиотекарше? Не потому ли, что думал о ее зубах — они у нее вроде бы искусственные? Или, может, из-за чего-то другого? Кто знает? Да и что ему в конце концов эта библиотекарша?
А тот парень, в книжке Андерсона, он тоже служил в армии. И, как пишет Андерсон, два года был на войне. Как же его зовут? Какой-то Фред. У этого Фреда в голове все перепуталось от ужаса. Однажды ночью во время боя он отправился на парад — стоп, не на парад, а в дозор на ничью землю, — увидел там какого-то человека, который брел, спотыкаясь в темноте, и выстрелил в него. Тот упал замертво. Это был единственный раз, когда Фред сознательно убил человека. На войне не часто приходится убивать, говорилось в той книжке. Черта с два, не часто! Особенно, когда ты пробыл на фронте два года, да еще в пехоте. Выходит, люди сами гибнут? А что, и гибнут, думал Йоги. Андерсон писал, будто Фред не соображал, что делает. Мол, он и его товарищи могли бы заставить того человека сдаться в плен. А они сами словно обезумели. И после этого побежали с фронта. Интересно, черт возьми, куда же это они побежали? Уж не в Париж ли?
А потом Фреду не давали покоя мысли об убитом. Скажите — какое благородство и праведность! Так, дескать, и переживали все это солдаты, твердил Андерсон. Черта с два! Попробовал бы этот Фред на самом деле тянуть лямку два года на фронте, в пехотном полку.
По дороге шлепали два индейца, что-то бормоча то друг другу, то каждый себе под нос. Йоги окликнул их. Индейцы подошли.
— Белый вождь даст пожевать табачку? — спросил один.
— У белого вождя есть выпивка? — поинтересовался другой.
Йоги достал им пачку «Отборного» и карманную фляжку.
— У белого вождя куча всякого снадобья, — пробормотали индейцы.
— Послушайте, — сказал Йоги Джонсон. — Я хочу поделиться с вами кое-какими мыслями о войне. Эта материя меня очень волнует.
Индейцы сели на бревна. Один из них показал на небо.
— Там, наверху, всемогущий, всевидящий Маниту, — произнес он.
Второй индеец подмигнул Йоги.
— Так и поверил белый вождь всяким глупостям! — буркнул он.
— Ну, слушайте, — сказал Йоги Джонсон и начал рассказывать.
Для Йоги война была совсем не такой, рассказывал он индейцам. Для него война была как игра в футбол. В американский футбол. Тот, что так любят в колледжах. Вот хотя бы и в индейской школе в Карляйле. Оба индейца кивнули головами. В свое время они учились в Карляйле.
Когда-то Йоги играл центром нападения, и война была для него во многом похожа на эту игру — довольно мерзкая штука. Когда получаешь мяч, надо лечь ничком, раскинув ноги, и, держа его перед собой на земле, ждать сигнала, вспомнить, что он означает, и сделать соответствующую передачу. Только об этом и приходится все время думать. А пока твои руки держат мяч, центр нападения противника стоит напротив тебя. И, когда ты хочешь сделать передачу, он бьет тебя по лицу, а другой рукой хватает за подбородок или под мышку и норовит оттащить тебя вперед или оттолкнуть назад, чтобы освободить себе проход и перебить твою игру. И ты должен броситься вперед с такой силой, чтобы вывести его из игры и вместе с ним повалиться на землю. Все преимущества на его стороне. Тут, как говорят, не до шуток. Пока мяч у тебя в руках, все преимущества на его стороне. Единственное утешение в том, что, когда мяч получит он, ты можешь так же грубо нападать на него. Значит, шансы выравниваются, и порой к этому даже привыкаешь. Футбол, как и война, — омерзительное дело, но если немного пооботрешься, он захватывает тебя, и тогда трудней всего, кажется, удержать в памяти эти сигналы. Йоги имел в виду войну, а не просто службу в армии. Он имел в виду бой. Служба — совсем другое дело. Там ты можешь крепко держаться в седле, лишь бы только не дать лошади стать на дыбы и сбросить тебя на землю. Служба в армии — чепуха, а вот война — это да.
Йоги не преследовали призраки людей, которых он убил на войне. Он знал, что отправил на тот свет пятерых. А может, и больше. Он не верил в то, что убитые тобой люди не дают тебе покоя. После двух-то лет на фронте? Какое там! Большинство из тех, кого он знал, даже себя не помнили от радости, когда убивали впервые. Только и забот было, чтобы не давать им слишком-то распускать руки. А попробуй-ка отослать пленного в тыл, где его ждут, чтобы установить личность. Посылаешь солдата с двумя пленными, или, скажем, двух солдат с четырьмя пленными. И что же? Солдаты возвращаются и докладывают, что пленных убило заградительным огнем. На самом же деле они сами пыряют пленного штыком пониже спины, а когда тот шарахается в сторону, кричат: «Ага бежишь, сукин сын!» — и всаживают ему пулю в затылок. Им нужно знать наверняка, что они убили человека. К тому же не хочется возвращаться под этим проклятым заградительным огнем. Нет, сэр, дудки! А привычек таких они понабрались от австралийцев. Впрочем, что им эти германцы! Какая-то чертова немчура. Теперь даже само слово «немчура» звучит потешно. Вот и все благородство и праведность. Где уж там после двух лет на фронте! Правда, со временем они становились мягче. Каялись, что были слишком жестоки, и начинали запасаться добрыми делами. чтобы самим уберечься от смерти. Но это была уже четвертая ступень солдатской службы — миротворческая.
С хорошим солдатом на фронте водится так: сначала ты храбрый, потому как считаешь, что пуля тебя обойдет, что ты не такой, как все, и не можешь умереть. Но потом начинаешь понимать, что это не так. Тогда тебя охватывает настоящий страх, но, если ты хороший солдат, ты выполняешь свои обязанности так же добросовестно, как и прежде. Потом, когда тебя ранит, но не убьет, и новое пополнение проходит уже известную тебе стадию, ты закаляешься и становишься настоящим, железным солдатом. А со временем ты снова выходишь из строя, теперь уже на дольше, чем в первый раз, и тогда ты начинаешь творить добрые дела, подражая юному сэру Филипу Сидни и накапливая нетленные сокровища, которые зачтутся тебе на небе. Тем временем ты, конечно, по-прежнему выполняешь свои обязанности. Точь-в-точь как в футболе.
А вот писать о войне, если ты не знаешь о ней даже понаслышке, нечего! Ведь литература имеет немалое влияние на людей. Когда американская писательница Вилла Кэсер опубликовала книжку о войне, где вся последняя часть взята из «Рождения нации», ей привалила куча писем со всех концов Америки: бывшие солдаты сообщали ей, что они обо всем этом думают.
Один индеец заснул. Он как жевал табак, так и остался — с губами, сложенными трубочкой. Голова его лежала на плече товарища. Тот показал на спящего и покачал головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19