– А ну тебя! Со своим самокопанием. На Папаше клейма негде ставить, его надо гнать в три шеи, а ты выясняешь отношения со своей совестью. Завтра же начнем операцию. Ты строчи докладные, захватывай радио, телевидение, газеты, а я займусь обработкой общественного мнения здесь в институте.
– Дай командировку…
– Шиш тебе, а не командировку. Бросаешь друга в самый решающий момент! Давай еще заглотнем цикламенчика… Ага… Хорошо пошел… зараза. Стоп… Капа пирожки несет… Люблю пирожки с ливером… Студенческая привычка…
Bошла мегера, подозрительно оглядела раскрасневшиеся лица приятелей, втянула длинным носом воздух, трепеща ноздрями, как телефонными мембранами, молча положила на стол сверток с пирожками:
– С вас рубль десять.
Завлаб достал кошелек, долго копался в нем, наскреб мелочью нужную сумму.
Мегера ушла, всей своей фигурой выражая возмущение.
– Сейчас будет жаловаться, – сказал завлаб. – Только мы ее опередим. – Он набрал номер телефона. – Алло? Это товарищ Свиридова? – Голос у Димки был придушенный, анонимный. – Это доброжелатель… Насчет вашего мужа.. Он сожительствует со своей секретаршей… У них уже давно… Да… Только из симпатии к вам… Такую женщину променять на… лошадь.
Димка положил трубку.
– Ха-ха-ха! Ну теперь заварится каша. Поехали к тебе! Гульнем! Но сначала заскочим к директору музея. У меня там друг работает. Попрошу у него кольчугу. Надену под рубашку. Представляешь их рожи, когда они меня дубасить начнут. Папаша разбежится, хлоп кумполом меня в живот, а там кольчуга. Ха-ха-ха! Шишка есть! Зараза кулаком хвать, а там кольчуга. Будет потеха! Поехали! Ах, Африка, крокодилы, бегемоты… Крокодилы, бегемоты… Подожди… Позвоню-ка я Папаше. Скажу, что он уволен. Ха-ха-ха!
Димка схватился за телефон, лицо его сияло. Коньшин тихо вышел из кабинета начальника.
С тех пор Петр Кириллович старался пораньше уйти с работы. Впрочем, завлаб, кажется, совсем забыл про него. Он целиком ушел в плетение паутины против своего тестя. Димка то куда-то спешил, бормоча себе под нос и ничего не видя, то висел на телефоне. Настроение его резко менялось в течение дня от телячье-восторженного до похоронно-мрачного. Иногда завлаб приходил весь измазанный зеленкой и заклеенный лейкопластырем, иногда он подолгу бюллетенил. Видно, борьба за место директора давалась ему нелегко, а кольчугу, похоже, так и не удалось добыть.

Часть вторая
ВОСКРЕСЕНЬЕ
ПОБЕГ ВОЛШЕБНИКА
Нет, это звонил не завлаб. Димка Свиридов обычно не делал никакой паузы. Еще только сняв трубку и не донеся ее до уха, Коньшин слышал быстрый, нетерпеливый голос своего начальника: «Алле! Алле! Все спишь, холостяк! Ну ты даешь! Все девушки на уме! А кто работать будет? Слон? Слушай, что я придумал! Гениальная идея! Еще похлеще, чем с Африкой!..»
Сейчас была пауза. Трубка молчала, хотя Петр Кириллович явно слышал чье-то дыхание.
– Я вас слушаю… Алло? Я вас слушаю.
Дыхание усилилось и превратилось в невнятный шелест.
– Да говорите же! Я вас слушаю!
– Петр… Кириллович?
– Да.
– Это я…
Голос был женский, почти детский.
– Кто вы?
– Я Света… Не помните?
– Что-то…
– Вчера в парке…
– Ах, Света… Куда вы исчезли, Светочка?
– Это вы исчезли. – Голос в трубке замолк. Пауза. Потом снова послышался шелест. – Но я нашла вас… Я так волновалась… Словно чувствовала…
Коньшин вспомнил легкие шаги, когда он лежал на холодной, пахнущей осенью земле. Шаги сестры милосердия… Шаги спасения, жизни… Прикосновение теплых рук ко лбу.
– Вы… отвезли меня домой? Я плохо помню.
– Да… Как вы себя чувствуете? – в голосе девушки было беспокойство.
– Неплохо.
– У вас ничего не болит?
– Почти.
– Это… Это правда?
– Я взяла у вас семь рублей… На такси… У меня не было.
– Неловко так получилось… Доставил вам столько хлопот.
– Что вы… – Коньшин почувствовал, как Света улыбнулась в трубку. – Зато я увидела, как живут холостяки.
– Ну и как же?
– У вас красиво… чисто… Я даже удивилась. Не у каждой женщины так чисто и уютно…
– Значит, вы были у меня…
– Конечно. Я уложила вас на кровать… Потом захлопнула дверь… Хорошо, что у вас английский замок… Но сначала я посчитала у вас пульс.
– И как?
– Восемьдесят. Поэтому я ушла… А то бы дежурила у вас до утра…
– Если бы я знал! Было бы сто двадцать. Какая же вы все-таки умница. Чем мне отблагодарить вас?
– Вы уже. Мне было интересно с вами.
– Представляю. Особенно в конце.
– Вы же не виноваты. Этот подонок… Петр Кириллович.
– Что, моя спасительница?
– У вас сегодня день рождения.
– Да. Откуда вы знаете?
– Вы говорили. Обещали отметить. Забыли?
– Начисто.
– Давайте уедем за город? А, Петр Кириллович? Неплохая идея?
– Неплохая.
Сердце Петра Кирилловича упало, потом подскочило к горлу и бешено забилось.
– Тогда я жду вас у Савеловского. У табачного киоска. Знаете?
– Найду.
– Узнаете?
– Постараюсь.
Они еще издали встретились глазами. Света была одета просто, по спортивному – джинсы, майка, через плечо кофта – и со своей косой казалась совсем девочкой. Она держала в руках большую сумку.
– Здесь еда и вино. А цветы я вам подарю лесные.
– Идет. – Он поцеловал ее в щеку.
– Здорово, – сказала Света. – Как же будет сегодня здорово. Вы ничего не чувствуете?
– Чувствую.. Будет действительно здорово! Побежали, вот наша электричка!
* * *
Он сердцем чувствовал беду. После той странной, удивительной ночи, когда он висел на окне и подглядывал через стекло чужую жизнь и когда он понял, что у него есть сын и что в любом случае он не зря жил, ибо человек даже очень плохой или очень никчемный заслуживает оправдания и снисхождения, если от него отделился побег; с той ночи прошло почти два года, и он не знал больше ничего ни о своей бывшей жене, ни о сыне…
Но однажды весенним утром, ярким утром позднего февраля – этот период в средней России зовется весною света – Петр Кириллович ощутил тревожную боль в сердце. Эта боль не была сладкой, щемящей болью, которая возникает почти у каждого, когда человек понимает, что темная, длинная, мертвая зима позади, что впереди солнце, зелень, щебет радостных птиц, может быть, шум моря; моря, которое, кажется, живет только одним – терпеливо ждет своего часа, когда горы уйдут под землю, и что можно будет опять разлиться по всему земному шару, опять стать хозяином всего-всего, заключить в свои объятия, взять под свой контроль непослушную, непонятную жизнь, которая научилась обходиться почти без него, моря; жизнь, которая зачем-то убивает себя сама, хотя пространства на планете много и лицо которой почему-то всегда обращено не к нему, морю, прародителю всего сущего, а к звездам; еще с самого начала, с самого первого мига, едва жизнь открыла глаза, она сразу обратила их к звездам:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47