Жировой слой необходим мышечному слою и как теплоизоляция, и как питательная среда. Что же касается obliquus externus…»
Нет, надо отдать Рональду должное – в такие монологи его заносило нечасто. Он уже понял и примирился с тем, что друзья неспособны разделить его главную страсть. Таинственное движение соков и сил в собственной плоти не зачаровывало их. Они были жадными дикарями. Они выжимали из собственного тела все, что могли, и замечали его только тогда, когда оно, истощенное и измученное, заставляло их делать перерыв в погоне за развлечениями. Или в трудах. Они выжигали участок, сеяли случайные семена, срывали жалкий урожай, перекочевывали дальше – в следующий день, месяц, неделю. Права Сьюзен, во всем права: племя кочевников, доисторические неандертальцы.
Рональд огорчался этим, но не пытался их просвещать. Если человек слеп к чуду – что тут можно сделать? К чуду крови, бегущей в подкожных реках – почти рядом, почти на виду, – к чуду вдохов и выдохов, к чуду гладких, скользящих друг по другу суставов, к тайне сужающегося и расширяющегося зрачка, к загадке сцепления позвонков. Ему не нужны были единоверцы, он готов был совершать свои обряды и поклоняться в одиночку. Ведь проповедничество требует противоборства, а противоборства Рональд не выносил ни в каком виде.
В студенческие годы тренеры футбольные, баскетбольные, боксерские обхаживали его, восхищенно охлопывали, как коня, заманивали к себе. Он только качал головой, отходил. Даже те состязания, в которых соперники не касались друг друга, а, скажем, неслись рядом, крутя педали велосипедов или налегая на сверкающие весла, таили что-то отталкивающее для него. Даже игры, разделявшие противников сеткой, не обладали нужной ему чистотой. Только там, где тело боролось один на один с силами природы – с тяжестью, инерцией, давлением воздуха, сопротивлением воды, – только этим схваткам он мог отдаться самозабвенно, всей душой. Он поднимал штангу, метал копье, прыгал в высоту и длину, отжимался на турнике, плавал, нырял – но всегда один. Он исчезал, заболевал, ускользал, когда дело доходило до участия в соревнованиях. В конце концов тренеры махнули на него рукой.
И женщины. Почему они оставляли его? Он был такой красивый, мужественный, надежный. Он любил брать их на руки и бежать по кромке прибоя, поднимая облако брызг. Но они уходили. Преданность, любовь, постоянство – какая ложь. Вовсе не этого они хотят от нас. Удобные статьи обвинения, тихий террор… Да если б они действительно жаждали верности и постоянства, Рональд Железная Ладонь был бы их кумиром. Бедный парень. Кажется, все, что было в его жизни, – это три года жизни с Ольгой. Бедный, бедный муж-1-2. С тех пор он так и жил один.
Антону рассказывали про их свадьбу. Жена-1 придумала такое! – превзошла себя. И они нашли священника-модерниста, который согласился участвовать. И Рональд тоже был на все согласен. Бракосочетание вплавь! Для гостей арендовали все лодки на озере. Жених и невеста – в купальных нарядах, в резиновых шапочках – плыли брассом во главе процессии. Священник ждал их на причале. «Рональд, берешь ли ты в жены эту мокрую женщину и обещаешь ли любить ее больше утренней пробежки?» – «Обещаю». – «А ты, Ольга, берешь ли в мужья этого фыркающего мужчину и обещаешь ли прощать ему незнание славянских языков?» – «Да». На заключительном поцелуе головы новобрачных ушли под воду. Кощунствующий священнослужитель сделал шаг вперед и – как был, в рясе – тоже исчез под водой. Гости неистово раскачивали лодки. Старики Козулины отказались участвовать в этом шабаше.
Потом, когда дети приезжали к нему на каникулы, Антон с тревогой расспрашивал их о новом отце. «Не обижает? Помогает с уроками?» Дети не жаловались. Они немного уставали от бесконечных разминок и упражнений, но в общем это им нравилось. Жизнь как вечная тренировка. Вопрос «К чему?» даже не задавался. Тренировка была прекрасна сама по себе и не нуждалась в оправдании целью. Цель, видимо, знал только один Верховный тренер, пославший нас в этот мир.
Только однажды девятилетняя Голда задумалась и сказала про своего отчима: «Ты знаешь, папа, мне кажется, он совсем не боится вчера». И Антон сразу понял, что она имела в виду. Потому что он и сам замечал за Рональдом эту странность. Еще в студенческие годы. Когда изморенная скукой компания обсуждала, чем заполнить надвигающийся вечер, он мог предложить отправиться в кино, на тот самый фильм, который они смотрели накануне. «Ты что, издеваешься? Поостроумнее ничего не мог придумать?» Он прикрывался руками от летевших в него бумажных стаканчиков, от сыпавшихся тумаков, смеялся, но было видно, что он действительно не понимал их. Почему нет? Это был такой замечательный фильм, они так смеялись вчера, так чудно провели время. Почему же не повторить то, что было так хорошо?
Таким он был во всем. Он мог дочитать последнюю страницу понравившегося ему романа, перевернуть книжку и тут же начать чтение сначала. Во всем студенческом городке не было лучшего слушателя анекдотов, чем Рональд. Он готов был самозабвенно смеяться одной и той же шутке хоть десять раз подряд. В кафетерии он с удивлением глядел на друзей, отталкивавших надоевшее блюдо. Ветчина с горошком! Третий день, пятый, десятый – какая разница? Ведь это так вкусно.
Говорят, бывает отклонение – страшно редко, один на миллион, – когда человек не чувствует боли. Не такой ли редкий сдвиг выпал и железнорукому Рональду? Не обошла ли его судьба, не забыла ли при рождении наказать тем, чем наказала – кого больше, кого меньше, но всех нас, всех нормальных, – мучениями скуки? Но если так, то что это – дар или уродство? Если тебе ничто не приедается – ни твоя улица, ни работа, ни вид из окна, ни голос жены, ни пластинки на полках, если ты можешь до скончания века продолжать любить ту же улицу, ту же работу, ту же жену, ту же музыку – разве это не благословение? Так чего же они все хотели от добродушного силача, почему издевались, почему не могли принять таким, каков он есть? О, эти ненасытные свергатели дальних правительств, о, сочинители нового, о, изобретатели водоплавающих свадеб и диковинных страховок! Не зависть ли вас гложет? Не за то ли вы гоните от себя несчастного, что он не боится повторений, что способен радоваться и стомиллионной – солнцезеленой, белопенной, гладко разрезанной надвое волне, а вас – проклятых, ненасытных – начинает мутить уже от десятой?
– Я все время пытаюсь представить тот момент, когда мы отыщем Голду в Перевернутой стране, – сказал Рональд. – Не могу вам передать, что значит для меня наша экспедиция. Все три года, что мы жили вместе, меня не оставляло беспокойство за нее. Я чувствовал, что не могу дать ей того, что ей было нужно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
Нет, надо отдать Рональду должное – в такие монологи его заносило нечасто. Он уже понял и примирился с тем, что друзья неспособны разделить его главную страсть. Таинственное движение соков и сил в собственной плоти не зачаровывало их. Они были жадными дикарями. Они выжимали из собственного тела все, что могли, и замечали его только тогда, когда оно, истощенное и измученное, заставляло их делать перерыв в погоне за развлечениями. Или в трудах. Они выжигали участок, сеяли случайные семена, срывали жалкий урожай, перекочевывали дальше – в следующий день, месяц, неделю. Права Сьюзен, во всем права: племя кочевников, доисторические неандертальцы.
Рональд огорчался этим, но не пытался их просвещать. Если человек слеп к чуду – что тут можно сделать? К чуду крови, бегущей в подкожных реках – почти рядом, почти на виду, – к чуду вдохов и выдохов, к чуду гладких, скользящих друг по другу суставов, к тайне сужающегося и расширяющегося зрачка, к загадке сцепления позвонков. Ему не нужны были единоверцы, он готов был совершать свои обряды и поклоняться в одиночку. Ведь проповедничество требует противоборства, а противоборства Рональд не выносил ни в каком виде.
В студенческие годы тренеры футбольные, баскетбольные, боксерские обхаживали его, восхищенно охлопывали, как коня, заманивали к себе. Он только качал головой, отходил. Даже те состязания, в которых соперники не касались друг друга, а, скажем, неслись рядом, крутя педали велосипедов или налегая на сверкающие весла, таили что-то отталкивающее для него. Даже игры, разделявшие противников сеткой, не обладали нужной ему чистотой. Только там, где тело боролось один на один с силами природы – с тяжестью, инерцией, давлением воздуха, сопротивлением воды, – только этим схваткам он мог отдаться самозабвенно, всей душой. Он поднимал штангу, метал копье, прыгал в высоту и длину, отжимался на турнике, плавал, нырял – но всегда один. Он исчезал, заболевал, ускользал, когда дело доходило до участия в соревнованиях. В конце концов тренеры махнули на него рукой.
И женщины. Почему они оставляли его? Он был такой красивый, мужественный, надежный. Он любил брать их на руки и бежать по кромке прибоя, поднимая облако брызг. Но они уходили. Преданность, любовь, постоянство – какая ложь. Вовсе не этого они хотят от нас. Удобные статьи обвинения, тихий террор… Да если б они действительно жаждали верности и постоянства, Рональд Железная Ладонь был бы их кумиром. Бедный парень. Кажется, все, что было в его жизни, – это три года жизни с Ольгой. Бедный, бедный муж-1-2. С тех пор он так и жил один.
Антону рассказывали про их свадьбу. Жена-1 придумала такое! – превзошла себя. И они нашли священника-модерниста, который согласился участвовать. И Рональд тоже был на все согласен. Бракосочетание вплавь! Для гостей арендовали все лодки на озере. Жених и невеста – в купальных нарядах, в резиновых шапочках – плыли брассом во главе процессии. Священник ждал их на причале. «Рональд, берешь ли ты в жены эту мокрую женщину и обещаешь ли любить ее больше утренней пробежки?» – «Обещаю». – «А ты, Ольга, берешь ли в мужья этого фыркающего мужчину и обещаешь ли прощать ему незнание славянских языков?» – «Да». На заключительном поцелуе головы новобрачных ушли под воду. Кощунствующий священнослужитель сделал шаг вперед и – как был, в рясе – тоже исчез под водой. Гости неистово раскачивали лодки. Старики Козулины отказались участвовать в этом шабаше.
Потом, когда дети приезжали к нему на каникулы, Антон с тревогой расспрашивал их о новом отце. «Не обижает? Помогает с уроками?» Дети не жаловались. Они немного уставали от бесконечных разминок и упражнений, но в общем это им нравилось. Жизнь как вечная тренировка. Вопрос «К чему?» даже не задавался. Тренировка была прекрасна сама по себе и не нуждалась в оправдании целью. Цель, видимо, знал только один Верховный тренер, пославший нас в этот мир.
Только однажды девятилетняя Голда задумалась и сказала про своего отчима: «Ты знаешь, папа, мне кажется, он совсем не боится вчера». И Антон сразу понял, что она имела в виду. Потому что он и сам замечал за Рональдом эту странность. Еще в студенческие годы. Когда изморенная скукой компания обсуждала, чем заполнить надвигающийся вечер, он мог предложить отправиться в кино, на тот самый фильм, который они смотрели накануне. «Ты что, издеваешься? Поостроумнее ничего не мог придумать?» Он прикрывался руками от летевших в него бумажных стаканчиков, от сыпавшихся тумаков, смеялся, но было видно, что он действительно не понимал их. Почему нет? Это был такой замечательный фильм, они так смеялись вчера, так чудно провели время. Почему же не повторить то, что было так хорошо?
Таким он был во всем. Он мог дочитать последнюю страницу понравившегося ему романа, перевернуть книжку и тут же начать чтение сначала. Во всем студенческом городке не было лучшего слушателя анекдотов, чем Рональд. Он готов был самозабвенно смеяться одной и той же шутке хоть десять раз подряд. В кафетерии он с удивлением глядел на друзей, отталкивавших надоевшее блюдо. Ветчина с горошком! Третий день, пятый, десятый – какая разница? Ведь это так вкусно.
Говорят, бывает отклонение – страшно редко, один на миллион, – когда человек не чувствует боли. Не такой ли редкий сдвиг выпал и железнорукому Рональду? Не обошла ли его судьба, не забыла ли при рождении наказать тем, чем наказала – кого больше, кого меньше, но всех нас, всех нормальных, – мучениями скуки? Но если так, то что это – дар или уродство? Если тебе ничто не приедается – ни твоя улица, ни работа, ни вид из окна, ни голос жены, ни пластинки на полках, если ты можешь до скончания века продолжать любить ту же улицу, ту же работу, ту же жену, ту же музыку – разве это не благословение? Так чего же они все хотели от добродушного силача, почему издевались, почему не могли принять таким, каков он есть? О, эти ненасытные свергатели дальних правительств, о, сочинители нового, о, изобретатели водоплавающих свадеб и диковинных страховок! Не зависть ли вас гложет? Не за то ли вы гоните от себя несчастного, что он не боится повторений, что способен радоваться и стомиллионной – солнцезеленой, белопенной, гладко разрезанной надвое волне, а вас – проклятых, ненасытных – начинает мутить уже от десятой?
– Я все время пытаюсь представить тот момент, когда мы отыщем Голду в Перевернутой стране, – сказал Рональд. – Не могу вам передать, что значит для меня наша экспедиция. Все три года, что мы жили вместе, меня не оставляло беспокойство за нее. Я чувствовал, что не могу дать ей того, что ей было нужно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142