Разве они трапписты?
А принадлежат ли (это может показаться ребяческой наивностью, но это неопровержимо) к монахам, клирикам и церковникам — люди, бесстрашно бросающиеся в пламя для спасения жизни и имущества совершенно неизвестных им лиц, рискующие жизнью тысячи раз без всякой гордости, не придавая своим подвигам никакого значения, довольствуясь за это солдатским пайком да мундиром пожарного, не приписывая себе особой монополии на мужество и самоотвержение и не ожидая причисления за это к лику святых? И все же мы думаем, что те храбрые пожарные, рисковавшие жизнью во многих пожарах, вырвавшие из пламени стариков, женщин и детей и спасшие целые города от опустошений огня, по крайней мере имеют такие же заслуги перед Богом и человечеством, как святой Поликарп, святой Фрюктюе, святой Приве и другие подобные им святые.
Нет, нет! Благодаря нравственным правилам всех веков, всех народов, всех философских учений, благодаря постепенному развитию человечества, чувства милосердия, преданности и братства сделались у людей почти прирожденными инстинктами и сами собой развиваются у человека, особенно если он пользуется условиями сколько-нибудь счастливой жизни, для которой он создан Богом.
Нет, нет! Не только между ультрамонтанами, как хотят уверить некоторые интриганы и крикуны из их партии, сохранились самоотречение и самоотверженность. И в теории и на практике Марк Аврелий стоит святого Иоанна. Платон — святого Августина, Конфуций — святого Иоанна Златоуста. С древних времен до наших дней материнство , дружба, любовь, наука, слава, свобода проповедовались , — если отрешиться от религиозной нетерпимости, — целым рядом славных деятелей и достойных поклонения мучеников за идею, которых можно сравнить со святыми и мучениками, занесенными в календари. Да, повторяем, никогда монашествующая братия, хвастающая своим самоотречением, не сделала для людей больше, чем сделали в ужасное время эпидемии холеры эти молодые весельчаки, прелестные, кокетливые женщины, художники-язычники, ученые-пантеисты, доктора-материалисты!
Прошло два дня, с тех пор как княгиня де Сен-Дизье была у сирот. Десять часов утра. Ночные дежурные передавали дежурство дневным добровольцам.
— Ну что, господа, как дела? — спрашивал один из вновь прибывших. — Не уменьшился подвоз больных за ночь?
— Нет, к несчастью… Врачи говорят, что эпидемия достигла высшей точки.
— Остается надеяться, что она теперь начнет уменьшаться!
— А из числа тех, кого мы пришли сменять, нет заболевших?
— Нас было одиннадцать, а осталось девять.
— Грустно… А кто заразился?
— Одна из жертв… молодой офицер, кавалерист в отпуску… двадцати пяти лет… Его поразило вдруг… Через каких-нибудь четверть часа он был готов… Это нас ужасно поразило, хотя подобные вещи случались и раньше.
— Бедный молодой человек!
— И какой он был мастер утешать и поднимать дух больных… Многих, заболевших скорее от страха, ему удалось совсем поставить на ноги…
— Жаль беднягу… Зато какая благородная смерть! Она не менее мужественна, чем смерть в битве!
— Да, с ним в усердии и мужестве может, пожалуй, потягаться только тот священник с ангельским лицом, которого зовут аббатом Габриелем. Он тоже почти без отдыха переходит от одного больного к другому, ухаживая за всеми. Никого-то он не забудет! Его утешения исходят из глубины сердца, а вовсе не являются заученными банальностями, произносимыми из профессионального долга. Я видел, как он оплакивал смерть одной несчастной, которой сам и глаза закрыл после ужасной агонии. Ах! Если бы все священники походили на него!
— Еще бы! Что может быть достойнее хорошего священника!.. Ну, а другая жертва?
— Ах, какая ужасная смерть… Не будем об этом говорить… И без того эта потрясающая картина стоит у меня перед глазами.
— Холера?
— Если бы только она, я не испугался бы так этой смерти.
— Что же это за смерть?
— Ужасная история!.. Дня три тому назад сюда привезли человека, заболевшего холерой… Вы, верно, слыхали о нем? Это укротитель зверей Морок, на представления которого в Порт-Сен-Мартен сбегался весь Париж.
— Как же, помню. Еще он разыгрывал пантомиму с участием прирученной черной пантеры.
— Ну да! Я сам был на том представлении, когда какой-то индус, говорят на пари, убил эту пантеру… Ну вот у этого самого Морока, кроме холеры, оказалась еще ужасная болезнь!
— Какая же?
— Бешенство!
— Он взбесился?
— Да… он признался, что за несколько дней до этого его укусила одна из его сторожевых собак. К несчастью, признание было сделано уже поздно, после страшного приступа, стоившего жизни несчастному, которого мы оплакиваем.
— Как же это произошло?
— Морок занимал комнату вместе с тремя другими больными. Вдруг в припадке бешенства он вскочил с ужасными криками… и как безумный бросился в коридор… Несчастный наш товарищ побежал к нему и хотел его схватить. Борьба довела бешенство Морока до страшных пределов; он бросился на нашего товарища, старавшегося его удержать, начал его кусать, грызть… и затем упал в конвульсиях.
— В самом деле ужасно… И, несмотря на помощь, жертва Морока?..
— Умер сегодня в страшных мучениях. От этого потрясения у бедняги сделалось острое воспаление мозга.
— А Морок умер?
— Не знаю… Его должны были снести в госпиталь связанного, воспользовавшись его обессиленностью после припадка. Пока его заперли в комнате наверху.
— Но он безнадежен?
— Вероятно… врачи дают ему не более суток.
Беседующие находились в большой комнате первого этажа, служившей приемной для добровольных санитаров, окна которой выходили на двор.
— Боже! Посмотрите-ка! — воскликнул один из собеседников, выглянув в окно. — Какие прелестные девушки вышли из этой красивой кареты… И как они похожи… Вот удивительное сходство!
— Верно, близнецы… Бедняжки, они в трауре… наверно, оплакивают смерть отца или матери?
— Кажется, они идут сюда…
— Да… входят на крыльцо…
Вскоре в приемную вошли Роза и Бланш, робкие, взволнованные, но с огнем лихорадочной решимости в глазах.
Один из мужчин, сжалившись над их смущением, подошел к ним и с любезной предупредительностью спросил:
— Что вам угодно, сударыни?
— Здесь больница улицы Белой Горы? — спросила Роза.
— Здесь, мадемуазель.
— Дня два тому назад сюда была привезена одна дама, Августина дю Грамблей. Можем ли мы ее видеть?
— Я должен вам заметить… мадемуазель… что посещение больных далеко не безопасно.
— Мы желаем видеть очень близкого и дорогого нам друга! — заметила Роза кротким, но твердым голосом, который достаточно говорил о презрении к опасности.
— Я не могу вам сказать, здесь ли эта дама… Но если вам угодно будет войти сюда налево, вы застанете в кабинете сестру Марту, которая может дать нужные сведения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158
А принадлежат ли (это может показаться ребяческой наивностью, но это неопровержимо) к монахам, клирикам и церковникам — люди, бесстрашно бросающиеся в пламя для спасения жизни и имущества совершенно неизвестных им лиц, рискующие жизнью тысячи раз без всякой гордости, не придавая своим подвигам никакого значения, довольствуясь за это солдатским пайком да мундиром пожарного, не приписывая себе особой монополии на мужество и самоотвержение и не ожидая причисления за это к лику святых? И все же мы думаем, что те храбрые пожарные, рисковавшие жизнью во многих пожарах, вырвавшие из пламени стариков, женщин и детей и спасшие целые города от опустошений огня, по крайней мере имеют такие же заслуги перед Богом и человечеством, как святой Поликарп, святой Фрюктюе, святой Приве и другие подобные им святые.
Нет, нет! Благодаря нравственным правилам всех веков, всех народов, всех философских учений, благодаря постепенному развитию человечества, чувства милосердия, преданности и братства сделались у людей почти прирожденными инстинктами и сами собой развиваются у человека, особенно если он пользуется условиями сколько-нибудь счастливой жизни, для которой он создан Богом.
Нет, нет! Не только между ультрамонтанами, как хотят уверить некоторые интриганы и крикуны из их партии, сохранились самоотречение и самоотверженность. И в теории и на практике Марк Аврелий стоит святого Иоанна. Платон — святого Августина, Конфуций — святого Иоанна Златоуста. С древних времен до наших дней материнство , дружба, любовь, наука, слава, свобода проповедовались , — если отрешиться от религиозной нетерпимости, — целым рядом славных деятелей и достойных поклонения мучеников за идею, которых можно сравнить со святыми и мучениками, занесенными в календари. Да, повторяем, никогда монашествующая братия, хвастающая своим самоотречением, не сделала для людей больше, чем сделали в ужасное время эпидемии холеры эти молодые весельчаки, прелестные, кокетливые женщины, художники-язычники, ученые-пантеисты, доктора-материалисты!
Прошло два дня, с тех пор как княгиня де Сен-Дизье была у сирот. Десять часов утра. Ночные дежурные передавали дежурство дневным добровольцам.
— Ну что, господа, как дела? — спрашивал один из вновь прибывших. — Не уменьшился подвоз больных за ночь?
— Нет, к несчастью… Врачи говорят, что эпидемия достигла высшей точки.
— Остается надеяться, что она теперь начнет уменьшаться!
— А из числа тех, кого мы пришли сменять, нет заболевших?
— Нас было одиннадцать, а осталось девять.
— Грустно… А кто заразился?
— Одна из жертв… молодой офицер, кавалерист в отпуску… двадцати пяти лет… Его поразило вдруг… Через каких-нибудь четверть часа он был готов… Это нас ужасно поразило, хотя подобные вещи случались и раньше.
— Бедный молодой человек!
— И какой он был мастер утешать и поднимать дух больных… Многих, заболевших скорее от страха, ему удалось совсем поставить на ноги…
— Жаль беднягу… Зато какая благородная смерть! Она не менее мужественна, чем смерть в битве!
— Да, с ним в усердии и мужестве может, пожалуй, потягаться только тот священник с ангельским лицом, которого зовут аббатом Габриелем. Он тоже почти без отдыха переходит от одного больного к другому, ухаживая за всеми. Никого-то он не забудет! Его утешения исходят из глубины сердца, а вовсе не являются заученными банальностями, произносимыми из профессионального долга. Я видел, как он оплакивал смерть одной несчастной, которой сам и глаза закрыл после ужасной агонии. Ах! Если бы все священники походили на него!
— Еще бы! Что может быть достойнее хорошего священника!.. Ну, а другая жертва?
— Ах, какая ужасная смерть… Не будем об этом говорить… И без того эта потрясающая картина стоит у меня перед глазами.
— Холера?
— Если бы только она, я не испугался бы так этой смерти.
— Что же это за смерть?
— Ужасная история!.. Дня три тому назад сюда привезли человека, заболевшего холерой… Вы, верно, слыхали о нем? Это укротитель зверей Морок, на представления которого в Порт-Сен-Мартен сбегался весь Париж.
— Как же, помню. Еще он разыгрывал пантомиму с участием прирученной черной пантеры.
— Ну да! Я сам был на том представлении, когда какой-то индус, говорят на пари, убил эту пантеру… Ну вот у этого самого Морока, кроме холеры, оказалась еще ужасная болезнь!
— Какая же?
— Бешенство!
— Он взбесился?
— Да… он признался, что за несколько дней до этого его укусила одна из его сторожевых собак. К несчастью, признание было сделано уже поздно, после страшного приступа, стоившего жизни несчастному, которого мы оплакиваем.
— Как же это произошло?
— Морок занимал комнату вместе с тремя другими больными. Вдруг в припадке бешенства он вскочил с ужасными криками… и как безумный бросился в коридор… Несчастный наш товарищ побежал к нему и хотел его схватить. Борьба довела бешенство Морока до страшных пределов; он бросился на нашего товарища, старавшегося его удержать, начал его кусать, грызть… и затем упал в конвульсиях.
— В самом деле ужасно… И, несмотря на помощь, жертва Морока?..
— Умер сегодня в страшных мучениях. От этого потрясения у бедняги сделалось острое воспаление мозга.
— А Морок умер?
— Не знаю… Его должны были снести в госпиталь связанного, воспользовавшись его обессиленностью после припадка. Пока его заперли в комнате наверху.
— Но он безнадежен?
— Вероятно… врачи дают ему не более суток.
Беседующие находились в большой комнате первого этажа, служившей приемной для добровольных санитаров, окна которой выходили на двор.
— Боже! Посмотрите-ка! — воскликнул один из собеседников, выглянув в окно. — Какие прелестные девушки вышли из этой красивой кареты… И как они похожи… Вот удивительное сходство!
— Верно, близнецы… Бедняжки, они в трауре… наверно, оплакивают смерть отца или матери?
— Кажется, они идут сюда…
— Да… входят на крыльцо…
Вскоре в приемную вошли Роза и Бланш, робкие, взволнованные, но с огнем лихорадочной решимости в глазах.
Один из мужчин, сжалившись над их смущением, подошел к ним и с любезной предупредительностью спросил:
— Что вам угодно, сударыни?
— Здесь больница улицы Белой Горы? — спросила Роза.
— Здесь, мадемуазель.
— Дня два тому назад сюда была привезена одна дама, Августина дю Грамблей. Можем ли мы ее видеть?
— Я должен вам заметить… мадемуазель… что посещение больных далеко не безопасно.
— Мы желаем видеть очень близкого и дорогого нам друга! — заметила Роза кротким, но твердым голосом, который достаточно говорил о презрении к опасности.
— Я не могу вам сказать, здесь ли эта дама… Но если вам угодно будет войти сюда налево, вы застанете в кабинете сестру Марту, которая может дать нужные сведения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158