Немногие в этом мире сумеют выстоять против мисс Амелии, а к Марвину Мэйси у нее имелась особая горькая ненависть. Все ждали, что она вдруг завопит ужасным голосом, схватит какой-нибудь опасный предмет в руку и вытурит его из города вон. Но Марвина Мэйси сперва она не заметила, и по лицу ее блуждало то мечтательное облегчение, какое бывало ей свойственно, когда возвращалась она домой издалека.
Должно быть, она увидела Марвина Мэйси и Братишку Лаймона в единое мгновение. Перевела взгляд с одного на другого, но не на каторжанине никудышном задержались ее глаза, полные тошнотворного изумления. Мисс Амелия, как и все остальные, смотрела на Братишку Лаймона – а там было на что взглянуть.
Горбун стоял у края ямы, и бледное лицо его освещалось мягким заревом дубовых углей. А надо сказать, что было у Братишки Лаймона одно умение, которым пользовался он, когда хотел снискать чье-нибудь расположение. Стоял он тогда очень тихо и, лишь чуточку сосредоточившись, шевелил большими бледными ушами своими с изумительным проворством и легкостью. Уловку эту пускал он в ход всякий раз, когда хотел выманить у мисс Амелии что-то особенное, и на нее это всегда действовало безотказно. И теперь возле коптильной ямы уши горбуна шевелились на голове неистово, но глядел он в этот раз не на мисс Амелию. Горбун улыбался Марвину Мэйси – так заискивающе, что чуть ли не умолял о чем-то. Сначала Марвин Мэйси не обращал на него внимания, но и когда взглянул, никакой признательности в его глазах и рядом не было.
– Что это с Калекой такое? – спросил он, грубо ткнув в его сторону большим пальцем.
Никто ему не ответил. А Братишка Лаймон, видя, что ни к чему его особое умение не приводит, пустил в ход иные средства обольщения. Он захлопал глазами так, что ресницы стали как пойманные глазами бледные ночные бабочки. Он елозил по земле ногами, размахивал руками и, наконец, чуть ли не фокстрот затанцевал, не сходя с места. В последнем угрюмом свете зимы он напоминал сиротку из лачуги на болотах.
Из всей компании на одного Марвина Мэйси это не производило впечатления.
– У горбатого что – припадок? – спросил он, а когда и в этот раз ему никто не ответил, шагнул вперед и легонько стукнул Братишку Лаймона по голове. Горбун пошатнулся, упал на землю. Потом сел, не сводя глаз с Марвина Мэйси, и уши его с большим усилием жалко колыхнулись на голове в последний раз.
Теперь все повернулись к мисс Амелии – посмотреть, что же она станет делать. За все эти годы никто и волоса на голове Братишки Лаймона тронуть не смел, хотя у многих руки чесались. Если кто хоть словом грубым горбуну смел заикнуться, мисс Амелия такому безрассудному смертному отказывала в кредите, да и потом еще долго выискивала способы устраивать ему веселую жизнь. Поэтому если б теперь мисс Амелия раскроила Марвину Мэйси череп топором прямо на заднем крыльце, никого бы это не удивило. Но ничего подобного она не сделала.
Бывали времена, когда мисс Амелию, казалось, прямо оторопь брала. Причины такого были, как правило хорошо известны и понятны. Ибо мисс Амелия была хорошим врачом: не молола болотные корешки и другие неведомые снадобья и не давала их первому попавшемуся под руку больному; когда бы ни изобрела она новое зелье, всегда сначала испытывала его на себе. Глотала огромную порцию и весь следующий день бродила задумчиво от кабачка до кирпичной уборной и обратно. Частенько, когда совсем уж сильно прихватывало, замирала она неподвижно, устремив странные свои глаза в землю и плотно сжав кулаки, – пыталась понять, на какой из внутренних органов действует и какую хворь может новое лекарство излечить. Вот и теперь, когда она смотрела на горбуна и Марвина Мэйси, на ее лице было точно то же выражение – будто прислушивается напряженно к какой-то внутренней боли, хоть и не принимала она сегодня новых снадобий.
– Будешь знать, Калека, – сказал Марвин Мэйси.
Генри Мэйси откинул со лба жиденькую прядь белесых волос и нервно кашлянул. Кочерыжка Макфэйл и Мерли Райан переминались с ноги на ногу, а от детей и черной публики, собравшейся снаружи, не донеслось ни звука. Марвин Мэйси сложил нож, который правил о штаны, и, бесстрашно оглядев всю компанию, враскачку вышел прочь со двора. Угли в яме подернулись сероватыми перышками золы, и уже почти совсем стемнело.
Так вот и вернулся Марвин Мэйси из исправительного дома. Ни единая живая душа в городке ему не обрадовалась. Даже миссис Мэри Хэйл, женщина добрая, вырастившая его с любовью и заботой, – даже старенькая приемная мать при виде его выронила из рук сковородку и заплакала. А Марвину Мэйси все божья роса. Сел на задних ступеньках дома Хэйлов, струны гитарные лениво перебирает, а когда ужин сготовился, растолкал детишек малых в том доме и наложил себе полную тарелку, хоть кукурузных лепешек и белого мяса всем едокам и так едва-едва хватало. Поев же, устроился на самом лучшем и тепленьком спальном месте в парадной комнате, и дурные сны его всю ночь не мучили.
А мисс Амелия кабачок в тот вечер открывать не стала. Заперла все двери и все окна очень тщательно, и больше их с Братишкой Лаймоном не видели – только лампа в ее комнате всю ночь горела.
Марвин Мэйси принес с собой злую удачу – с самого начала, как и можно было ожидать. На следующий день погода вдруг резко поменялась, обрушилась жара. Даже спозаранку мучила липкая духота, ветерок веял гнилой вонью болотной, а острое пронзительное комарье опутало весь фабричный пруд. Не по сезону такое, хуже, чем в августе, – много убытка эта погода причинила. Ибо все в округе, у кого чушки были, последовали примеру мисс Амелии и забили своих днем раньше. А какая ж колбаса такую погоду выдержит? И через несколько дней повсюду витал запашок испорченного мяса, точно дух ненужного разорения. А еще хуже – семейство собралось вместе у самого шоссе на Форкс-Фоллз, свинины поело, и умерли все до единого. Ясно, что кабанчик им заразный попался, но кто ж скажет, опасно все остальное мясо есть или нет? Люди просто разрывались – так им хорошей свининки попробовать хотелось, и так они смерти боялись. Настало время порчи и смятения.
А причине всему – Марвину Мэйси – и горя мало. Ни стыда ни совести у человека – повсюду его видали. В рабочие часы вокруг фабрики отирался, в окна заглядывал, а по воскресеньям надевал свою красную рубаху и расхаживал взад-вперед по дороге с гитарой. По-прежнему красавчик – волосы каштановые, губы алые, плечи широкие да сильные; да только зло в нем теперь пересиливало знаменитостью красоту его, и ничего он не добился. И зло это не только грехами, что он совершил, измерялось. Правда это – ограбил он те три заправки. А до того губил нежнейших барышень в округе, да еще и смеялся над ними.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20