Еще с тех пор, как я в семилетнем возрасте вышел на сцену в опере Даргомыжского «Русалка» в роли маленькой русалочки и прокричал: «Я прислана к тебе, любезный князь, от матери моей нарочно» – и действительно вообразил себя дочерью царицы Днепра, склонность к перевоплощению была мне свойственна.
Я перевоплощался по всякому поводу и без всякого повода: в Лешего, в дядю Макса, в баса Цесевича, в моего отца, в военкомовского мерина Буланого, в индюка из отцовского курятника, в артиста Петипа, в персонажей из виденных и прочитанных пьес.
Долго находиться в одном образе я не мог, становилось скучно. Тогда я мгновенно перевоплощался в партнера моего героя. Почти одновременно я был Отелло и Дездемоной, Онегиным и Татьяной, Поташем и Перламутром, Тильтилем и Митиль. Наверно, это плюс отсутствие таланта (это я пишу из скромности) помешало мне стать актером. Малейший повод заставлял меня тут же, без всякой подготовки, перевоплощаться. Не то чтобы играть или притворяться каким-нибудь персонажем, а именно становиться им.
С годами эта склонность к перевоплощению стала исчезать. Наоборот, я изо всех сил старался быть самим собой. Но какой я САМ СОБОЙ? Я этого не знал. Знал только, что бывают минуты, когда нужно стараться НЕ БЫТЬ СОБОЙ, преодолеть что-то, когда грустен – заставить себя стать веселым, когда больно – не показывать. А тут, во время прогулки с Милочкой, на меня вдруг накатило это самое перевоплощение.
Я заплакал, зарыдал, затрясся. Сам не знаю, что со мной произошло. Я вдруг рассказал ей (и поверил в это), как долго и нежно любил ее еще в Пролеткульте, как торчал у подъезда и ждал минуты, чтоб проводить, гордился, когда она изображала Таню и была умнее и благороднее всех персонажей «Плодов просвещения», Это потому, что она и на самом деле была всех умней и благороднее.
Как же я был несчастен, узнав, что она связала свою судьбу с Альбертом, с этой презренной «Бертой»!
В те годы было модно в театральных кружках и киностудиях называть молодых мужчин женскими именами. Среди нас, мужиков с первой растительностью под носом и с ломающимися голосами, были Люси и Люли (Алексей и Леонид), Зины (Зиновий), Наташи (Натан), Тони и Аси (Антон и Алексей), Моти и Пани. Я был, например, Дора. А Душенко Альберт был, конечно, Бертой. Так вот, за эту презренную Берту?…
Откуда у меня только взялось! Я умолял Милочку немедленно расторгнуть брак с Душенко, рыдал и проклинал их связь.
Сперва Милочка смотрела на меня, как на сумасшедшего. А потом, знаете, неожиданно поверила. К счастью, ненадолго. Поверила и тоже заплакала. На мгновенье ей показалось, что все обстояло именно так, как я говорил, что произошла катастрофа и она загубила свою молодую жизнь на корню.
А я, обуянный бесом, каркал, что ничего хорошего из их брака не выйдет, что это блеф, афера, очередное жульничество этого паяца Душенко. Мы синеблузники, мы профсоюзники! Максимум полгода продлится их брак, в котором оба будут глубоко несчастны и о котором очень скоро постараются забыть.
И вот мы с Милочкой стоим на берегу реки.
А чуть подальше палатка.
И мы смотрим на реку, на палатку, друг на друга.
И прошло сорок два года.
Мы с Милочкой читаем выбитые на постаменте бетонной палатки – памятник первым строителям города и завода – стихи, произведение местного поэта. О том, что мы жили здесь сорок два года назад, что палатка была тогда брезентовая, а не бетонная, как сейчас, и в ней было прорезано оконце, в которое вставлено зеленое стеклышко, а брезент палатки был множество раз промыт дождями и высушен солнцем… У входа в палатку дымился костер, защищавший от гнуса и комаров, а над костром висел законченный чайник. Вокруг палатки выли четыре ветра, и самый зверский был южный, гнавший песок из степей. Вода в реке бурлила и несла свою рыжую накипь. Теперь река была широкая – три проточных озера, одно за другим, не меньше километра ширины, будто Нева. Через реку вели три просторных моста-перехода, навстречу нам катили машины всех марок, бежали автобусы, трамваи. Переходы соединяли левый берег с новым городом на правом берегу. На обоих берегах проживает четыреста тысяч людей. Разноцветные дымы взвиваются от мартеновских печей…
Мы стоим на нравом берегу и не обращаем внимания на дымы, и на дождик, и на высокое уральское небо, и на очертания знаменитой горы.
– Ты помнишь, курносый, – Милочка все еще держится своего юмора, – помнишь, как мы пекли в золе картошку, которая была такой же редкостью, как клубника? А потом репетировали: «Мы в домнах и мартенах расплавим наш металл и этим непременно угробим капитал»?
– Альберт здоров? – осторожно спрашиваю я.
– Да, он здесь. Он прилетел раньше меня и поехал в короткую командировку на заводы-поставщики по своим профсоюзным делам.
– Давно я его не видел.
– Он болел. Как, впрочем, и ты. Мы с ним очень за тебя волновались. Что тебя занесло сюда? Я прочитала в газете, что ты прибыл собирать материал для новой пьесы. Ну как, получается?
– Нет пока.
– А я прилетела только вчера. Альберт не встретил меня, и я ужасно волновалась. Оказывается, все благополучно, срочное задание по профсоюзной линии. Зато меня встретили две сестры, их мужья, дети и даже два внука. Вот как у нас! У младшей сестры дочь невеста, сегодня выходит замуж за сменного инженера с листопрокатного. Хороший парень, знающий, только что окончил аспирантуру, собирается защищать кандидатскую, наверно в будущем году. Я тебя сегодня вечером возьму на свадьбу и со всеми познакомлю. Знаешь, сколько у меня здесь родственников? Шестнадцать. Конечно, считая с зятьями, их родителями, со сватами и золовками. Всех увидишь. Все кодло.
Я тут же перевоплотился в почтенного старика, утомленного своей известностью, но тем не менее простого и чуткого, ветерана, мудрого и улыбчивого.
– Смогу ли я помочь супругу твоей племянницы? Хочешь, я поговорю с директором комбината или с заместителем министра?
– Не нужно, Игорька и так все ценят. Увидишь, какой это прекрасный малый.
Мы идем на левый берег, в гостиницу. Милочка ходит быстро, молодо. Я тихонько прихрамываю, стараюсь не отстать.
Она говорит о своих родственниках, о каждом из шестнадцати, долго и подробно. А я стараюсь перевоплотиться во внимательно слушающего старого друга. Но все отвлекаюсь, не могу заставить себя сосредоточиться. Так неожиданна и безумна эта встреча.
Единственное, что я понимаю, – она уже не работает, ни на «Цинделе», ни в самодеятельности, нигде. Альберт более десяти лет находился на Севере. Она поехала к нему. Долго они жили на полуострове, а в середине пятидесятых годов вернулись в Москву. Альберта сразу заграбастали профсоюзы, загрузили по уши всякими заданиями, но искусства он все равно не бросает, руководит драмкружком во дворце строителей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60