несмотря на высокогорье, фактор немаловажный.
За неделю полкач так завел офицеров, что они, высунув языки и обкладывая техников многоэтажным черным матом, за пару дней сумели подготовить к выходу всю имеющуюся в наличии технику, годами стоявшую в бездействии.
В ротах происходило то же самое. Целыми днями старшины получали доппайки и боекомплекты. Машины загрузили под завязку. Казалось, что выдвигаемся, как минимум, на год и собираемся, по меньшей мере, брать штурмом Кабул.
В день перед выходом Смирнов обратился к солдатам и офицерам с длинной пламенной речью. В ней он призывал всех, от рядового до подполковника: «Не щадя живота своего…», «Не посрамим отцов…», «До последнего вздоха…». В этот день жара прыгнула хорошо за сорок в тени, и из-за сорокаминутного опоздания подполковника да затянувшейся почти на час проникновенной проповеди несколько человек потеряли сознание. Под занавес объявили день отдыха, как всегда посвященный перезарядке магазинов, чистке оружия, подгонке снаряжения и прочим видам немудреного солдатского досуга.
Ночью механики-водители выгнали машины из парка, построили их перед КПП-1 и под утро, заливая окрестности надрывным ревом и смрадом солярки, загрузив пехоту, двинулись в горы.
Глава 7
Саша сидел на левом заднем десанте сто сорок девятого борта и с интересом вертел головой в разные стороны. На башне восседали взводный и Матаич, в противоположном от него люке о чем-то болтали Валерка и Братусь, а впереди, на его же стороне, пристроился внештатный денщик и шестерка Пономарева, всеми втихаря презираемый стукач Тортилла. Вел БМПшку механик Дагестан. Позади него, на командирском месте, вальяжно развалившись, так, что одна нога свисала с брони, а вторая упиралась в крышку люка, преспокойно посапывал Гора.
Его сладкую дрему время от времени прерывали колкие шуточки взводного, но Гору это, похоже, мало тревожило; к тому же, зная, что он не слышит на правое ухо, никто не мог с уверенностью сказать, точно ли он не расслышал или просто не счел нужным.
Саша, посматривая на него через каждые две-три секунды, боялся пропустить хотя бы один его взгляд, одно легкое мановение руки. За неделю совместной службы этот парень для него стал чем-то вроде объекта поклонения…
* * *
С первых же дней в армии призывнику Зинченко стало понятно, как называется тот, мучивший его пару лет до этого, подсознательный страх. Имя ему - панический ужас перед унижением. И самое страшное состояло в том, что унижать его личность и весь его призыв в целом стали с первых минут новой жизни.
Если отношение к новобранцам на пересыльных пунктах было просто наплевательским, то есть абстрактно унизительным, то по прибытии в учебку он сразу же ощутил, что такое настоящее унижение.
Все полгода отправок, пересылок, учебы его внутреннее второе «Я» жило или, вернее, прозябало в состоянии какой-то парализующей апатии. Сил на то, чтобы защищаться, не было и в помине; это существо, только все более и более сжималось под плевками и оплеухами, которыми его щедро потчевала новая солдатская жизнь, и какими-то медленными, но упорными витками заворачивалось в непробиваемую скорлупу безразличия. Если бы к нему в том состоянии подошли незнакомые люди и стали бить, то он просто бы лег наземь, закрыл голову руками и ждал. Пока от него не отстанут или не убьют.
И вот, придя в роту, где предстояло служить до конца, до дембеля, он столкнулся с сильным человеком, который как-то совершенно незаметно разбил эту скорлупу.
На второй день пребывания во взводе гора, подойдя к Саше, молча забрал веник и, сунув его дневальному, отвел в угол, где обычно отдыхала «великолепная пятерка». Там он, угостив сигаретой с фильтром (а молодым еще не успели и обыкновенных выдать) и чаем, минут двадцать запросто поболтал с ним о том о сем - ну прямо как на гражданке. Потом к ним присоединился Братусь, поначалу одним своим видом приводивший Сашу в ужас - огромный, под метр девяносто, угрюмый детина - и, как всегда молча, между прочим положил перед ним початую пачку печенья. Это уж и вовсе было нечто невиданное.
Болтали о разных пустяках, земляками они считались чисто номинально - один из Донецка, другой из Ворошиловграда. Да и говорил-то в основном Саша, а тот - в своей традиционной манере, привалившись к спинке кровати, полулежа, - лишь внимательно слушал.
Потом подошли остальные. Шурик сходу едко прошелся по бессмертному сюжету «Трех поросят», Братусь, буркнув что-то в ответ, убыл в неизвестном направлении, а Гора, усаживаясь с Матаичем гонять нарды, как бы невзначай обронил, что Зинченко с этого дня закреплен за ним. В течение первого полугодия каждый прибывший в боевую роту молодой солдат закреплялся за одним из старослужащих и как хвостик ходил за ним на всех операциях, а дедушка, в свою очередь, не только ему помогал, учил и вводил в курс дела, но еще и головой отвечал за свою «почетную обязанность».
По этому поводу Гора добавил:
- Слушай, землячок, я сам чмырем не был и рядом не потерплю, так что напрягай головку - к счастью, не пустая - и въезжай в службу. Да, и на физо навались, чтобы мне еще и твой пулемет таскать не пришлось… у меня своего дерьма предостаточно. Понял? Прекрасно! И еще. Если хоть кто-то начнет тебя припахивать - посылай на х…, да понаглее. Не получится - мне скажешь. Врубился? Свободен!
«Землячок», почувствовав, как к горлу подкатил предательский комок, опустил глаза и пробормотал:
- Спасибо.
- Пожалуйста…
В том, что это были не просто красивые слова, Саша убедился в тот же вечер.
Зайдя по какому-то делу в палатку первых взводов, он моментально нарвался на резкого сержанта и через пару минут уже подшивал чужие подворотнички. Дедушка, оставаясь стоять над послушным душарой, с кем-то негромко переговаривался. Только с третьей фразы Саша уловил, что говорят о нем. Подняв голову, он вдруг увидел Валеру; тот же, пожав плечами и бросив на ходу: «Ну, как знаешь…» - вышел из палатки.
Через минуту он вернулся, правда, уже третьим. Впереди шел Гора. За ним - Братусь. Голоса тут же, как по команде, смолкли. «Наставничек» подошел. Молча взял из Сашиных рук вещи и так же молча резким движением, швырнул их в лицо сержанту. Тот вызов не принял, а лишь испуганно попятился в угол, к сидевшим кружком дедам.
- Ну ты, борзота, полегче! - подал голос один из них.
- Да ну? Сюда иди… - Гора говорил тише и мягче, чем обычно, но в голосе появились какие-то неразличимые, но достаточно ощутимые нотки, и Саше подумалось, что если бы его так позвали, то он ни за какие посулы не сдвинулся бы с места.
- Вы что, суки? Забыли, как в говне ползали? А? Напомнить? Ну, че припухли?
- А в ответ тишина! - констатировал Валерка.
- Тебе же, ур-род, я в следующий раз печень вырву!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
За неделю полкач так завел офицеров, что они, высунув языки и обкладывая техников многоэтажным черным матом, за пару дней сумели подготовить к выходу всю имеющуюся в наличии технику, годами стоявшую в бездействии.
В ротах происходило то же самое. Целыми днями старшины получали доппайки и боекомплекты. Машины загрузили под завязку. Казалось, что выдвигаемся, как минимум, на год и собираемся, по меньшей мере, брать штурмом Кабул.
В день перед выходом Смирнов обратился к солдатам и офицерам с длинной пламенной речью. В ней он призывал всех, от рядового до подполковника: «Не щадя живота своего…», «Не посрамим отцов…», «До последнего вздоха…». В этот день жара прыгнула хорошо за сорок в тени, и из-за сорокаминутного опоздания подполковника да затянувшейся почти на час проникновенной проповеди несколько человек потеряли сознание. Под занавес объявили день отдыха, как всегда посвященный перезарядке магазинов, чистке оружия, подгонке снаряжения и прочим видам немудреного солдатского досуга.
Ночью механики-водители выгнали машины из парка, построили их перед КПП-1 и под утро, заливая окрестности надрывным ревом и смрадом солярки, загрузив пехоту, двинулись в горы.
Глава 7
Саша сидел на левом заднем десанте сто сорок девятого борта и с интересом вертел головой в разные стороны. На башне восседали взводный и Матаич, в противоположном от него люке о чем-то болтали Валерка и Братусь, а впереди, на его же стороне, пристроился внештатный денщик и шестерка Пономарева, всеми втихаря презираемый стукач Тортилла. Вел БМПшку механик Дагестан. Позади него, на командирском месте, вальяжно развалившись, так, что одна нога свисала с брони, а вторая упиралась в крышку люка, преспокойно посапывал Гора.
Его сладкую дрему время от времени прерывали колкие шуточки взводного, но Гору это, похоже, мало тревожило; к тому же, зная, что он не слышит на правое ухо, никто не мог с уверенностью сказать, точно ли он не расслышал или просто не счел нужным.
Саша, посматривая на него через каждые две-три секунды, боялся пропустить хотя бы один его взгляд, одно легкое мановение руки. За неделю совместной службы этот парень для него стал чем-то вроде объекта поклонения…
* * *
С первых же дней в армии призывнику Зинченко стало понятно, как называется тот, мучивший его пару лет до этого, подсознательный страх. Имя ему - панический ужас перед унижением. И самое страшное состояло в том, что унижать его личность и весь его призыв в целом стали с первых минут новой жизни.
Если отношение к новобранцам на пересыльных пунктах было просто наплевательским, то есть абстрактно унизительным, то по прибытии в учебку он сразу же ощутил, что такое настоящее унижение.
Все полгода отправок, пересылок, учебы его внутреннее второе «Я» жило или, вернее, прозябало в состоянии какой-то парализующей апатии. Сил на то, чтобы защищаться, не было и в помине; это существо, только все более и более сжималось под плевками и оплеухами, которыми его щедро потчевала новая солдатская жизнь, и какими-то медленными, но упорными витками заворачивалось в непробиваемую скорлупу безразличия. Если бы к нему в том состоянии подошли незнакомые люди и стали бить, то он просто бы лег наземь, закрыл голову руками и ждал. Пока от него не отстанут или не убьют.
И вот, придя в роту, где предстояло служить до конца, до дембеля, он столкнулся с сильным человеком, который как-то совершенно незаметно разбил эту скорлупу.
На второй день пребывания во взводе гора, подойдя к Саше, молча забрал веник и, сунув его дневальному, отвел в угол, где обычно отдыхала «великолепная пятерка». Там он, угостив сигаретой с фильтром (а молодым еще не успели и обыкновенных выдать) и чаем, минут двадцать запросто поболтал с ним о том о сем - ну прямо как на гражданке. Потом к ним присоединился Братусь, поначалу одним своим видом приводивший Сашу в ужас - огромный, под метр девяносто, угрюмый детина - и, как всегда молча, между прочим положил перед ним початую пачку печенья. Это уж и вовсе было нечто невиданное.
Болтали о разных пустяках, земляками они считались чисто номинально - один из Донецка, другой из Ворошиловграда. Да и говорил-то в основном Саша, а тот - в своей традиционной манере, привалившись к спинке кровати, полулежа, - лишь внимательно слушал.
Потом подошли остальные. Шурик сходу едко прошелся по бессмертному сюжету «Трех поросят», Братусь, буркнув что-то в ответ, убыл в неизвестном направлении, а Гора, усаживаясь с Матаичем гонять нарды, как бы невзначай обронил, что Зинченко с этого дня закреплен за ним. В течение первого полугодия каждый прибывший в боевую роту молодой солдат закреплялся за одним из старослужащих и как хвостик ходил за ним на всех операциях, а дедушка, в свою очередь, не только ему помогал, учил и вводил в курс дела, но еще и головой отвечал за свою «почетную обязанность».
По этому поводу Гора добавил:
- Слушай, землячок, я сам чмырем не был и рядом не потерплю, так что напрягай головку - к счастью, не пустая - и въезжай в службу. Да, и на физо навались, чтобы мне еще и твой пулемет таскать не пришлось… у меня своего дерьма предостаточно. Понял? Прекрасно! И еще. Если хоть кто-то начнет тебя припахивать - посылай на х…, да понаглее. Не получится - мне скажешь. Врубился? Свободен!
«Землячок», почувствовав, как к горлу подкатил предательский комок, опустил глаза и пробормотал:
- Спасибо.
- Пожалуйста…
В том, что это были не просто красивые слова, Саша убедился в тот же вечер.
Зайдя по какому-то делу в палатку первых взводов, он моментально нарвался на резкого сержанта и через пару минут уже подшивал чужие подворотнички. Дедушка, оставаясь стоять над послушным душарой, с кем-то негромко переговаривался. Только с третьей фразы Саша уловил, что говорят о нем. Подняв голову, он вдруг увидел Валеру; тот же, пожав плечами и бросив на ходу: «Ну, как знаешь…» - вышел из палатки.
Через минуту он вернулся, правда, уже третьим. Впереди шел Гора. За ним - Братусь. Голоса тут же, как по команде, смолкли. «Наставничек» подошел. Молча взял из Сашиных рук вещи и так же молча резким движением, швырнул их в лицо сержанту. Тот вызов не принял, а лишь испуганно попятился в угол, к сидевшим кружком дедам.
- Ну ты, борзота, полегче! - подал голос один из них.
- Да ну? Сюда иди… - Гора говорил тише и мягче, чем обычно, но в голосе появились какие-то неразличимые, но достаточно ощутимые нотки, и Саше подумалось, что если бы его так позвали, то он ни за какие посулы не сдвинулся бы с места.
- Вы что, суки? Забыли, как в говне ползали? А? Напомнить? Ну, че припухли?
- А в ответ тишина! - констатировал Валерка.
- Тебе же, ур-род, я в следующий раз печень вырву!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36