Прежде всего он…
Ибо воплотилась его политика, его идеология минувшего пятнадцатилетия. Фомин оказался пешкой, исполнительной пешкой в волнах этой идеологии. Но только ли его, Брюханова, это идеология? Конечно нет. Брюханов сам всего лишь исполнительная пешка той, минувшей уже, застойной эпохи.
Но кто это?.. В коротком полутемном пролете коридора, прислонившись к стене, стоит маленький, щупленький человек в белом хлопчатобумажном комбинезоне, без чепца, седые курчавые волосы, пудрено-бледное морщинистое лицо, выражение смущения, подавленности на этом лице. Он смотрит на меня. Глаза красные, затравленные…
Я прошел мимо, и тут меня ударило: «Брюханов?!» Я обернулся:
– Виктор Петрович?!
– Он самый, – сказал человек у стены знакомым глухим голосом и отвел глаза в сторону.
Первое чувство, возникшее во мне, когда я узнал его, – было чувство жалости и сострадания. Не знаю, куда подевались гнев и злость на него. Передо мною стоял жалкий, раздавленный человек. Он снова поднял на меня глаза.
Мы долго молча смотрели в глаза друг другу.
– Вот так, – наконец сказал он и отвел глаза. А мне, странно говорить, но стыдно было в этот миг, что я оказался прав. Лучше бы уж я был неправ…
– Ты плохо выглядишь, – нелепо как-то сказал я. Именно нелепо. Ибо сотни, тысячи людей облучались сейчас фактически стараниями этого человека. И тем не менее. Я не мог говорить с ним иначе. – Сколько ты получил рентген?
– Сто – сто пятьдесят, – глухим хрипловатым голосом ответил стоящий в полутьме у стены человек.
– Где твоя семья?
– Не знаю. Кажется, в Полесском… Не знаю…
– Почему ты здесь стоишь?
– Я никому не нужен… Болтаюсь, как дерьмо в проруби. Никому здесь не нужен…
– А где Фомин?
– Он свихнулся… Отпустили отдохнуть…
– Куда?
– В Полтаву…
– Как оцениваешь нынешнюю ситуацию здесь?
– Нет хозяина… Кто в лес, кто по дрова.
– Мне говорили, что ты просил у Щербины разрешения на эвакуацию Припяти 26 апреля утром. Это так?
– Да… Но мне сказали – ждать прилета Щербины, не поднимать панику… Мы тогда многое не сразу поняли, думали – реактор цел… Это была самая тяжкая и страшная ночь… для меня…
– Для всех, – сказал я.
– Это поняли не сразу…
– Что мы стоим здесь? Давай пройдем в какую-нибудь рабочую комнату.
Мы вошли в пустую комнату, что рядом с велиховской, сели за стол друг против друга. Опять глаза в глаза. Говорить было не о чем. Все и так ясно. Почему-то подумалось:
«Он делегат XXVII съезда партии. По телевизору видел. Телекамера несколько раз отыскивала в зале его лицо. Оно тогда было величественное, лицо человека, достигшего вершины признания. И еще… еще… Властное было лицо…»
– Ты докладывал в Киев 26 апреля, что радиационная обстановка на АЭС и в Припяти в пределах нормы?
– Да… Так показывали имевшиеся тогда приборы… Кроме того, было шоковое состояние… Помимо воли голова сама проигрывала происшедшее, увязывала это с благополучным прошлым и с полным теперь отсутствием будущего… Я по-настоящему пришел в себя только после приезда Щербины. Хотелось верить, что еще хоть что-то можно поправить…
Я взял блокнот, чтобы записать, но он остановил меня.
– Все здесь очень грязное. На столе миллионы распадов. Не пачкай руки и блокнот…
Заглянул министр Майорец, и Брюханов, видимо, уже по привычке, с готовностью вскочил, забыв обо мне, и пошел к нему. Скрылся за дверью.
Вошел незнакомый, тоже пудрено-бледный человек (при воздействии доз радиации до 100 рентген происходит спазм наружных капилляров кожи и создается впечатление, что лицо человека припудрили). Представился мне. Оказался начальником первого отдела атомной станции. Горько улыбаясь, сказал:
– Если бы не эксперимент с выбегом ротора генератора, все было бы по-прежнему…
– Сколько вы «схватили»?
– Рентген сто… От щитовидки в первые дни светило сто пятьдесят рентген в час. Теперь уже распалось… Йод-131… Зря не дали людям взять нужные вещи… Многие сейчас очень мучаются. Можно было в полиэтиленовые мешки… – И вдруг сказал: – Я помню вас. Вы работали у нас заместителем главного инженера на первом блоке…
– А я что-то вас запамятовал, простите… Где сейчас сидят ваши эксплуатационники?
– На втором этаже, в конференц-зале и в соседней с ним комнате. В бывшем кабинете первого секретаря райкома…
Я попрощался и пошел на второй этаж.
«Снаружи в воздухе хорошо светит, – думал я, – почему они не экранируют окна свинцом?..»
Прежде, чем зайти в конференц-зал, я медленно прошел вдоль коридора второго этажа – посмотреть, что тут за кабинеты и кто их занимает. Та-ак, понятно… В основном – министры, академики. А вот дверь без надписи. Открыл, заглянул. Продолговатая комната, окна полузашторены. За столом сидел седой человек. Узнал в нем зампреда Совмина СССР И. С. Силаева. В прошлом – министр авиационной промышленности. Сменил здесь Щербину 4 мая.
Зампред молча смотрит на меня. Глаза властно поблескивают. Молчит, ждет, что скажу.
– Окна надо экранировать листовым свинцом, – оставаясь инкогнито, сказал я.
Он продолжал молчать, но лицо его мало-помалу стало обретать жесткое выражение.
Я закрыл дверь и прошел в конференц-зал…
Замечу, что экранирование окон штаба Правительственной комиссии листовым свинцом при Силаеве так и не произвели. Сделали это значительно позже, 2 июня 1986 года при сменившем Силаева зампреде Совмина СССР Л. А. Воронине, когда реактор неожиданно выплюнул из-под наваленных на него мешков с песком и карбидом бора очередную порцию ядерной грязи…
На сцене конференц-зала за столом президиума сидели эксплуатационники с оперативными журналами и по нескольким телефонам поддерживали связь с бункером и блочными щитами управления первых трех блоков АЭС, где дежурил, сменяя друг друга, минимальный состав смен, поддерживающий реакторы в расхоложенном состоянии. У всех сидящих в «президиуме» лица виноватые, нет той былой выправки и уверенности атомных операторов, характерных для времен успеха и славы. Все пудрено-бледные, уставшие, с воспаленными от недосыпания и радиации глазами.
В разных местах зала на стульях – небольшими группками сидят люди, представители разных специальностей, обсуждают вопросы к заседанию Правительственной комиссии.
Прохожу вдоль стола президиума, превращенного в импровизированный пульт управления, к окну. У окна, в переднем ряду кресел, узнаю старого приятеля, начальника химцеха Ю. Ф. Семенова. Он обсуждает с незнакомым мне человеком в спецовке, как выяснилось, мастером, вопросы дезактивации оборудования.
Ю. Ф. Семенова, приехавшего из Мелекесса в Припять в 1972 году, еще я принимал на работу. Он тогда очень рвался на Чернобыльскую АЭС. Специалист он толковый, опытный. Много лет проработал на установках спецочистки радиоактивных вод.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Ибо воплотилась его политика, его идеология минувшего пятнадцатилетия. Фомин оказался пешкой, исполнительной пешкой в волнах этой идеологии. Но только ли его, Брюханова, это идеология? Конечно нет. Брюханов сам всего лишь исполнительная пешка той, минувшей уже, застойной эпохи.
Но кто это?.. В коротком полутемном пролете коридора, прислонившись к стене, стоит маленький, щупленький человек в белом хлопчатобумажном комбинезоне, без чепца, седые курчавые волосы, пудрено-бледное морщинистое лицо, выражение смущения, подавленности на этом лице. Он смотрит на меня. Глаза красные, затравленные…
Я прошел мимо, и тут меня ударило: «Брюханов?!» Я обернулся:
– Виктор Петрович?!
– Он самый, – сказал человек у стены знакомым глухим голосом и отвел глаза в сторону.
Первое чувство, возникшее во мне, когда я узнал его, – было чувство жалости и сострадания. Не знаю, куда подевались гнев и злость на него. Передо мною стоял жалкий, раздавленный человек. Он снова поднял на меня глаза.
Мы долго молча смотрели в глаза друг другу.
– Вот так, – наконец сказал он и отвел глаза. А мне, странно говорить, но стыдно было в этот миг, что я оказался прав. Лучше бы уж я был неправ…
– Ты плохо выглядишь, – нелепо как-то сказал я. Именно нелепо. Ибо сотни, тысячи людей облучались сейчас фактически стараниями этого человека. И тем не менее. Я не мог говорить с ним иначе. – Сколько ты получил рентген?
– Сто – сто пятьдесят, – глухим хрипловатым голосом ответил стоящий в полутьме у стены человек.
– Где твоя семья?
– Не знаю. Кажется, в Полесском… Не знаю…
– Почему ты здесь стоишь?
– Я никому не нужен… Болтаюсь, как дерьмо в проруби. Никому здесь не нужен…
– А где Фомин?
– Он свихнулся… Отпустили отдохнуть…
– Куда?
– В Полтаву…
– Как оцениваешь нынешнюю ситуацию здесь?
– Нет хозяина… Кто в лес, кто по дрова.
– Мне говорили, что ты просил у Щербины разрешения на эвакуацию Припяти 26 апреля утром. Это так?
– Да… Но мне сказали – ждать прилета Щербины, не поднимать панику… Мы тогда многое не сразу поняли, думали – реактор цел… Это была самая тяжкая и страшная ночь… для меня…
– Для всех, – сказал я.
– Это поняли не сразу…
– Что мы стоим здесь? Давай пройдем в какую-нибудь рабочую комнату.
Мы вошли в пустую комнату, что рядом с велиховской, сели за стол друг против друга. Опять глаза в глаза. Говорить было не о чем. Все и так ясно. Почему-то подумалось:
«Он делегат XXVII съезда партии. По телевизору видел. Телекамера несколько раз отыскивала в зале его лицо. Оно тогда было величественное, лицо человека, достигшего вершины признания. И еще… еще… Властное было лицо…»
– Ты докладывал в Киев 26 апреля, что радиационная обстановка на АЭС и в Припяти в пределах нормы?
– Да… Так показывали имевшиеся тогда приборы… Кроме того, было шоковое состояние… Помимо воли голова сама проигрывала происшедшее, увязывала это с благополучным прошлым и с полным теперь отсутствием будущего… Я по-настоящему пришел в себя только после приезда Щербины. Хотелось верить, что еще хоть что-то можно поправить…
Я взял блокнот, чтобы записать, но он остановил меня.
– Все здесь очень грязное. На столе миллионы распадов. Не пачкай руки и блокнот…
Заглянул министр Майорец, и Брюханов, видимо, уже по привычке, с готовностью вскочил, забыв обо мне, и пошел к нему. Скрылся за дверью.
Вошел незнакомый, тоже пудрено-бледный человек (при воздействии доз радиации до 100 рентген происходит спазм наружных капилляров кожи и создается впечатление, что лицо человека припудрили). Представился мне. Оказался начальником первого отдела атомной станции. Горько улыбаясь, сказал:
– Если бы не эксперимент с выбегом ротора генератора, все было бы по-прежнему…
– Сколько вы «схватили»?
– Рентген сто… От щитовидки в первые дни светило сто пятьдесят рентген в час. Теперь уже распалось… Йод-131… Зря не дали людям взять нужные вещи… Многие сейчас очень мучаются. Можно было в полиэтиленовые мешки… – И вдруг сказал: – Я помню вас. Вы работали у нас заместителем главного инженера на первом блоке…
– А я что-то вас запамятовал, простите… Где сейчас сидят ваши эксплуатационники?
– На втором этаже, в конференц-зале и в соседней с ним комнате. В бывшем кабинете первого секретаря райкома…
Я попрощался и пошел на второй этаж.
«Снаружи в воздухе хорошо светит, – думал я, – почему они не экранируют окна свинцом?..»
Прежде, чем зайти в конференц-зал, я медленно прошел вдоль коридора второго этажа – посмотреть, что тут за кабинеты и кто их занимает. Та-ак, понятно… В основном – министры, академики. А вот дверь без надписи. Открыл, заглянул. Продолговатая комната, окна полузашторены. За столом сидел седой человек. Узнал в нем зампреда Совмина СССР И. С. Силаева. В прошлом – министр авиационной промышленности. Сменил здесь Щербину 4 мая.
Зампред молча смотрит на меня. Глаза властно поблескивают. Молчит, ждет, что скажу.
– Окна надо экранировать листовым свинцом, – оставаясь инкогнито, сказал я.
Он продолжал молчать, но лицо его мало-помалу стало обретать жесткое выражение.
Я закрыл дверь и прошел в конференц-зал…
Замечу, что экранирование окон штаба Правительственной комиссии листовым свинцом при Силаеве так и не произвели. Сделали это значительно позже, 2 июня 1986 года при сменившем Силаева зампреде Совмина СССР Л. А. Воронине, когда реактор неожиданно выплюнул из-под наваленных на него мешков с песком и карбидом бора очередную порцию ядерной грязи…
На сцене конференц-зала за столом президиума сидели эксплуатационники с оперативными журналами и по нескольким телефонам поддерживали связь с бункером и блочными щитами управления первых трех блоков АЭС, где дежурил, сменяя друг друга, минимальный состав смен, поддерживающий реакторы в расхоложенном состоянии. У всех сидящих в «президиуме» лица виноватые, нет той былой выправки и уверенности атомных операторов, характерных для времен успеха и славы. Все пудрено-бледные, уставшие, с воспаленными от недосыпания и радиации глазами.
В разных местах зала на стульях – небольшими группками сидят люди, представители разных специальностей, обсуждают вопросы к заседанию Правительственной комиссии.
Прохожу вдоль стола президиума, превращенного в импровизированный пульт управления, к окну. У окна, в переднем ряду кресел, узнаю старого приятеля, начальника химцеха Ю. Ф. Семенова. Он обсуждает с незнакомым мне человеком в спецовке, как выяснилось, мастером, вопросы дезактивации оборудования.
Ю. Ф. Семенова, приехавшего из Мелекесса в Припять в 1972 году, еще я принимал на работу. Он тогда очень рвался на Чернобыльскую АЭС. Специалист он толковый, опытный. Много лет проработал на установках спецочистки радиоактивных вод.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76