– Я не хочу это прекращать! Я же сказал тебе: я никому не причиняю вреда. В этом нет ничего дурного, нет никакого проклятия. Это – чудеснейший дар!
Она издала жуткий протяжный стон и закрыла уши ладонями. Он снова протянул руки, чтобы успокоить ее, но она вскочила с кровати и отшатнулась от него. Он охотно принимает то чудовищное, что с ним происходит, он наслаждается этим! Она представила себе, как ее тело соединяется с телом волка, – и внезапно поняла, что ее вот-вот стошнит. Она поспешно полезла под кровать и едва успела достать ночной горшок.
– Элин! – прошептал Тиарнан, ужаснувшись, пока она безнадежно смотрела на собственную рвоту. – В этом нет вреда!
– Просто дай мне время, – прошептала она в ответ.
«Она привыкнет, она успокоится», – услышала она слова в дальнем уголке своего разума. Но она уже твердо знала, что этого не будет. Мысль о том, чтобы снова спать с Тиарнаном, заставляла ее содрогаться. А то, что она уже спала с ним, заставляло ее чувствовать себя испачканной. «Я не могу, – подумала она. – Не могу и больше никогда не смогу. Господи, помоги!»
В течение недели после этого признания Элин бродила по поместью, ошеломленная ужасом. Каждое утро, просыпаясь, она смотрела в лицо мужа, и на секунду ей казалось, что весь тот полуночный разговор ей приснился. Это было то же лицо, на которое ей было так радостно смотреть в день их свадьбы, – новой стала только боль, отражающаяся в его глазах. А потом она находила прежде не замеченные волчьи черты и понимала, что это была правда. Теперь волосы на его теле неизбежно походили для нее на шерсть животного. Ночью она напряженно лежала на самом краю постели, прижав руки к себе, чтобы не дотронуться до него. А если днем их пальцы случайно соприкасались, она беспокойно вытирала руку о платье. Поместные слуги начали тревожным шепотом обсуждать ее состояние, а выходя в деревню, она ловила на себе любопытные или враждебные взгляды.
Ей не хотелось прикасаться к мужу, но ей хотелось с ним говорить. Ее переполняли вопросы. Как он зто делает? Может ли он перемениться в любой момент, или это случается помимо его воли? Куда он отправляется, когда это происходит? Что он делает? Что ест? Как зрелище крови и уродства, эти подробности одновременно отталкивали и завораживали ее. Она сказала Тиарнану, что, не зная таких вещей, она никогда не почувствует, что это значит для него.
Сначала она и сама этому верила. Но постепенно, почти незаметно для нее, попытка понять превратилась в попытку отринуть. Слово «оборотень», которое он ни разу не произнес, постоянно присутствовало в уголке ее сознания и с каждым днем казалось все более пугающим.
Тиарнан отвечал на ее вопросы с болью, но откровенно. Он был изумлен и ранен тем, насколько сильным оказалось ее отвращение. Он не чувствовал в себе никаких изменений по сравнению с тем, каким он был раньше, но Элин шарахалась от него. Он стыдился слабости, которая заставила его открыть свою тайну: в деревне считалось, что настоящий мужчина никогда не уступит мольбам женщины. Однако он это сделал, потому что любил ее, потому что хотел доверять ей, успокоить ее. Он пытался сказать себе, что ее крайнее отвращение объясняется только тем, что она слышала ужасные истории о том, «кто он». (Он даже в мыслях избегал того отвратительного слова, которое не давало ей покоя.) Наверное, она думает, будто он ест детей и убивает девственниц. Когда она поймет, что он просто бродит по лесу, то примирится с ним.
Спустя неделю болезненных расспросов и мучительной близости, Элин стала умолять Тиарнана, чтобы он позволил ей ненадолго покинуть Таленсак и навестить в Иффендике замужнюю сестру.
– Мне нужно время, – сказала она. – Я стараюсь понять, правда, стараюсь! Но я... мне нужно уехать!
Втайне он почувствовал облегчение. Ее вопросы были для него настоящей пыткой, а ее бледное лицо и полные ужаса глаза причиняли ему страдания всякий раз, когда он их видел. Живя у сестры, она сможет успокоиться и привыкнуть к тому, что он такое. Он охотно дал ей позволение и отправил ее с отрядом слуг под предлогом обучения ведению хозяйства. Как только она уехала, он отправился в лес один. Под сенью Броселианда прошлое и будущее станут далекими, а его муки растворятся в запахах ветра.
Глава 7
Герцогский двор уехал из Ренна в первой половине июля и отправился на юг, в Нант. Переезд занял несколько дней, но как только все разместились в Нантском замке, двор снова возобновил трехъязычную болтовню, словно она и не прерывалась.
Нант был более крупным городом, чем Ренн, – портом, куда приходили корабли из всех гаваней мира. Однако замок был меньше, чем в Ренне: его построили Хоэлу тогда, когда он был всего лишь графом Нантским. Герцогский двор был полон до отказа. Гарнизонные рыцари большую часть времени проводили в городе или упражнялись с оружием в поле к северу от замка.
– Вам пришло письмо, – сообщил один из пажей Алену де Фужеру, когда тот возвратился после такой тренировки в полдень в середине сентября. – Его утром привез какой-то человек. Я положил его здесь, на столе.
– Человек? – переспросил Ален, беря письмо со стола большого зала и с опаской на него глядя. Это был один лист пергамента, а на печати не оказалось оттиска. Он подумал, не могло ли оно касаться какого-нибудь долга, о котором он позабыл. – Что за человек?
– Фермер откуда-то. Кажется, из Иффендика. Он сказал, – тут паж ухмыльнулся, – что ему его дала дама и попросила отвезти вам.
Ален вдруг вспомнил, что сестра Элин замужем за братом владетеля Иффендика. Он чуть было не вскрыл письмо прямо в зале, но потом решил унести его куда-нибудь подальше от посторонних глаз. Его вызвали ко двору сразу после переезда в Нант, но он все еще был в некоторой немилости.
Спустя несколько минут, оказавшись в саду замка, он сломал печать и развернул пергамент. Внутри оказалась прядь светло-золотых волос, перевязанных обрывком незабудкового шелка, а на листке округлым церковным почерком были написаны слова: «Часовня Святого Могана. Иффендик. За три дня до празднества святого Михаила. Девятый час».
Дрожащими руками он взял прядь волос: она переливалась, словно вода. Он вспомнил Элин в ее спальне в Компере, с распущенными по плечам волосами. Он радостно сказал себе, что всегда знал: когда-нибудь она призовет его к себе. Наверное, Тиарнан слишком часто уходил на охоту, и она поняла, что на самом деле всегда любила Алена. Ей нужно было послать ему весть, но она не умеет писать и не посмела отправить гонца – и под каким-то предлогом заставила церковного служку написать место и время, а вместо подписи вложила свои волосы, зная, что ее возлюбленный поймет. За три дня до празднества святого Михаила – двадцать шестого сентября.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
Она издала жуткий протяжный стон и закрыла уши ладонями. Он снова протянул руки, чтобы успокоить ее, но она вскочила с кровати и отшатнулась от него. Он охотно принимает то чудовищное, что с ним происходит, он наслаждается этим! Она представила себе, как ее тело соединяется с телом волка, – и внезапно поняла, что ее вот-вот стошнит. Она поспешно полезла под кровать и едва успела достать ночной горшок.
– Элин! – прошептал Тиарнан, ужаснувшись, пока она безнадежно смотрела на собственную рвоту. – В этом нет вреда!
– Просто дай мне время, – прошептала она в ответ.
«Она привыкнет, она успокоится», – услышала она слова в дальнем уголке своего разума. Но она уже твердо знала, что этого не будет. Мысль о том, чтобы снова спать с Тиарнаном, заставляла ее содрогаться. А то, что она уже спала с ним, заставляло ее чувствовать себя испачканной. «Я не могу, – подумала она. – Не могу и больше никогда не смогу. Господи, помоги!»
В течение недели после этого признания Элин бродила по поместью, ошеломленная ужасом. Каждое утро, просыпаясь, она смотрела в лицо мужа, и на секунду ей казалось, что весь тот полуночный разговор ей приснился. Это было то же лицо, на которое ей было так радостно смотреть в день их свадьбы, – новой стала только боль, отражающаяся в его глазах. А потом она находила прежде не замеченные волчьи черты и понимала, что это была правда. Теперь волосы на его теле неизбежно походили для нее на шерсть животного. Ночью она напряженно лежала на самом краю постели, прижав руки к себе, чтобы не дотронуться до него. А если днем их пальцы случайно соприкасались, она беспокойно вытирала руку о платье. Поместные слуги начали тревожным шепотом обсуждать ее состояние, а выходя в деревню, она ловила на себе любопытные или враждебные взгляды.
Ей не хотелось прикасаться к мужу, но ей хотелось с ним говорить. Ее переполняли вопросы. Как он зто делает? Может ли он перемениться в любой момент, или это случается помимо его воли? Куда он отправляется, когда это происходит? Что он делает? Что ест? Как зрелище крови и уродства, эти подробности одновременно отталкивали и завораживали ее. Она сказала Тиарнану, что, не зная таких вещей, она никогда не почувствует, что это значит для него.
Сначала она и сама этому верила. Но постепенно, почти незаметно для нее, попытка понять превратилась в попытку отринуть. Слово «оборотень», которое он ни разу не произнес, постоянно присутствовало в уголке ее сознания и с каждым днем казалось все более пугающим.
Тиарнан отвечал на ее вопросы с болью, но откровенно. Он был изумлен и ранен тем, насколько сильным оказалось ее отвращение. Он не чувствовал в себе никаких изменений по сравнению с тем, каким он был раньше, но Элин шарахалась от него. Он стыдился слабости, которая заставила его открыть свою тайну: в деревне считалось, что настоящий мужчина никогда не уступит мольбам женщины. Однако он это сделал, потому что любил ее, потому что хотел доверять ей, успокоить ее. Он пытался сказать себе, что ее крайнее отвращение объясняется только тем, что она слышала ужасные истории о том, «кто он». (Он даже в мыслях избегал того отвратительного слова, которое не давало ей покоя.) Наверное, она думает, будто он ест детей и убивает девственниц. Когда она поймет, что он просто бродит по лесу, то примирится с ним.
Спустя неделю болезненных расспросов и мучительной близости, Элин стала умолять Тиарнана, чтобы он позволил ей ненадолго покинуть Таленсак и навестить в Иффендике замужнюю сестру.
– Мне нужно время, – сказала она. – Я стараюсь понять, правда, стараюсь! Но я... мне нужно уехать!
Втайне он почувствовал облегчение. Ее вопросы были для него настоящей пыткой, а ее бледное лицо и полные ужаса глаза причиняли ему страдания всякий раз, когда он их видел. Живя у сестры, она сможет успокоиться и привыкнуть к тому, что он такое. Он охотно дал ей позволение и отправил ее с отрядом слуг под предлогом обучения ведению хозяйства. Как только она уехала, он отправился в лес один. Под сенью Броселианда прошлое и будущее станут далекими, а его муки растворятся в запахах ветра.
Глава 7
Герцогский двор уехал из Ренна в первой половине июля и отправился на юг, в Нант. Переезд занял несколько дней, но как только все разместились в Нантском замке, двор снова возобновил трехъязычную болтовню, словно она и не прерывалась.
Нант был более крупным городом, чем Ренн, – портом, куда приходили корабли из всех гаваней мира. Однако замок был меньше, чем в Ренне: его построили Хоэлу тогда, когда он был всего лишь графом Нантским. Герцогский двор был полон до отказа. Гарнизонные рыцари большую часть времени проводили в городе или упражнялись с оружием в поле к северу от замка.
– Вам пришло письмо, – сообщил один из пажей Алену де Фужеру, когда тот возвратился после такой тренировки в полдень в середине сентября. – Его утром привез какой-то человек. Я положил его здесь, на столе.
– Человек? – переспросил Ален, беря письмо со стола большого зала и с опаской на него глядя. Это был один лист пергамента, а на печати не оказалось оттиска. Он подумал, не могло ли оно касаться какого-нибудь долга, о котором он позабыл. – Что за человек?
– Фермер откуда-то. Кажется, из Иффендика. Он сказал, – тут паж ухмыльнулся, – что ему его дала дама и попросила отвезти вам.
Ален вдруг вспомнил, что сестра Элин замужем за братом владетеля Иффендика. Он чуть было не вскрыл письмо прямо в зале, но потом решил унести его куда-нибудь подальше от посторонних глаз. Его вызвали ко двору сразу после переезда в Нант, но он все еще был в некоторой немилости.
Спустя несколько минут, оказавшись в саду замка, он сломал печать и развернул пергамент. Внутри оказалась прядь светло-золотых волос, перевязанных обрывком незабудкового шелка, а на листке округлым церковным почерком были написаны слова: «Часовня Святого Могана. Иффендик. За три дня до празднества святого Михаила. Девятый час».
Дрожащими руками он взял прядь волос: она переливалась, словно вода. Он вспомнил Элин в ее спальне в Компере, с распущенными по плечам волосами. Он радостно сказал себе, что всегда знал: когда-нибудь она призовет его к себе. Наверное, Тиарнан слишком часто уходил на охоту, и она поняла, что на самом деле всегда любила Алена. Ей нужно было послать ему весть, но она не умеет писать и не посмела отправить гонца – и под каким-то предлогом заставила церковного служку написать место и время, а вместо подписи вложила свои волосы, зная, что ее возлюбленный поймет. За три дня до празднества святого Михаила – двадцать шестого сентября.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101