Но я пишу и думаю, как пишущий журналист. Вероятно, я никогда не остановлюсь. Чернильная крыса всегда остается чернильной крысой, – Ким пожал плечами и улыбнулся. – Как здесь, в Париже?
– Удивительный город. Веселый, занятый, жизнерадостный, словно получивший витаминную инъекцию, – ответила Николь. – Настроение у людей приподнятое, как никогда. Они шутят по поводу шумихи вокруг войны. «Скучная», как они ее называют. Что касается меня, то женщины стали покупать намного больше платьев, и я создаю новые модели. Город живет сегодняшним днем. Никто не думает о будущем.
– Я думаю, – произнес Ким. – О нашем будущем. Я думал о нем в Польше. О будущем для нас, Николь.
– Будущее? А Илона? – спросила она, понимая, что тех нескольких минут в «Рице» было недостаточно, чтобы сказать друг другу все. – Ты женат, Ким. Ты не можешь уйти просто по своему усмотрению. Не во второй же раз.
– Илона собирается в Рено, как только устроится в Вашингтоне. Она получила работу в ведомстве Рузвельта. Пресс-атташе. Нам уже давно известно, что наша женитьба была ошибкой. Это моя вина. Илона была хорошей женой. А я был плохим мужем…
– Тебе не свойственно делать что-то плохо, – заметила Николь.
– Я знаю, – сказал Ким. Он выглядел серьезным, грустным. – Я женился на ней потому, что хотел тебя и считал свое желание невыполнимым. Это было просто… и сложно одновременно. Но все уже в прошлом, а я хочу говорить о будущем.
– О будущем? – мягко переспросила Николь. Она не одобряла веселья, охватившего Париж. Слишком свежа была в ее памяти последняя война. – Европа охвачена пламенем. С каждым днем обстановка ухудшается, а не улучшается. Как мы можем думать о будущем?
– Я могу. И ты тоже скоро сможешь. Подожди и увидишь! Но если не хочешь говорить о будущем, давай побеседуем о настоящем, – Ким опять заулыбался. В его глазах вспыхнули искорки. – Давай пообедаем. Найдем место, где есть немного настоящего французского хлеба, красного вина и крепкого кофе. Я соскучился по всему этому, пока был в Польше. Но не так сильно, как по тебе.
В их распоряжении было тридцать шесть часов. Николь никогда еще так остро не ощущала бег времени. Они переводили минуты в секунды, часы в минуты, дни в часы. Следующим назначением Кима оказался Западный фронт, и когда ему пришла пора уезжать, Николь почувствовала, что в мире было лишь тридцать шесть часов и больше времени не осталось вообще.
– Будь осторожен! – произнесла она, вцепившись в Кима. – Пожалуйста, будь осторожен.
– Не волнуйся! – ответил он. – Я никогда не забываю своих обещаний!
С последним поцелуем он уехал на встречу со своей судьбой где-то на Западном фронте.
3
Ким вернулся в Париж в начале декабря. На этот раз у них с Николь было шестнадцать часов – все их время в безвременном мире, и больше ничего.
– На Рождество у меня будет трехдневный отпуск, – сообщил Ким. – Давай уедем в деревню. Возможно, даже удастся раздобыть гуся. Мои друзья в «Рице» уверяли меня, будто достанут шампанского, сколько пожелаешь.
– Чудесная идея! У Ролана Ксавье есть дом под Парижем. Он предлагал мне им воспользоваться, потому что сам с женой уедет к ее родителям в Дордоне.
– Здорово, – сказал Ким.
– Здорово, – согласилась Николь, и он улыбнулся так, как улыбаются всегда, когда его американский сленг сталкивался с ее французским акцентом.
– У нас получится восхитительное Рождество. Прекрасная жизнь! Прекрасно будет все!
– Надеюсь, – с осторожностью произнесла Николь.
– Все получится! Ты должна перестать беспокоиться.
– Я постараюсь.
– Постараться – этого недостаточно. Ты должна пообещать, – возразил Ким. – Обещаешь?
– Обещаю, – ответила Николь, прибегая к улыбке как к защите. – Я обещаю перестать беспокоиться.
Шестнадцать часов прошли словно шестнадцать секунд, и Ким уехал в Берлин.
В Берлине у Кима возникли сложности. Он не мог говорить то, что хотел сказать, читая в студии на Вильгельмштрассе проверенный цензурой текст. Мюрроу передавал из Лондона, Ширер из Хельсинки, Хендрикс из Берлина… «Блицкриг… Франция и Англия объявили войну… Гражданская война в Испании подходит к концу… Италия вторгается в Албанию… Россия нападает на Финляндию… Гитлер делает мирные предложения, чтобы остановить большой пожар…»
Читая успокаивающие сценарии, Ким вспомнил инцидент, свидетелем которого он стал в первый вечер праздника ханука. Евреев под священную молитвенную музыку заставили на коленях чистить туалеты на вокзале, толпа в черных рубашках выкрикивала грязные ругательства. Ким увидел эту сцену, возвращаясь из провинции, куда ездил делать репортаж о том, как война сказывается на сельских жителях. Неожиданно для себя он отбросил одобренный нацистами сценарий и рассказал в прямом эфире о том, чему стал свидетелем. Ему хотелось, чтобы американцы знали, чтобы весь мир знал об этом. Вдруг дверь студии под чьими-то ударами открылась, и на пороге появились три гестаповца. Первый, видимо главный, сероглазый мужчина со шрамом на лице, швырнул на пол микрофон, а двое других выволокли Кима в коридор.
– Мы следим за вами еще с Варшавы, мистер Хендрикс, – произнес сероглазый офицер гестапо. Его глаза побелели. – Наше терпение кончается.
Ким был арестован и провел неделю в одиночной камере в темном подвале где-то в центре Берлина. Его освободили после переговоров американского посольства с гитлеровским правительством, и только при одном условии: он должен пообещать, что никогда не повторит подобного нарушения. Ким понял, что, если хочет выходить в эфир с любой оккупированной Германией территории, то у него нет выбора, и неохотно согласился. Он расписался правой рукой, сложив пальцы левой в кукиш.
Гестаповец проводил Кима до самолета, увозившего того в Париж, и предупредил его в последний раз:
– Осторожнее, герр Хендрикс. Вы ведете себя вызывающе.
Отношение Си-Би-Эс к этому случаю было двойственным: с одной стороны, ей требовались хорошие репортажи о ходе войны, а Ким делал именно такие; с другой стороны, она не хотела ссориться с немцами, чья помощь требовалась ей для вещания на коротких волнах на всю Европу. И все-таки компания не могла допустить потери репортера с такими способностями, какими обладал Ким. Его ежевечерние передачи приобрели известность – они стали символом мрака приближающейся войны. Во всей Америке миллионы радиослушателей ждали знаменательных слов: «Последние события». Дальше шло название местности или, если это запрещала цензура, туманная фраза: «Кое-где в Европе». Чтение Кима было запоминающимся. После «Последних событий» следовала длинная драматическая пауза. «Где-то в Европе» произносилось с грустным значением. Официально Си-Би-Эс приказала Киму немедленно прекратить провокационные выступления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
– Удивительный город. Веселый, занятый, жизнерадостный, словно получивший витаминную инъекцию, – ответила Николь. – Настроение у людей приподнятое, как никогда. Они шутят по поводу шумихи вокруг войны. «Скучная», как они ее называют. Что касается меня, то женщины стали покупать намного больше платьев, и я создаю новые модели. Город живет сегодняшним днем. Никто не думает о будущем.
– Я думаю, – произнес Ким. – О нашем будущем. Я думал о нем в Польше. О будущем для нас, Николь.
– Будущее? А Илона? – спросила она, понимая, что тех нескольких минут в «Рице» было недостаточно, чтобы сказать друг другу все. – Ты женат, Ким. Ты не можешь уйти просто по своему усмотрению. Не во второй же раз.
– Илона собирается в Рено, как только устроится в Вашингтоне. Она получила работу в ведомстве Рузвельта. Пресс-атташе. Нам уже давно известно, что наша женитьба была ошибкой. Это моя вина. Илона была хорошей женой. А я был плохим мужем…
– Тебе не свойственно делать что-то плохо, – заметила Николь.
– Я знаю, – сказал Ким. Он выглядел серьезным, грустным. – Я женился на ней потому, что хотел тебя и считал свое желание невыполнимым. Это было просто… и сложно одновременно. Но все уже в прошлом, а я хочу говорить о будущем.
– О будущем? – мягко переспросила Николь. Она не одобряла веселья, охватившего Париж. Слишком свежа была в ее памяти последняя война. – Европа охвачена пламенем. С каждым днем обстановка ухудшается, а не улучшается. Как мы можем думать о будущем?
– Я могу. И ты тоже скоро сможешь. Подожди и увидишь! Но если не хочешь говорить о будущем, давай побеседуем о настоящем, – Ким опять заулыбался. В его глазах вспыхнули искорки. – Давай пообедаем. Найдем место, где есть немного настоящего французского хлеба, красного вина и крепкого кофе. Я соскучился по всему этому, пока был в Польше. Но не так сильно, как по тебе.
В их распоряжении было тридцать шесть часов. Николь никогда еще так остро не ощущала бег времени. Они переводили минуты в секунды, часы в минуты, дни в часы. Следующим назначением Кима оказался Западный фронт, и когда ему пришла пора уезжать, Николь почувствовала, что в мире было лишь тридцать шесть часов и больше времени не осталось вообще.
– Будь осторожен! – произнесла она, вцепившись в Кима. – Пожалуйста, будь осторожен.
– Не волнуйся! – ответил он. – Я никогда не забываю своих обещаний!
С последним поцелуем он уехал на встречу со своей судьбой где-то на Западном фронте.
3
Ким вернулся в Париж в начале декабря. На этот раз у них с Николь было шестнадцать часов – все их время в безвременном мире, и больше ничего.
– На Рождество у меня будет трехдневный отпуск, – сообщил Ким. – Давай уедем в деревню. Возможно, даже удастся раздобыть гуся. Мои друзья в «Рице» уверяли меня, будто достанут шампанского, сколько пожелаешь.
– Чудесная идея! У Ролана Ксавье есть дом под Парижем. Он предлагал мне им воспользоваться, потому что сам с женой уедет к ее родителям в Дордоне.
– Здорово, – сказал Ким.
– Здорово, – согласилась Николь, и он улыбнулся так, как улыбаются всегда, когда его американский сленг сталкивался с ее французским акцентом.
– У нас получится восхитительное Рождество. Прекрасная жизнь! Прекрасно будет все!
– Надеюсь, – с осторожностью произнесла Николь.
– Все получится! Ты должна перестать беспокоиться.
– Я постараюсь.
– Постараться – этого недостаточно. Ты должна пообещать, – возразил Ким. – Обещаешь?
– Обещаю, – ответила Николь, прибегая к улыбке как к защите. – Я обещаю перестать беспокоиться.
Шестнадцать часов прошли словно шестнадцать секунд, и Ким уехал в Берлин.
В Берлине у Кима возникли сложности. Он не мог говорить то, что хотел сказать, читая в студии на Вильгельмштрассе проверенный цензурой текст. Мюрроу передавал из Лондона, Ширер из Хельсинки, Хендрикс из Берлина… «Блицкриг… Франция и Англия объявили войну… Гражданская война в Испании подходит к концу… Италия вторгается в Албанию… Россия нападает на Финляндию… Гитлер делает мирные предложения, чтобы остановить большой пожар…»
Читая успокаивающие сценарии, Ким вспомнил инцидент, свидетелем которого он стал в первый вечер праздника ханука. Евреев под священную молитвенную музыку заставили на коленях чистить туалеты на вокзале, толпа в черных рубашках выкрикивала грязные ругательства. Ким увидел эту сцену, возвращаясь из провинции, куда ездил делать репортаж о том, как война сказывается на сельских жителях. Неожиданно для себя он отбросил одобренный нацистами сценарий и рассказал в прямом эфире о том, чему стал свидетелем. Ему хотелось, чтобы американцы знали, чтобы весь мир знал об этом. Вдруг дверь студии под чьими-то ударами открылась, и на пороге появились три гестаповца. Первый, видимо главный, сероглазый мужчина со шрамом на лице, швырнул на пол микрофон, а двое других выволокли Кима в коридор.
– Мы следим за вами еще с Варшавы, мистер Хендрикс, – произнес сероглазый офицер гестапо. Его глаза побелели. – Наше терпение кончается.
Ким был арестован и провел неделю в одиночной камере в темном подвале где-то в центре Берлина. Его освободили после переговоров американского посольства с гитлеровским правительством, и только при одном условии: он должен пообещать, что никогда не повторит подобного нарушения. Ким понял, что, если хочет выходить в эфир с любой оккупированной Германией территории, то у него нет выбора, и неохотно согласился. Он расписался правой рукой, сложив пальцы левой в кукиш.
Гестаповец проводил Кима до самолета, увозившего того в Париж, и предупредил его в последний раз:
– Осторожнее, герр Хендрикс. Вы ведете себя вызывающе.
Отношение Си-Би-Эс к этому случаю было двойственным: с одной стороны, ей требовались хорошие репортажи о ходе войны, а Ким делал именно такие; с другой стороны, она не хотела ссориться с немцами, чья помощь требовалась ей для вещания на коротких волнах на всю Европу. И все-таки компания не могла допустить потери репортера с такими способностями, какими обладал Ким. Его ежевечерние передачи приобрели известность – они стали символом мрака приближающейся войны. Во всей Америке миллионы радиослушателей ждали знаменательных слов: «Последние события». Дальше шло название местности или, если это запрещала цензура, туманная фраза: «Кое-где в Европе». Чтение Кима было запоминающимся. После «Последних событий» следовала длинная драматическая пауза. «Где-то в Европе» произносилось с грустным значением. Официально Си-Би-Эс приказала Киму немедленно прекратить провокационные выступления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101