Он взял свою заметку и тут же, за отдельным столиком, вычеркнул несколько строк, а на полях написал: – Не забыть, что супруга отсутствует!
Когда гости расходились, Фридерик спросил Целиньского:
– Ты бывал здесь, в Вене. Этот Благетка – кто он такой?
– Ты же слышал. Очень известный критик. Второй по значению.
– А кто первый?
– Бейерле. Тот тебя съест! Но ты не бойся!
– Я не боюсь. А дочь этого Благетки? Он ведь не настолько стар, чтобы иметь взрослую дочь.
– Ей лет девятнадцать. Она здешняя пианистка. И пишет музыку.
– Хорошую?
– Так себе. Но Гаслингер кое-что напечатал. Здесь ее обожают. Она мила. И уже не «так себе», а прелесть!
Фридерик вздохнул.
– Взгляни-ка – вот графиня Галленберг, бывшая Джульетта Гвиччарди! – сказал Целиньский, проходя с Шопеном в гостиную. – Этому портрету ровно тридцать лет.
На портрете была изображена девочка лет шестнадцати, тоненькая, вся в белом. Густые темные волосы падали на ее лоб и обнаженные плечи. Огромные черные глаза смотрели ласково. Очарованием, прелестью, милой приветливостью дышало ее лицо. Она улыбалась.
– То-то! – заметил Целиньский, искоса взглянув на Фридерика. – Такова была недостойная муза Бетховена!
Глава девятая
Зал не был полон, программку прочитывали небрежно. Никто не слыхал о молодом приезжем поляке, выступающем с собственными сочинениями, – вероятно, это один из многих гастролеров, которые появляются и исчезают, не оставив никакого следа. Целиньский, Прушак и Мациевский, молодые приятели Шопена, уселись в разных углах зала, чтобы наблюдать за публикой. Они были неспокойны. Мациевский, например, подслушал такой разговор!
– Эти гастролеры – настоящий бич! И когда это прекратится?
– Вы же, однако, пришли!
– С единственной целью: если и этот повторит своих предшественников, я буду С ним беспощаднее, чем с ними! Я его так проучу, что он позабудет дорогу к нам!
– Бедный мальчик!
– Вы слишком жалостливы. Но – нельзя же профанировать искусство!
Мациевский испугался. Он спросил соседа, не знает ли он вон того господина, плотного, с моноклем. Сосед сказал:
– Знаю. Это критик Бейерле. Не было случая, чтобы он кого-нибудь похвалил!
Целиньский тоже беспокоился. Он узнал, что оркестранты отказались играть свои партии в рондо Шопена оттого, что ноты были неразборчиво переписаны, – стало быть, вместо рондо придется играть что-нибудь другое, по всей вероятности импровизировать. К тому же Фридерик ни с того, ни с сего начал волноваться перед самым началом концерта, и пришлось поить его водой и успокаивать. И публика была какая-то неприятная.
Сыграли увертюру Бетховена «Кориолан». Она была исполнена хорошо, но встречена холодно. Дирижер удалился, потом вернулся вместе с пианистом. Шопен был бледен. Однако он настолько владел собой, что, заметив Мациевского, сидевшего в пятом ряду, слабо улыбнулся ему.
Кто-то зааплодировал – может быть, для того, чтобы подбодрить неизвестного артиста. Медвежья услуга! Всего несколько человек присоединились к аплодисментам. Шопен, усевшийся за рояль, показался Мациевскому мучеником.
Фридерик вынул платок, поежился, хотя в зале было жарко. Не сразу начал. Но, коснувшись клавиш, он очутился в своей стихии. Теперь он уже не зависел от своей публики, и она с первых же звуков почувствовала это.
– Совершенный Моцарт! – произнес свою заученную фразу Благетка, сидевший рядом с Целиньским.
Что могло быть безопаснее подобного суждения? Раз вариации на тему «Дон Жуана» – стало быть, «совершенный Моцарт». – Хитрые люди эти критики! – А мне кажется, что это не Моцарт, а скорее Россини! – сказал Целиньский в свою очередь. Молодая девушка, соседка Целиньского слева, одобрительно кивнула: – Именно Россини! – шепнула она. – Это так жизнерадостно! – На них зашикали. Началось объяснение Дон Жуана с Церлиной.
Приятели Шопена оглядывали зал, чтобы видеть, как ведет себя публика. Они могли убедиться в полном, несомненном успехе.
Шопену аплодировали после каждой вариации. Целиньский, у которого даже заболела шея от верчения головой во все стороны, вскоре успокоился. Он вспомнил, как принимали эти вариации в Варшаве. Вряд ли в Вене чувствуют иначе!
Оркестранты, забыв свое первоначальное недовольство по поводу плохой переписки нот, тоже аплодировали, стуча смычками о пульты. Потом молодая певица аккуратно пропела арию Чимарозы. Во втором отделении Шопен тихим голосом объявил, что будет импровизировать на темы «Белой дамы» Обера.
Еще живы были люди, помнившие импровизации Бетховена, и совсем молоды были осиротевшие друзья Шуберта, свидетели «шубертиад». Жителей Вены удивила смелость польского пианиста, выступавшего с импровизацией именно в их городе. Многие импровизаторы выбирали темы из «Белой дамы», и именно сравнение с ними заставило сразу выделить Шопена. Его выдумки были благороднее, живее, а с другой стороны, они были сродни Бетховену и Шуберту.
– Чувствуется, что он получил классическое воспитание, – сказал скрипач Шупанциг венскому пианисту Черни. Карл Черни, бывший ученик Бетховена, счел нужным разграничить прошлое и настоящее – классиков и романтиков. – Классики были суровы, – сказал он, – а здесь – все в избытке: слишком много золота и даже драгоценных камней!
Шупанциг пожал плечами: – Это от молодости: со временем он станет проще. Зато драгоценности – подлинные!
Соседка Целиньского слева взволнованно обмахивалась веером. Когда импровизация кончилась, она встала, уронив веер, Целиньский поднял его и протянул девушке. – Оставьте его пока у себя, – сказала она, – вы видите, я занята! – И она зааплодировала с удвоенной силой, протянув вперед обе руки.
Косе Прушаку повезло больше всех: он сидел сзади, в самом последнем ряду. Мало того, что его соседи, по-видимому студенты, громко вызывали Шопена, Прушаку был виден весь зал. Когда началась импровизация на тему польской песни «Хмель» и Шопен стал превращать эту мелодию в танец, венцы, вообще неравнодушные ко всему танцевальному, необычайно оживились. Веселый мазур, переходящий то в оберек, то в краковяк, внезапные чередования двухдольных и трехдольных размеров привели всех в волнение. Шопен и сам разгорячился, «разыгрался», как говорили пианисты. Польский «Хмель» ударил ему в голову. Прушак уверял потом, что на стульях подпрыгивали. Может быть, он несколько преувеличивал, но, во всяком случае, лица сияли. – И Мациевский подтверждал: еще немного – и все пустились бы в пляс!
Прежде чем впустить публику в артистическую, трое приятелей, плотно прикрыв дверь, стали, перебивая друг друга, отчитываться в том, что видели и слышали. Шопен ничего не мог разобрать, но был рад. Так как дверь была не заперта, то ее отворили, и на пороге показалась хорошенькая, нарядная девушка с длинными каштановыми локонами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151