йера» – «Майе?ра»… Это безграмотно, и так дело не пойдет, товарищи!»
Так сердито говорят так называемые «пуристы», сторонники строгой правильности в нашей речи. Мы уже сталкивались с ними, рассуждая о словарях. Что же отвечают им их противники? Ведь доказательства как будто довольно сильны!
Противники указывают вот на что. Всё только что сказанное справедливо. Нам нельзя было бы отходить от правильного произношения данного слова, восходящего к немецкой фамилии, если бы наш язык всегда и всюду до сих пор соблюдал такую точность. Но этого не только нет, этого никогда и не бывало.
Очень многие иностранные фамилии мы употребляем, допуская в них значительные переделки, «русифицируя их». Так, например, фамилия гениального английского драматурга по-настоящему (то есть по-английски) выговаривается как «Шэ?йкспиэ», а мы ее произносим (и, вероятно, всегда будем произносить!) как «Шекспи?р». Мы очень долго говорили (да и сейчас этот обычай вовсе не вывелся) «Дон-Жуан», хотя, как нам с вами теперь хорошо известно, испанского имени «Жуан» нет и быть не может; в Испании есть имя «Хуан»: недаром Пушкин в «Каменном госте» всюду называл своего героя «Дон-Гуаном». Мы называем Гейне – «Гейне»: а ведь точное произношение этой фамилии будет «Ха?йнэ». Мы говорим «Париж», хотя французы именуют свою столицу «Пари». Мы говорим «Стамбул» про тот город, который по-турецки называется «Истанбул»[]. Еще более причудливо коверкаем мы имена менее известных языков – голландского, датского, шведского. Исправить все это просто невозможно, да вряд ли и необходимо. А уж что касается тех случаев, когда имя собственное стало названием вещи, так тут и говорить ничего не приходится. Все произносят «рентге?н»; значит, и нам, грамматикам, надо подчиниться этому без особых рассуждений. Попытки же ввести точную передачу немецкого слова здесь совершенно неуместны: они отзывают языковой манерностью, щегольством, пуризмом.
Что тут можно возразить? И эти доказательства тоже выглядят весьма разумными и справедливыми. Но сторонники слова «ре?нтген» не остаются в долгу.
«Значит, вы советуете, – говорят они, – считать нормальным, правильным всякое произношение, широко распространенное? Но разве эти два свойства всегда совпадают? Ведь если идти по этому пути, придется узаконить заведомо неправильное, основанное на плохом владении русским языком, произношение слов. Да и сейчас постоянно можно услышать различные, очень распространенные, но заведомо недопустимые искажения русских слов. Иногда не сразу даже узнаешь и поймешь, как такой языковой уродец мог возникнуть и почему он живет. Очень часто нынче выговаривают слово «юный» как «юнный» (и даже «юность» как «юнность»). Неясно, почему привилась такая нелепая ошибка речи; может быть, под влиянием таких слов, как «длинный», «сонный», а весьма возможно, под прямым воздействием быстро распространившегося слова «юннат». Но ведь «юн+нат» – слово составное; оно сложено из двух разных слов: «юный» и «натуралист»; тут понятно, откуда взялось это второе «н». В словах же «юный», «юность», «юноша» этому лишнему «н» совершенно не место. А если судить по широте распространения, так неизвестно еще, какое из двух произношений встречается чаще? А вдруг неверное? Что же, так и узаконить его?
Некоторые неправильности речи объясняются очень благородными причинами, стремлением людей, не слишком хорошо владеющих литературной речью, как можно точнее и лучше подражать ей. Они чересчур стараются и нередко перегибают палку. У них получается то, что языковеды зовут «гиперурбанистическим», то есть «слишком уж городским», произношением. Вместо давно обрусевшего слова «рельсы» начинают говорить «рэльсы»; слово «пионер» произносят как «пионэр»; даже простую «шинель» заменили «изящной» «шинэлью»; выговаривают «рай-и-он» вместо обычного «район», который в правильной речи должен просто звучать как «раён».
Не так давно многие трамвайные кондуктора Ленинграда слово «Финляндский» (вокзал) выговаривали «фильяндский». Это была очень широко распространившаяся неправильность. Конечно, ее всеобщность не сделала ее допустимой. С повышением грамотности среди кондукторов Лентрамвая ошибка эта начала исчезать, и очень хорошо! «Так говорят многие, очень многие!» Но разве следует подражать и подчиняться им? Разумеется, это недопустимо: произношение слов надо устанавливать не большинством голосов, а в соответствии с данными науки, в соответствии с историей нашего языка. Иначе мы его страшно испортим.
Таким образом, обрисовываются две точки зрения на язык и на те изменения, которые каждый день, каждую минуту происходят в нем. Представители одной призывают к бережной охране нашего литературного языка от всевозможных нововведений, от всяких новых слов, новых фонетических навыков и привычек, от какого бы то ни было отступления от языка, который завещали нам великие мастера слова XIX и начала XX века. Другие считают этот взгляд нежизненным и требуют свободы для развития всех явлений, которые словесно создает в языке его творец и хозяин – народ.
Спрашивается теперь: кто же прав, а кто нет? Какая из двух позиций на самом деле полезна для нашего. языка, а какая бесполезна или, может быть, даже вредна? Если вы потребуете от меня ответа на эти вопросы, ваши требования будут естественными и законными.
Но, как это ни неожиданно, дать на них прямой и безоговорочный ответ просто немыслимо. Потому что в обеих точках зрения есть и здравые и неправильные стороны. Крайности обеих, безусловно, вредны для развития языка. Если бы которая-нибудь из них возобладала, то язык либо окаменел бы навсегда в своем развитии, либо же литературная речь перестала бы отличаться от породивших ее народных говоров, утратила бы присущие ей рамки и законы и перешла в то состояние беспорядка и хаоса, из которого выбралась давно.
* * *
Вторую опасность можно связать с той же, быстро исчезающей бедой – недостаточной культурой, слабым знанием общерусского языка. Она заключается в том, что великое множество новичков, каждый день все в большем масштабе овладевающих вершинами нашей советской культуры, а значит, и литературным языком, приходит из разных областей страны. А в большинстве областей нередко говорят в быту еще не на общерусском языке, а в значительной мере на областных диалектах.
Писатель Д. Н. Мамин-Сибиряк рассказывает о недоумении ставшего петербургским чиновником жителя Сибири, когда приехавший земляк произнес перед ним следующую фразу на уже забытом чиновником родном «сибирском» диалекте: «Лонись мы с братаном сундулей тенигусом хлыном хлыняли», и объяснил, что это на чисто русском (только «сибирском») языке означает:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
Так сердито говорят так называемые «пуристы», сторонники строгой правильности в нашей речи. Мы уже сталкивались с ними, рассуждая о словарях. Что же отвечают им их противники? Ведь доказательства как будто довольно сильны!
Противники указывают вот на что. Всё только что сказанное справедливо. Нам нельзя было бы отходить от правильного произношения данного слова, восходящего к немецкой фамилии, если бы наш язык всегда и всюду до сих пор соблюдал такую точность. Но этого не только нет, этого никогда и не бывало.
Очень многие иностранные фамилии мы употребляем, допуская в них значительные переделки, «русифицируя их». Так, например, фамилия гениального английского драматурга по-настоящему (то есть по-английски) выговаривается как «Шэ?йкспиэ», а мы ее произносим (и, вероятно, всегда будем произносить!) как «Шекспи?р». Мы очень долго говорили (да и сейчас этот обычай вовсе не вывелся) «Дон-Жуан», хотя, как нам с вами теперь хорошо известно, испанского имени «Жуан» нет и быть не может; в Испании есть имя «Хуан»: недаром Пушкин в «Каменном госте» всюду называл своего героя «Дон-Гуаном». Мы называем Гейне – «Гейне»: а ведь точное произношение этой фамилии будет «Ха?йнэ». Мы говорим «Париж», хотя французы именуют свою столицу «Пари». Мы говорим «Стамбул» про тот город, который по-турецки называется «Истанбул»[]. Еще более причудливо коверкаем мы имена менее известных языков – голландского, датского, шведского. Исправить все это просто невозможно, да вряд ли и необходимо. А уж что касается тех случаев, когда имя собственное стало названием вещи, так тут и говорить ничего не приходится. Все произносят «рентге?н»; значит, и нам, грамматикам, надо подчиниться этому без особых рассуждений. Попытки же ввести точную передачу немецкого слова здесь совершенно неуместны: они отзывают языковой манерностью, щегольством, пуризмом.
Что тут можно возразить? И эти доказательства тоже выглядят весьма разумными и справедливыми. Но сторонники слова «ре?нтген» не остаются в долгу.
«Значит, вы советуете, – говорят они, – считать нормальным, правильным всякое произношение, широко распространенное? Но разве эти два свойства всегда совпадают? Ведь если идти по этому пути, придется узаконить заведомо неправильное, основанное на плохом владении русским языком, произношение слов. Да и сейчас постоянно можно услышать различные, очень распространенные, но заведомо недопустимые искажения русских слов. Иногда не сразу даже узнаешь и поймешь, как такой языковой уродец мог возникнуть и почему он живет. Очень часто нынче выговаривают слово «юный» как «юнный» (и даже «юность» как «юнность»). Неясно, почему привилась такая нелепая ошибка речи; может быть, под влиянием таких слов, как «длинный», «сонный», а весьма возможно, под прямым воздействием быстро распространившегося слова «юннат». Но ведь «юн+нат» – слово составное; оно сложено из двух разных слов: «юный» и «натуралист»; тут понятно, откуда взялось это второе «н». В словах же «юный», «юность», «юноша» этому лишнему «н» совершенно не место. А если судить по широте распространения, так неизвестно еще, какое из двух произношений встречается чаще? А вдруг неверное? Что же, так и узаконить его?
Некоторые неправильности речи объясняются очень благородными причинами, стремлением людей, не слишком хорошо владеющих литературной речью, как можно точнее и лучше подражать ей. Они чересчур стараются и нередко перегибают палку. У них получается то, что языковеды зовут «гиперурбанистическим», то есть «слишком уж городским», произношением. Вместо давно обрусевшего слова «рельсы» начинают говорить «рэльсы»; слово «пионер» произносят как «пионэр»; даже простую «шинель» заменили «изящной» «шинэлью»; выговаривают «рай-и-он» вместо обычного «район», который в правильной речи должен просто звучать как «раён».
Не так давно многие трамвайные кондуктора Ленинграда слово «Финляндский» (вокзал) выговаривали «фильяндский». Это была очень широко распространившаяся неправильность. Конечно, ее всеобщность не сделала ее допустимой. С повышением грамотности среди кондукторов Лентрамвая ошибка эта начала исчезать, и очень хорошо! «Так говорят многие, очень многие!» Но разве следует подражать и подчиняться им? Разумеется, это недопустимо: произношение слов надо устанавливать не большинством голосов, а в соответствии с данными науки, в соответствии с историей нашего языка. Иначе мы его страшно испортим.
Таким образом, обрисовываются две точки зрения на язык и на те изменения, которые каждый день, каждую минуту происходят в нем. Представители одной призывают к бережной охране нашего литературного языка от всевозможных нововведений, от всяких новых слов, новых фонетических навыков и привычек, от какого бы то ни было отступления от языка, который завещали нам великие мастера слова XIX и начала XX века. Другие считают этот взгляд нежизненным и требуют свободы для развития всех явлений, которые словесно создает в языке его творец и хозяин – народ.
Спрашивается теперь: кто же прав, а кто нет? Какая из двух позиций на самом деле полезна для нашего. языка, а какая бесполезна или, может быть, даже вредна? Если вы потребуете от меня ответа на эти вопросы, ваши требования будут естественными и законными.
Но, как это ни неожиданно, дать на них прямой и безоговорочный ответ просто немыслимо. Потому что в обеих точках зрения есть и здравые и неправильные стороны. Крайности обеих, безусловно, вредны для развития языка. Если бы которая-нибудь из них возобладала, то язык либо окаменел бы навсегда в своем развитии, либо же литературная речь перестала бы отличаться от породивших ее народных говоров, утратила бы присущие ей рамки и законы и перешла в то состояние беспорядка и хаоса, из которого выбралась давно.
* * *
Вторую опасность можно связать с той же, быстро исчезающей бедой – недостаточной культурой, слабым знанием общерусского языка. Она заключается в том, что великое множество новичков, каждый день все в большем масштабе овладевающих вершинами нашей советской культуры, а значит, и литературным языком, приходит из разных областей страны. А в большинстве областей нередко говорят в быту еще не на общерусском языке, а в значительной мере на областных диалектах.
Писатель Д. Н. Мамин-Сибиряк рассказывает о недоумении ставшего петербургским чиновником жителя Сибири, когда приехавший земляк произнес перед ним следующую фразу на уже забытом чиновником родном «сибирском» диалекте: «Лонись мы с братаном сундулей тенигусом хлыном хлыняли», и объяснил, что это на чисто русском (только «сибирском») языке означает:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106