— Не очень-то похоже… А ничего…»
В чистенькой сторожке шипела яичница на громадной сковороде. Откуда-то явился директор базы — толстяк с розовыми, налитыми щеками. Узнав, что на базе гость, видавший войну, он принес поллитровку и стал расспрашивать.
— Всякого хлебнул, — угрюмо отвечал Чепцов. Надо было начинать жизнь неразговорчивого человека.
— Немцев видал? — спросил директор, голубые его глаза светились неподдельным детским любопытством.
— Издали.
— Издали оно и лучше, — понимающе заметил директор. — Вблизи они могут запросто голову оторвать.
Выпили за победу над врагом. Потом за Родину и за товарища Сталина. Директор как-то сразу осоловел, обмяк, и его повело на философию.
— Хорошо мы жили… — тоскливо начал он. — Больно хорошо жили. Пришел час расплачиваться. Немец… Он же сосиски из опилок ел, честное слово, сам в газете читал. Масло он в глаза не видел. Ему пушки взамен масла предлагали. Вот он с голодухи и злой как черт. Рвется до даровой шамовки, до нашего масла, до наших окороков. А мы все еще чешемся.
— Говорили — никому пяди земли не отдадим, — насмешливо вставила заведующая магазином, расчесывая свои густые поседевшие волосы.
— И не отдадим! — вдруг заорал директор и ударил кулаком по столу, его лицо налилось кровью, стало багровым.
— Оно и видно… — Груня кивнула на Чепцова. — От самой Риги пяди меряет.
— Главный счет впереди, — грозно провозгласил директор и, расплескивая водку, стал наливать себе еще.
— Когда Гитлер всех нас на виселицу вздернет, да? — съехидничала заведующая магазином.
Директор выпил.
— Ошибкой было, Нина Ивановна, что назначили вас завмагом, — сказал он печально. — Политически незрелый вы человек.
Заведующая магазином встала из-за стола и вышла из сторожки. Вслед за ней вышла и Груня.
— Скатертью дорога, — крикнул им вслед директор. — Баба есть баба во все времена. Верно? Звать-то вас как?
— Николай Петрович. — Чепцов посмотрел на часы и заторопился. — Пора мне.
— Куда пора? — Директор пьяно пялил глаза на Чепцова.
— Пойду начальство искать.
— Ну и дурак. Зачем тебе начальство? Само тебя найдет, когда понадобишься, а так схлопочешь себе шинельку, и все.
Чепцов показал руку.
— Это что… немцы? — заморгал директор.
— Да нет, давно… Спасибо за приют и ласку, до свидания…
Из ленинградского дневника
Два дня находился при штабе дивизии. Они девятый день твердо держат оборону. Хочу написать на тему «Остановить врага во что бы то ни стало». Все командиры тему одобряют, но, когда говорю, что хочу показать опыт их дивизии, они решительно уходят от разговора.
Болтался без толку в штабе дивизии — никто, как видно, не принимает меня всерьез. Наконец уже вечером надо мной сжалился капитан Соломенников, пожилой, седой штабник. Какая у него должность, не понял. По возрасту и по внешности быть бы ему комбригом, а он — капитан. Все лицо у него сожжено солнцем, а в морщинках проглядывается белая кожа.
Не знаю, почему капитан Соломенников взялся за мое военное образование, но он увел меня к себе ночевать, и мы говорили всю ночь. Верней, он говорил, учил уму-разуму. Он служил в русской армии еще в первую мировую войну и немца видит на войне не впервой, или, как он выразился: «Германец, мне не в новинку».
— Для Германии эта война с нами — безнадежное бедствие… Они не учли главного: победить нас могут, только уничтожив подчистую все население, а это им не под силу. Никому такое не под силу — государство уничтожить нельзя, даже самое маленькое. Они и до нас уже напобеждались: Польша, Франция и так далее. И каждая эта страна для Германии как начало раковой опухоли, причем опухоль эта и политическая, и экономическая, и моральная, и, конечно, военная…
Темная изба, на полатях лежит капитан, мелькает огонек папиросы. Слышу ровный, спокойный голос Соломенникова:
— Гибельно и попросту глупо оценивать ход войны по сданным городам. Я стараюсь даже командирам рот прививать умение и желание видеть не только то, что у него под носом, а самую дальнюю перспективу войны… И вам советую. Вы иронизировали насчет бравых выписок из боевых донесений. Зря. В этих доблестных поступках наших солдат — главный страх Германии и главная черта войны, которую мы сегодня ведем…
Русский характер — вот еще проблема для немцев. Немец прибывает к нам из-под своей черепичной крыши и от сортира, отделанного белым кафелем, смотрит на наши крестьянские избы под соломой или сидит на корточках в огороде и никак не может понять: почему живущий в адских избах русский мужик идет на смерть, защищая эти самые избы? Немцы проиграют войну, но они так и не поймут, в чем тут дело… Хотел бы вам посоветовать: пишите в свое радио правду, только то, что происходит на самом деле, и вы никогда не ошибетесь. Сегодня мы отступаем — это правда. Не бойтесь ее. Противник наступает, но несет значительные потери… А конец еще далеко-далеко…
Может, другие понимают все без встречи с вами, дорогой капитан Соломенников, а мне эта встреча была необходима до крайности.
Я, видать, еще мало и мелко думал о войне. Как-то недавно Светлов шутил, что редакция требует от него «подвальную корреспонденцию», но чем он может заполнить целый газетный подвал, если он сам, сидя в подвале бомбоубежища, про эту великую войну точно знает только одно, что там убивают… Сегодня он вернулся с фронта. «Чем дальше туда, чем ближе к бойцу, тем спокойнее на душе, и, очевидно, чтобы обрести полный покой, просто надо самому стать солдатом. Правда, там часто убивают, но, ей-богу, лучше быть убитым, чем жить в неведении трясущимся неврастеником», — сказал он, и, как всегда, было непонятно, смеется он или всерьез.
Светлов прав. Не встретился ли и ему на фронте свой капитан Соломенников?
Глава седьмая
Уже несколько дней Потапов жил на «собственной» даче под именем Дмитрия Трофимовича Турганова. Рыжеватая бородка сделала его лицо совершенно другим. В сером, порядком заношенном пиджаке и мятых брюках, заправленных в сапоги, он был похож на интеллигентного человека, пришибленного жизнью, — ходил, опустив голову, сутуля плечи, исподлобья смотрел себе под ноги через толстые очки в металлической оправе. Несколько раз за день Потапов выходил на угол главной улицы и смотрел, как двигались войска и с ними — беженцы.
Фронт приближался. По ночам небо на западе шевелили багровые отсветы и слышался невнятный, отдаленный гром. Через Гатчину все гуще шли наши отступавшие войска. Городок быстро пустел, постоянные жители перебирались в Ленинград.
Нужно было решать, что делать. Потапов уже давно разыскал дом, в котором жила дочь исчезнувшего из Ленинграда Бруно. Это было совсем недалеко от дачи, «купленной» Потаповым, чуть ближе к Охотничьему замку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
В чистенькой сторожке шипела яичница на громадной сковороде. Откуда-то явился директор базы — толстяк с розовыми, налитыми щеками. Узнав, что на базе гость, видавший войну, он принес поллитровку и стал расспрашивать.
— Всякого хлебнул, — угрюмо отвечал Чепцов. Надо было начинать жизнь неразговорчивого человека.
— Немцев видал? — спросил директор, голубые его глаза светились неподдельным детским любопытством.
— Издали.
— Издали оно и лучше, — понимающе заметил директор. — Вблизи они могут запросто голову оторвать.
Выпили за победу над врагом. Потом за Родину и за товарища Сталина. Директор как-то сразу осоловел, обмяк, и его повело на философию.
— Хорошо мы жили… — тоскливо начал он. — Больно хорошо жили. Пришел час расплачиваться. Немец… Он же сосиски из опилок ел, честное слово, сам в газете читал. Масло он в глаза не видел. Ему пушки взамен масла предлагали. Вот он с голодухи и злой как черт. Рвется до даровой шамовки, до нашего масла, до наших окороков. А мы все еще чешемся.
— Говорили — никому пяди земли не отдадим, — насмешливо вставила заведующая магазином, расчесывая свои густые поседевшие волосы.
— И не отдадим! — вдруг заорал директор и ударил кулаком по столу, его лицо налилось кровью, стало багровым.
— Оно и видно… — Груня кивнула на Чепцова. — От самой Риги пяди меряет.
— Главный счет впереди, — грозно провозгласил директор и, расплескивая водку, стал наливать себе еще.
— Когда Гитлер всех нас на виселицу вздернет, да? — съехидничала заведующая магазином.
Директор выпил.
— Ошибкой было, Нина Ивановна, что назначили вас завмагом, — сказал он печально. — Политически незрелый вы человек.
Заведующая магазином встала из-за стола и вышла из сторожки. Вслед за ней вышла и Груня.
— Скатертью дорога, — крикнул им вслед директор. — Баба есть баба во все времена. Верно? Звать-то вас как?
— Николай Петрович. — Чепцов посмотрел на часы и заторопился. — Пора мне.
— Куда пора? — Директор пьяно пялил глаза на Чепцова.
— Пойду начальство искать.
— Ну и дурак. Зачем тебе начальство? Само тебя найдет, когда понадобишься, а так схлопочешь себе шинельку, и все.
Чепцов показал руку.
— Это что… немцы? — заморгал директор.
— Да нет, давно… Спасибо за приют и ласку, до свидания…
Из ленинградского дневника
Два дня находился при штабе дивизии. Они девятый день твердо держат оборону. Хочу написать на тему «Остановить врага во что бы то ни стало». Все командиры тему одобряют, но, когда говорю, что хочу показать опыт их дивизии, они решительно уходят от разговора.
Болтался без толку в штабе дивизии — никто, как видно, не принимает меня всерьез. Наконец уже вечером надо мной сжалился капитан Соломенников, пожилой, седой штабник. Какая у него должность, не понял. По возрасту и по внешности быть бы ему комбригом, а он — капитан. Все лицо у него сожжено солнцем, а в морщинках проглядывается белая кожа.
Не знаю, почему капитан Соломенников взялся за мое военное образование, но он увел меня к себе ночевать, и мы говорили всю ночь. Верней, он говорил, учил уму-разуму. Он служил в русской армии еще в первую мировую войну и немца видит на войне не впервой, или, как он выразился: «Германец, мне не в новинку».
— Для Германии эта война с нами — безнадежное бедствие… Они не учли главного: победить нас могут, только уничтожив подчистую все население, а это им не под силу. Никому такое не под силу — государство уничтожить нельзя, даже самое маленькое. Они и до нас уже напобеждались: Польша, Франция и так далее. И каждая эта страна для Германии как начало раковой опухоли, причем опухоль эта и политическая, и экономическая, и моральная, и, конечно, военная…
Темная изба, на полатях лежит капитан, мелькает огонек папиросы. Слышу ровный, спокойный голос Соломенникова:
— Гибельно и попросту глупо оценивать ход войны по сданным городам. Я стараюсь даже командирам рот прививать умение и желание видеть не только то, что у него под носом, а самую дальнюю перспективу войны… И вам советую. Вы иронизировали насчет бравых выписок из боевых донесений. Зря. В этих доблестных поступках наших солдат — главный страх Германии и главная черта войны, которую мы сегодня ведем…
Русский характер — вот еще проблема для немцев. Немец прибывает к нам из-под своей черепичной крыши и от сортира, отделанного белым кафелем, смотрит на наши крестьянские избы под соломой или сидит на корточках в огороде и никак не может понять: почему живущий в адских избах русский мужик идет на смерть, защищая эти самые избы? Немцы проиграют войну, но они так и не поймут, в чем тут дело… Хотел бы вам посоветовать: пишите в свое радио правду, только то, что происходит на самом деле, и вы никогда не ошибетесь. Сегодня мы отступаем — это правда. Не бойтесь ее. Противник наступает, но несет значительные потери… А конец еще далеко-далеко…
Может, другие понимают все без встречи с вами, дорогой капитан Соломенников, а мне эта встреча была необходима до крайности.
Я, видать, еще мало и мелко думал о войне. Как-то недавно Светлов шутил, что редакция требует от него «подвальную корреспонденцию», но чем он может заполнить целый газетный подвал, если он сам, сидя в подвале бомбоубежища, про эту великую войну точно знает только одно, что там убивают… Сегодня он вернулся с фронта. «Чем дальше туда, чем ближе к бойцу, тем спокойнее на душе, и, очевидно, чтобы обрести полный покой, просто надо самому стать солдатом. Правда, там часто убивают, но, ей-богу, лучше быть убитым, чем жить в неведении трясущимся неврастеником», — сказал он, и, как всегда, было непонятно, смеется он или всерьез.
Светлов прав. Не встретился ли и ему на фронте свой капитан Соломенников?
Глава седьмая
Уже несколько дней Потапов жил на «собственной» даче под именем Дмитрия Трофимовича Турганова. Рыжеватая бородка сделала его лицо совершенно другим. В сером, порядком заношенном пиджаке и мятых брюках, заправленных в сапоги, он был похож на интеллигентного человека, пришибленного жизнью, — ходил, опустив голову, сутуля плечи, исподлобья смотрел себе под ноги через толстые очки в металлической оправе. Несколько раз за день Потапов выходил на угол главной улицы и смотрел, как двигались войска и с ними — беженцы.
Фронт приближался. По ночам небо на западе шевелили багровые отсветы и слышался невнятный, отдаленный гром. Через Гатчину все гуще шли наши отступавшие войска. Городок быстро пустел, постоянные жители перебирались в Ленинград.
Нужно было решать, что делать. Потапов уже давно разыскал дом, в котором жила дочь исчезнувшего из Ленинграда Бруно. Это было совсем недалеко от дачи, «купленной» Потаповым, чуть ближе к Охотничьему замку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79