Выходило, что искать надо было на самом Кара-Исмаиле.
– Все правильно,– промолвил Зарандиа, когда камера была осмотрена. – И не должно здесь ничего быть. Бросьте-ка на нары все его доспехи, а Кара-Исмаила приведите сюда, в камеру, но совершенно голым. Унтер-офицер останется здесь, и, прежде чем арестованный начнет одеваться, пусть обыщет его голого. Вам известно, как обыскивают голого арестанта?
– Так точно, ваше высокоблагородие, как не знать?
Кара-Исмаилу велено было раздеться, и голого его погнали в прежнюю камеру. Было ему за шестьдесят пять, и он семенил по-стариковски. Одной рукой он поглаживал голову, иссеченную при отправлении «шахсей-вахсей», в другой держал медный кувшинчик для омовения.
– Пусть оденется при вас,– шепнул Зарандиа вахмистру. – И не спускайте с него глаз, пока я не приду.
Однако осмотр белья и сапог Кара-Исмаила, оставленных в камере, тоже ничего не дал. Зарандиа отправился в камеру, где сейчас находился Кара-Исмаил, который – уже одетый – сидел на нарах.
– Ведите его на допрос,– распорядился Зарандиа. Кара-Исмаил поднялся с нар и направился к выходу.
– А кувшин с собой не возьмете? – спросил Зарандиа.
– Пусть остается, он мне там ни к чему,– ответил Кара-Исмаил, обернувшись.
– Кто знает, может быть, и пригодится – возьмите!
На секунду Кара-Исмаил будто осекся, но, чуть шевельнув Плечом – пусть по-вашему,– вернулся к нарам и взял кувшин.
Мушни Зарандиа ступал следом за ним, не отрывая глаз от Кувшина,– в ту минуту он уже не сомневался, что «расписка» адресата где-то на поверхности или внутри кувшина.
Вошли в кабинет Ленева. Зарандпа пригласил Кара-Исмаила сесть, взял у него кувшин, вылил воду, осмотрел кувшин со всех сторон, заглянул внутрь и вернул Кара-Исмаилу:
– Откройте!
Кара-Исмаил взглянул на Зарандиа, явно удивленный.
– Снимите дно!..
Кара-Исмаил покрылся мертвенной бледностью.
– Снимите,– спокойно повторил Зарандиа.
– Я не смогу... Это не мой кувшин...
Кувшин оказался с двойным дном, фальшивое дно соединялось с корпусом резьбой, снаружи опоясанной инкрустированным кольцом. Между фальшивым и настоящим дном лежал листок бумаги с. четырьмя четкими отпечатками. Это были сделанные на саже, перемешанной с топленым жиром, отпечатки большого пальца правой ноги арестованных резидентов. Возглас досады вырвался у Ленева, и он с такой силой хлопнул себя по лбу, что унтер-офицер, дежуривший в коридоре, приоткрыл дверь и встревоженно заглянул в комнату. Но в конце концов Ленев получил за это дело майора и орден.
Я уже говорил в начале этих записок, что доля везения не исключена ни в одном деле. Можно ли приписать случайности, что, изучив дагестанские материалы, Зарандиа поставил возле шести фамилий красные точки и сказал, что четверо из этой шестерки – турецкие резиденты, и при этом оказался прав? И то, что я вернулся в Тифлис на три дня раньше положенного срока и сам взялся за дело Хаджи-Сеида, может быть, тоже совпадение случайностей? И можно ли приписать случаю, что, не явись Зарандиа сам на место преступления, так и не было бы установлено, что арестованные и в самом деле работали на Турцию? Оставим, однако, Зарандиа. За долгие годы моей службы бывало не раз, что свои беседы и с высшими чинами, и с подчиненными я обдумывал неделями, а то и месяцами. Но в нужный час, когда надо было действовать, я произносил совсем другое и поступал иначе, чем задумывал, а складывалось между тем все так, что о лучшем и мечтать было нельзя. Что это – тоже случайность?.. Отнюдь... Интуиция заставляла меня говорить совсем иное, чем диктовал разум. Чутье погнало Зарандиа в Дагестан, а меня вернуло в Тифлис тремя днями раньше срока. И из сотен людей шестеро были угаданы чутьем, и что из этих шестерых именно четверо окажутся турецкими резидентами, тоже было нашептано чутьем. Я понимаю, что рассуждения мои далеки от науки. Но ведь и науку бывает жаль: все, что она не может постичь разумом, она слишком легкомысленно и поспешно относит к мистике, к сфере инфернального и выбрасывает на свалку. И с интуицией она расправилась так же... Но проходит время, и выброшенное на свалку благополучно возвращается и пускается в оборот, и, подобно молле Насреддину, уже отрицают, будто когда-то что-то отрицали. Я не считаю, что разум слабее интуиции, но полагаю, что любой поступок или идея рождаются из интуиции. Если существуют счастливая случайность и везучий человек, это означает лишь, что этого счастливчика господь одарил интуицией. Именно это и подразумевалось мной, когда в начале своих записок я говорил, имея в виду Зарандиа, что доля случайности ни в одном деле не исключена.
Может быть, восхищение личностью Зарандиа проступает в моих записках слишком часто и явственно, и, наверное, поэтому, желая казаться беспристрастным, я злоупотребляю медитациями и доказательствами, дабы оправдать свою слабость к нему и свою ребяческую склонность к обостренному и гипертрофированному восприятию жизни, но он и в самом деле способен вызвать восторженное удивление, и скрывать это было бы еще большим филистерством, чем неумеренно восхищаться, как делаю это я.
– Для чего вам понадобился фокус с ковром Великих Моголов? – спросил я Зарандиа, когда после многочасового совещания мы остались наконец одни.
– Если бы сорвалась дагестанская операция, пришлось бы начать все сначала, но все равно первой ступенью был бы Хаджи-Сеид,– сказал Зарандиа, и я почувствовал, что он смутился и медлит с ответом. – Мне нужно было превосходство над ним, и поэтому фокус с ковром оправдал бы себя, даже если б нам удалась лишь часть операции, то есть дело о распространении фальшивой монеты. Ведь нашей последней целью было, даже при отсутствии других доказательств, расколоть, а то и перевербовать Хаджи-Сеида. Теперь же дело, кажется, повернулось так, что, даже если бы все, начиная от Великих Моголов и кончая Спарапетом, поднялись против нас, туркам все равно деваться было б некуда. Однако чует мое сердце: ковер свое дело сделает. Поживем – увидим.
– Что ж, Мушни, посмотрим,– вздохнул я и сказал: – Полковник Сахнов сегодня выезжает из Петербурга.
Зарандиа взглянул на меня с живейшим чувством, но мне почему-то не захотелось продолжать этот разговор, и я вернулся к туркам.
– Предварительное следствие поведете вы или поручите Шитовцеву?
Что-то взволновало его, и он ответил не сразу:
– Одну минуту, ваше сиятельство, одну минуту! Он встал, подошел к окну, долго глядел на улицу и наконец, обернувшись ко мне, сказал:
– Мне будет не до турок. Если вы позволите, я при вас разыграю одну комедию. После этого Шитовцеву останутся пустяки, пусть приступает и ведет.
– А он один справится? – спросил я, и это само собой означало разрешение на комедию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
– Все правильно,– промолвил Зарандиа, когда камера была осмотрена. – И не должно здесь ничего быть. Бросьте-ка на нары все его доспехи, а Кара-Исмаила приведите сюда, в камеру, но совершенно голым. Унтер-офицер останется здесь, и, прежде чем арестованный начнет одеваться, пусть обыщет его голого. Вам известно, как обыскивают голого арестанта?
– Так точно, ваше высокоблагородие, как не знать?
Кара-Исмаилу велено было раздеться, и голого его погнали в прежнюю камеру. Было ему за шестьдесят пять, и он семенил по-стариковски. Одной рукой он поглаживал голову, иссеченную при отправлении «шахсей-вахсей», в другой держал медный кувшинчик для омовения.
– Пусть оденется при вас,– шепнул Зарандиа вахмистру. – И не спускайте с него глаз, пока я не приду.
Однако осмотр белья и сапог Кара-Исмаила, оставленных в камере, тоже ничего не дал. Зарандиа отправился в камеру, где сейчас находился Кара-Исмаил, который – уже одетый – сидел на нарах.
– Ведите его на допрос,– распорядился Зарандиа. Кара-Исмаил поднялся с нар и направился к выходу.
– А кувшин с собой не возьмете? – спросил Зарандиа.
– Пусть остается, он мне там ни к чему,– ответил Кара-Исмаил, обернувшись.
– Кто знает, может быть, и пригодится – возьмите!
На секунду Кара-Исмаил будто осекся, но, чуть шевельнув Плечом – пусть по-вашему,– вернулся к нарам и взял кувшин.
Мушни Зарандиа ступал следом за ним, не отрывая глаз от Кувшина,– в ту минуту он уже не сомневался, что «расписка» адресата где-то на поверхности или внутри кувшина.
Вошли в кабинет Ленева. Зарандпа пригласил Кара-Исмаила сесть, взял у него кувшин, вылил воду, осмотрел кувшин со всех сторон, заглянул внутрь и вернул Кара-Исмаилу:
– Откройте!
Кара-Исмаил взглянул на Зарандиа, явно удивленный.
– Снимите дно!..
Кара-Исмаил покрылся мертвенной бледностью.
– Снимите,– спокойно повторил Зарандиа.
– Я не смогу... Это не мой кувшин...
Кувшин оказался с двойным дном, фальшивое дно соединялось с корпусом резьбой, снаружи опоясанной инкрустированным кольцом. Между фальшивым и настоящим дном лежал листок бумаги с. четырьмя четкими отпечатками. Это были сделанные на саже, перемешанной с топленым жиром, отпечатки большого пальца правой ноги арестованных резидентов. Возглас досады вырвался у Ленева, и он с такой силой хлопнул себя по лбу, что унтер-офицер, дежуривший в коридоре, приоткрыл дверь и встревоженно заглянул в комнату. Но в конце концов Ленев получил за это дело майора и орден.
Я уже говорил в начале этих записок, что доля везения не исключена ни в одном деле. Можно ли приписать случайности, что, изучив дагестанские материалы, Зарандиа поставил возле шести фамилий красные точки и сказал, что четверо из этой шестерки – турецкие резиденты, и при этом оказался прав? И то, что я вернулся в Тифлис на три дня раньше положенного срока и сам взялся за дело Хаджи-Сеида, может быть, тоже совпадение случайностей? И можно ли приписать случаю, что, не явись Зарандиа сам на место преступления, так и не было бы установлено, что арестованные и в самом деле работали на Турцию? Оставим, однако, Зарандиа. За долгие годы моей службы бывало не раз, что свои беседы и с высшими чинами, и с подчиненными я обдумывал неделями, а то и месяцами. Но в нужный час, когда надо было действовать, я произносил совсем другое и поступал иначе, чем задумывал, а складывалось между тем все так, что о лучшем и мечтать было нельзя. Что это – тоже случайность?.. Отнюдь... Интуиция заставляла меня говорить совсем иное, чем диктовал разум. Чутье погнало Зарандиа в Дагестан, а меня вернуло в Тифлис тремя днями раньше срока. И из сотен людей шестеро были угаданы чутьем, и что из этих шестерых именно четверо окажутся турецкими резидентами, тоже было нашептано чутьем. Я понимаю, что рассуждения мои далеки от науки. Но ведь и науку бывает жаль: все, что она не может постичь разумом, она слишком легкомысленно и поспешно относит к мистике, к сфере инфернального и выбрасывает на свалку. И с интуицией она расправилась так же... Но проходит время, и выброшенное на свалку благополучно возвращается и пускается в оборот, и, подобно молле Насреддину, уже отрицают, будто когда-то что-то отрицали. Я не считаю, что разум слабее интуиции, но полагаю, что любой поступок или идея рождаются из интуиции. Если существуют счастливая случайность и везучий человек, это означает лишь, что этого счастливчика господь одарил интуицией. Именно это и подразумевалось мной, когда в начале своих записок я говорил, имея в виду Зарандиа, что доля случайности ни в одном деле не исключена.
Может быть, восхищение личностью Зарандиа проступает в моих записках слишком часто и явственно, и, наверное, поэтому, желая казаться беспристрастным, я злоупотребляю медитациями и доказательствами, дабы оправдать свою слабость к нему и свою ребяческую склонность к обостренному и гипертрофированному восприятию жизни, но он и в самом деле способен вызвать восторженное удивление, и скрывать это было бы еще большим филистерством, чем неумеренно восхищаться, как делаю это я.
– Для чего вам понадобился фокус с ковром Великих Моголов? – спросил я Зарандиа, когда после многочасового совещания мы остались наконец одни.
– Если бы сорвалась дагестанская операция, пришлось бы начать все сначала, но все равно первой ступенью был бы Хаджи-Сеид,– сказал Зарандиа, и я почувствовал, что он смутился и медлит с ответом. – Мне нужно было превосходство над ним, и поэтому фокус с ковром оправдал бы себя, даже если б нам удалась лишь часть операции, то есть дело о распространении фальшивой монеты. Ведь нашей последней целью было, даже при отсутствии других доказательств, расколоть, а то и перевербовать Хаджи-Сеида. Теперь же дело, кажется, повернулось так, что, даже если бы все, начиная от Великих Моголов и кончая Спарапетом, поднялись против нас, туркам все равно деваться было б некуда. Однако чует мое сердце: ковер свое дело сделает. Поживем – увидим.
– Что ж, Мушни, посмотрим,– вздохнул я и сказал: – Полковник Сахнов сегодня выезжает из Петербурга.
Зарандиа взглянул на меня с живейшим чувством, но мне почему-то не захотелось продолжать этот разговор, и я вернулся к туркам.
– Предварительное следствие поведете вы или поручите Шитовцеву?
Что-то взволновало его, и он ответил не сразу:
– Одну минуту, ваше сиятельство, одну минуту! Он встал, подошел к окну, долго глядел на улицу и наконец, обернувшись ко мне, сказал:
– Мне будет не до турок. Если вы позволите, я при вас разыграю одну комедию. После этого Шитовцеву останутся пустяки, пусть приступает и ведет.
– А он один справится? – спросил я, и это само собой означало разрешение на комедию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53