убит наш Дата, и сколько раз в наших семьях поселялось горе? А возьмите Мушни. Четырнадцать лет висит над ним... все его начальники в Тифлисе и Петербурге за пазухой камень держат... выручает Мушни своего брата – не будь Мушни, давно бы качаться Туташхиа на виселице. А так бы, кто знает, каким большим человеком стал бы Мушни, не мешай ему Дата. Шалва подрос, гимназию кончает, у него своя дорога. Сколько раз эту дорогу перережет судьба Даты? Да не то что эти два десятка годов, что он в абрагах ходит,– с самого детства кто из нас не был ему и добрым братом, и сестрой, и отцом, и матерью? Кто из нас хоть раз отступил от своего долга? Хоть одно слово жалобы или упрека слышал кто? Или ссора какая-нибудь – этого и в помине не было, и в мыслях никто не держал. А сейчас пришла пора, Дата сам должен понять– вам на старости лет покой нужен, Эле – тоже, Шалве – строить свое будущее, у меня тоже семья, неужели я своей доли покоя не заслужил? И с Мушни посчитаться надо – он своей дорогой идет. Дата об этом тоже помнить должен.
Когда Константин заговорил о хелечо и поперечной пиле, Дата оставил свое оружие и слушал брата, не отрывая глаз от (то лица. Просто удивительно, как умел он слушать... Мускул на лице не дрогнет, глаз не моргнет —час будет слушать, и, видно, не только слушает, каждое слово впитывает и в голове своей переваривает.
Долго стояла тишина, когда Константин кончил говорить.
– Такой разговор между мужчинами вашего возраста возможен лишь с одним-единственным условием: если один осуждает поступок другого, то он должен тут же сказать, как следовало в этом случае поступить, чтобы было честно и справедливо.– После этих слов Магали все опять замолчали.
– Я сказать этого не могу,– ответил отцу Константин. – На той неделе поеду в Тифлис и, если застану Мушни, поговорю с ним. Послушаю, что он скажет.
– Знал бы ты, брат, сколько я сам об этом думал и передумал,– заговорил Дата,– не могу я два дела сразу делать, не получается у меня. А когда не получается, тогда надо выбирать то дело, которое больше отвечает твоему достоинству. – Говорил Дата очень спокойно. – Как мама? – спросил он Магали.– Как ее сердце?..
Мы остались до утра. О судьбе Даты больше не говорили. Андро Салакаиа угостил нас на славу и отправил отдыхать. Утром мы тронулись в путь и благополучно вернулись домой. Так закончилась эта история.
Скажу вам, сударь, что Дата сам страдал оттого, что его непутевая жизнь приносит его близким столько бед и хлопот, но Константин вытащил из-под спуда на свет божий все, что, казалось, надежно и навечно укрыто. Я говорю – укрыто, потому что никто в нашей семье ни разу за все годы не пожаловался, не посетовал на разор и слезы, которые приносила в семью жизнь Даты. Напротив, каждый из нас близко к сердцу принимал напасти, валившиеся на него, не отделяя его долю от своей доли. По крайней мере, так всегда нам казалось. Помню, приходит однажды Дата далеко за полночь. Всех обнял, перецеловал, обласкал. Сели ужинать, разговор скачет туда-сюда. Вдруг мама Тамар говорит ему, а у самой слезы в глазах:
– У всех твоих сверстников, сынок, семьи, дети. А ты никак не уймешься, и семью куда уж теперь заводить...
– У него в роду и завода такого не было, чтобы тихо и мирно плыть по течению и со всем мириться, и мы его не для спокойной жизни растили,– вступился за Дату Магали. – Чего же ты слезы льешь, не пойму?
Сколько раз приходилось мне слышать, как Магали говорил: что у Даты такая судьба – наша вина, винить больше в этом некого, и его беда прежде наша беда, а уж потом его.
Дата, конечно, знал, как относимся мы к его злосчастной судьбе, и это, конечно, не облегчало ни страданий его, ни раскаяния. Сердце его болело оттого, что нам приходится столько терпеть из-за него. А у нас на душе всегда камень лежал оттого, что Дата и сам несчастлив, и за нас болеет. Так или иначе он всегда чувствовал вину перед семьей, она мучила его неотступно, и кто знает, может быть, она-то и погнала его по доброй воле сесть в тюрьму.
Были к тому и другие причины. Не знаю даже, как объяснить... Еще две причины были... Или, вернее, случились как раз и то время два разговора, которые тоже могли толкнуть его в тюрьму. Один разговор произошел между игуменьей Ефимией, нашим отцом Магали и Датой... Я был при этом разговоре. Но была там еще друга?; монахиня, молодая послушница, состоявшая при игуменье. После смерти Ефимии она покинула монастырь. Женщина эта жива и по сей день и живет неподалеку отсюда. Ее зовут госпожа Саломе Базиерашвили-Одишариа. Видите ли, пока шел тог разговор, меня все время посылали то во двор, то наверх принести то-другое. Урывками, по я слышал, о чем говорили, а госпожа Саломе была неотлучно, помнит все до мелочей, и отлично помнит... Куда лучше меня. Я вас познакомлю с ней, и мы вместе вспомним уж все до конца... А другой разговор произошел между нашим отцом, Мушни и Датой. И при этом разговоре мне довелось быть и запомнить его. Хотите, я расскажу вам о нем сейчас, а могу – после, когда поговорим с госпожой Саломе. Как хотите...
ГРАФ СЕГЕДИ
События развивались по намеченной схеме, и это было самым важным. Хаджи-Сеид признался в том, что мадемуазель Жаннет де Ламье его соучастница и что они обменивались добытыми сведениями. Это означало, что Хаджи-Сеид и мадемуазель Жаннет де Ламье были виновными и перед своими разведывательными службами. Стоило уведомить их патронов об этом, и обоим не миновать было смертной казни как государственным изменникам.
– Что вы дальше собираетесь делать, Мушни? – спросил я Зарандиа. – Если до ушей мадемуазель де Ламье доползет хотя бы часть того, что случилось с Хаджи-Сеидом, она тут же попытается улизнуть от пас, и не исключено, что это ей удастся... Что делать вам тогда с Кулагиным и Старин-Ковальским, с этими звеньями вашей цепи?
– Вы думаете, ее лучше брать сразу? – спросил Зарандиа.
– Не знаю. Я не составил себе об этом мнения. Иначе зачем бы мне вас спрашивать?
– Чтобы арестовать мадемуазель де Ламье, достаточно двух полицейских, даже одного. Но если она проглотит язьпс, будет упорствовать п отрицать все, тогда по истечении срока предварительного заключения мы вынуждены будем ее освободить как лицо иностранного подданства и предоставить ей право отправиться на родину. На руках у нас останется чепуха: шум в европейской прессе и дипломатические осложнения. Не исключено, конечно, что она сразу во всем признается. Но эту версию можно считать иллюзорной. Другое дело, если б это был мужчина. А даму надо содержать в тюрьме, как в дорогом пансионе, и к тому же невозможно применять особые санкции. Ничего не получим мы ни от лиц, с нею связанных, ни от ее окружения. Вы сами знаете, что от знакомства с арестованными отказываются все, и заставить признаться в этом необычайно трудно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53