Отлично! Скажи, сынок, как долго ты сможешь тут пробыть?
– Мне не пришлось никого упрашивать, – сказал Гай. – Отца убили, и теперь я как бы в бессрочном отпуске. Я могу пробыть здесь сколько хочу – вернее, столько, сколько вы захотите терпеть меня.
– Любовь моя, – внезапно вступила в разговор Пилар, беря мужа за руку, – поскольку я не сумела пока подарить тебе сына, которого мы так страстно желаем, почему бы нам не принять его в свой дом? Ты бы мог выправить бумаги на усыновление в американском посольстве; ведь он твой земляк и…
– Боже правый, мэм! – прервал ее Гай. – Подождите минутку! В сыновья я вам, пожалуй, не гожусь по возрасту, да вы меня толком и не знаете! Может быть, я и человек-то никчемный!
– Тебе не так уж много лет, – рассмеялась Пилар. – Сомневаюсь, что тебе шестнадцать, мне, jovencito mi, уже тридцать, а это немало. И я тебя знаю. Женщине не нужно много времени, чтобы понять, что к чему. Наше сердце сразу же дает нам правильный ответ. Да к тому же и выгодно иметь почти взрослого сына: не надо нянчить его, думать о пеленках и детских болезнях. Ну, что скажешь, mi amor? Могу я усыновить его или нет?
– Конечно, можешь, – тотчас ответил капитан Трэй. – Было бы здорово иметь в доме еще одного мужчину. Давай сядем на веранде и потолкуем. Так твоего отца убили, Гай? Как это случилось?
Начав говорить, Гай вскоре поймал себя на том, что рассказывает все как было, ничего не пропуская и даже не пытаясь утаить тяжелый груз вины, лежащий на отце. Когда он закончил, капитан и Пилар долго молчали, а потом Трэй сказал:
– Ты пережил трудные времена, мальчик. Самое лучшее сейчас – забыть о них и начать жизнь снова, здесь. Ты мне будешь хорошим помощником. Управлять плантацией сахарного тростника – это не вести парусник сквозь бурю. Ты знаешь, что такое плантация, и твой опыт здесь очень пригодится. Но прежде всего тебе придется научиться разговаривать по-здешнему. Попрошу Рафаэля, чтоб он завтра же прислал кого-нибудь из города…
– В этом нет необходимости, mi amor, – сказала Пилар. – Я обучу gran hijo mio кастильскому наречию, да и французскому языку, если он пожелает. Мне будет чем себя занять, и я совершенно уверена, что из меня выйдет куда лучший una profesora, чем из тех пьяниц, которых прислал бы дон Рафаэль. Кроме того, мне это доставит огромное удовольствие. Ну, что скажешь?
– Прекрасно, – сказал капитан Трэй. – Но только вечером, после сиесты. Утренние часы мальчик будет со мной. Придется нам как-то делить нашего сына…
Так начался в жизни Гая период, который на первых порах показался ему самым счастливым в жизни. По утрам они ездили с капитаном Трэем по широким, залитым солнечным светом полям сахарного тростника, заезжали на сахарные фабрики, похожие на большие пароходы, бросившие якорь среди тростниковых полей; из их высоких труб струился дым и реял над ними подобно знаменам.
Вечерами он изучал испанский и французский с Пилар, делая такие успехи, что уже к следующей весне бегло говорил на обоих, и что удивительно, почти без акцента.
В те дни, когда работы не было, капитан Трэй брал его с собой на свой маленький шлюп «Пилар» и учил судовождению и навигации. Навигаторское искусство особенно полюбилось Гаю: он научился читать карты, пользоваться секстантом, правильно называть все тридцать два румба компаса в прямом и обратном порядке, точно делать расчеты и прокладывать курс так хорошо, что капитан Трэй с гордостью хвастался, что мальчик хоть сейчас может пойти штурманом на самый большой и быстрый клипер.
День проходил за днем, завершаясь или в огненном блеске тропического заката, или под барабанный стук нескончаемых проливных дождей. Перетекая один в другой, все они сливались друг с другом в бесконечном потоке времени, и постепенно вместо очарования первых недель жизни на острове Гай начал ощущать душевный разлад. Он ходил в море, рыбачил, ездил верхом, охотился, читал с Пилар «Дон Кихота» и Лопе де Вега, Расина и Мольера, улучшая произношение, но его все больше и больше волновало ее лицо в свете лампы рядом с его лицом, аромат ее дыхания, шевелящего его волосы.
Умом он принял ее слова о том, что ей тридцать лет, но его мятежное сердце отвергало различие в возрасте между ними, отвергало, в сущности, все, что разделяло их, включая грубоватую доброту человека, назвавшего его своим сыном. Он испытывал из-за этого такой стыд, что чувствовал себя совершенно больным, но ничего не мог с собой поделать. Да и как с этим бороться, не было лекарства от той болезни, что терзала его, лишала сна и всякой радости в жизни.
Даже возможность дать волю своей похоти не приносила облегчения. Погруженный в мрачные раздумья, он ехал прочь от finca на многолюдные улицы Гаваны, чтобы отыскать себе подружку на ночь, что тогда, как и теперь, отнюдь не представляло трудности в этом самом веселом и порочном городе Антильских островов, а на рассвете возвращался с трясущимися руками и посеревшим лицом, измученный, чувствуя, что тот голод, который его терзал, ослаб, но вовсе не утолен. Но в конце концов и эти попытки пришлось бросить: каждый раз лицо Пилар выплывало из темноты и маячило между ним и его ночной партнершей…
И ничто другое не помогало вытеснить мысль о ней: ни усталость, ни спиртное, ни холодные ванны, ни опасности, которые он сам искал. Тяжелым грузом лежало на нем и ощущение неисполненного долга, чувство человека, уклоняющегося от осуществления святой и только ему предназначенной миссии: возвращения утраченных прав на Фэроукс и мести убийце отца. И хотя как приемный сын одного из богатейших людей на острове он имел все возможности жить в свое удовольствие, получить университетское образование и жениться на девушке того круга здешнего общества, к которому он принадлежал с недавних пор, Гай не мог избавиться от мысли, что принять эти незаслуженные дары судьбы – значит предать себя, отказаться от своего «я».
И он начал проводить больше времени в компании дона Рафаэля Гонзалеса. Дон Рафаэль, переводчик по профессии, занимался и многим другим. Гай, например, был уверен, что он частый гость на щеголеватых быстроходных невольничьих судах, приходивших в порт. В разговорах он много раз достаточно прозрачно пытался намекнуть на это (что воспринималось доном Рафаэлем с абсолютной невозмутимостью) и наконец не выдержал:
– Почему бы вам не сказать мне правду, Рафе? Мне ужасно хочется попробовать себя в настоящем деле. Я ведь не могу торчать здесь всю жизнь, существуя за счет капитана. Я хочу ходить в море, плавать к берегам Африки, зарабатывать деньги собственным трудом. Почему бы вам не помочь мне, хотел бы я знать?
Дон Рафаэль некоторое время пристально рассматривал кончик своей благоухающей puro.
– Потому что ваш отец, всеми уважаемый капитан, шкуру с меня спустит, если узнает, что я познакомил вас с работорговцами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
– Мне не пришлось никого упрашивать, – сказал Гай. – Отца убили, и теперь я как бы в бессрочном отпуске. Я могу пробыть здесь сколько хочу – вернее, столько, сколько вы захотите терпеть меня.
– Любовь моя, – внезапно вступила в разговор Пилар, беря мужа за руку, – поскольку я не сумела пока подарить тебе сына, которого мы так страстно желаем, почему бы нам не принять его в свой дом? Ты бы мог выправить бумаги на усыновление в американском посольстве; ведь он твой земляк и…
– Боже правый, мэм! – прервал ее Гай. – Подождите минутку! В сыновья я вам, пожалуй, не гожусь по возрасту, да вы меня толком и не знаете! Может быть, я и человек-то никчемный!
– Тебе не так уж много лет, – рассмеялась Пилар. – Сомневаюсь, что тебе шестнадцать, мне, jovencito mi, уже тридцать, а это немало. И я тебя знаю. Женщине не нужно много времени, чтобы понять, что к чему. Наше сердце сразу же дает нам правильный ответ. Да к тому же и выгодно иметь почти взрослого сына: не надо нянчить его, думать о пеленках и детских болезнях. Ну, что скажешь, mi amor? Могу я усыновить его или нет?
– Конечно, можешь, – тотчас ответил капитан Трэй. – Было бы здорово иметь в доме еще одного мужчину. Давай сядем на веранде и потолкуем. Так твоего отца убили, Гай? Как это случилось?
Начав говорить, Гай вскоре поймал себя на том, что рассказывает все как было, ничего не пропуская и даже не пытаясь утаить тяжелый груз вины, лежащий на отце. Когда он закончил, капитан и Пилар долго молчали, а потом Трэй сказал:
– Ты пережил трудные времена, мальчик. Самое лучшее сейчас – забыть о них и начать жизнь снова, здесь. Ты мне будешь хорошим помощником. Управлять плантацией сахарного тростника – это не вести парусник сквозь бурю. Ты знаешь, что такое плантация, и твой опыт здесь очень пригодится. Но прежде всего тебе придется научиться разговаривать по-здешнему. Попрошу Рафаэля, чтоб он завтра же прислал кого-нибудь из города…
– В этом нет необходимости, mi amor, – сказала Пилар. – Я обучу gran hijo mio кастильскому наречию, да и французскому языку, если он пожелает. Мне будет чем себя занять, и я совершенно уверена, что из меня выйдет куда лучший una profesora, чем из тех пьяниц, которых прислал бы дон Рафаэль. Кроме того, мне это доставит огромное удовольствие. Ну, что скажешь?
– Прекрасно, – сказал капитан Трэй. – Но только вечером, после сиесты. Утренние часы мальчик будет со мной. Придется нам как-то делить нашего сына…
Так начался в жизни Гая период, который на первых порах показался ему самым счастливым в жизни. По утрам они ездили с капитаном Трэем по широким, залитым солнечным светом полям сахарного тростника, заезжали на сахарные фабрики, похожие на большие пароходы, бросившие якорь среди тростниковых полей; из их высоких труб струился дым и реял над ними подобно знаменам.
Вечерами он изучал испанский и французский с Пилар, делая такие успехи, что уже к следующей весне бегло говорил на обоих, и что удивительно, почти без акцента.
В те дни, когда работы не было, капитан Трэй брал его с собой на свой маленький шлюп «Пилар» и учил судовождению и навигации. Навигаторское искусство особенно полюбилось Гаю: он научился читать карты, пользоваться секстантом, правильно называть все тридцать два румба компаса в прямом и обратном порядке, точно делать расчеты и прокладывать курс так хорошо, что капитан Трэй с гордостью хвастался, что мальчик хоть сейчас может пойти штурманом на самый большой и быстрый клипер.
День проходил за днем, завершаясь или в огненном блеске тропического заката, или под барабанный стук нескончаемых проливных дождей. Перетекая один в другой, все они сливались друг с другом в бесконечном потоке времени, и постепенно вместо очарования первых недель жизни на острове Гай начал ощущать душевный разлад. Он ходил в море, рыбачил, ездил верхом, охотился, читал с Пилар «Дон Кихота» и Лопе де Вега, Расина и Мольера, улучшая произношение, но его все больше и больше волновало ее лицо в свете лампы рядом с его лицом, аромат ее дыхания, шевелящего его волосы.
Умом он принял ее слова о том, что ей тридцать лет, но его мятежное сердце отвергало различие в возрасте между ними, отвергало, в сущности, все, что разделяло их, включая грубоватую доброту человека, назвавшего его своим сыном. Он испытывал из-за этого такой стыд, что чувствовал себя совершенно больным, но ничего не мог с собой поделать. Да и как с этим бороться, не было лекарства от той болезни, что терзала его, лишала сна и всякой радости в жизни.
Даже возможность дать волю своей похоти не приносила облегчения. Погруженный в мрачные раздумья, он ехал прочь от finca на многолюдные улицы Гаваны, чтобы отыскать себе подружку на ночь, что тогда, как и теперь, отнюдь не представляло трудности в этом самом веселом и порочном городе Антильских островов, а на рассвете возвращался с трясущимися руками и посеревшим лицом, измученный, чувствуя, что тот голод, который его терзал, ослаб, но вовсе не утолен. Но в конце концов и эти попытки пришлось бросить: каждый раз лицо Пилар выплывало из темноты и маячило между ним и его ночной партнершей…
И ничто другое не помогало вытеснить мысль о ней: ни усталость, ни спиртное, ни холодные ванны, ни опасности, которые он сам искал. Тяжелым грузом лежало на нем и ощущение неисполненного долга, чувство человека, уклоняющегося от осуществления святой и только ему предназначенной миссии: возвращения утраченных прав на Фэроукс и мести убийце отца. И хотя как приемный сын одного из богатейших людей на острове он имел все возможности жить в свое удовольствие, получить университетское образование и жениться на девушке того круга здешнего общества, к которому он принадлежал с недавних пор, Гай не мог избавиться от мысли, что принять эти незаслуженные дары судьбы – значит предать себя, отказаться от своего «я».
И он начал проводить больше времени в компании дона Рафаэля Гонзалеса. Дон Рафаэль, переводчик по профессии, занимался и многим другим. Гай, например, был уверен, что он частый гость на щеголеватых быстроходных невольничьих судах, приходивших в порт. В разговорах он много раз достаточно прозрачно пытался намекнуть на это (что воспринималось доном Рафаэлем с абсолютной невозмутимостью) и наконец не выдержал:
– Почему бы вам не сказать мне правду, Рафе? Мне ужасно хочется попробовать себя в настоящем деле. Я ведь не могу торчать здесь всю жизнь, существуя за счет капитана. Я хочу ходить в море, плавать к берегам Африки, зарабатывать деньги собственным трудом. Почему бы вам не помочь мне, хотел бы я знать?
Дон Рафаэль некоторое время пристально рассматривал кончик своей благоухающей puro.
– Потому что ваш отец, всеми уважаемый капитан, шкуру с меня спустит, если узнает, что я познакомил вас с работорговцами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119