— отвечал ему брат.
На это дон Эстебане печально улыбался, пожимал плечами и переменял тему разговора.
Под вечер, расцеловав еще и еще раз свою дочь, он задумчиво удалялся и, понуря голову, тихо брел лесом к себе домой, в свой опустевший ранчо.
В то время шкура ягуара в продаже стоила от 20 до 25 пиастров, что составляет от 100 до 125 франков (40-50 рублей), да и теперь еще за шкуру ягуара платят от 15 до 16 пиастров, — хотя теперь их стало уже не так много и они не причиняют столь громадного вреда в плантациях, как раньше.
Из этого мы видим, что дон Эстебан имел прекрасные доходы и если счастье, с каким он до сих пор охотился на тигров, не изменит ему в течение нескольких лет, то его дочь, смело можно сказать, будет со временем богатою невестой.
Так продолжалось несколько лет подряд; девочка подросла; ей было уже шесть лет; это был прелестнейший ребенок, какого только можно себе вообразить.
— Ах, как она похожа на свою мать! — говаривал тигреро, пожирая ее поцелуями и заливаясь при этом горькими слезами.
Уже не раз дон Сальваторе говорил брату во время его кратких воскресных посещений:
— Ну, теперь ты богат, брат, и тебе следовало бы отказаться от твоего опасного ремесла и поселиться вместе с нами здесь, в моем ранчо! Мы все были бы счастливы тогда!
— Нет! — отвечал на это каждый раз дон Эстебан, пожимая плечами, — счастье не про меня писано! Не мешай мне жить так, как мне хочется: я хочу, чтобы дочь моя была счастлива, а для этого необходимо, чтобы она была богата.
В один прекрасный день, когда дон Эстебан пришел после недельного отсутствия к брату, тот встретил его с глазами, полными слез, и сказал:
— Я потерял жену, брат, останься со мной, ведь, мы любим друг друга; теперь у нас обоих одинаковое горе и мы, быть может, сумеем утешить друг друга. Ассунта тоже подрастает; ей скоро минет восемь лет и теперь ей твои заботы более нужны, чем когда либо. К тому же, ты теперь и не имеешь более надобности продолжать свое ремесло, — подумай только, как будет счастлива Ассунта, если ты будешь жить с нами!
Эти слова тронули дона Эстебана.
— Быть может, ты и прав, брат, — сказал он, — я подумаю о том, что ты предлагаешь мне.
— К чему же думать, разве ты не волен в своих действиях и поступках?
— К несчастью, не совсем, — сказал тот, подавляя вздох, — я дал слово дону Грегори дель Рио, — ты верно знаешь этого богатого гасиендадо, — вот уже почти два месяца семья ягуаров опустошает его стада. Он уже уплатил мне вперед 200 пиастров, чтобы я избавил его от этих хищников.
— Но знаешь ли ты, как велико теперь твое состояние? — спросил брата дон Сальватор.
— Ты хочешь сказать, состояние моей дочери? — поправил его тигреро.
— Ну, пусть так. Как ты думаешь, сколько у нее может быть теперь денег?
— А, право, не знаю, — равнодушно отозвался дон Эстебан, — тысяч 20, быть может, — 30.
— Нет, много больше! — У нее сейчас уже свыше пятидесяти пяти тысяч пиастров!
— Неужели так много?
— Хм!.. Это не трудно сосчитать; ты мне…
— Нет, уж избавь меня от подсчетов, брат; я верю и так!
— Прекрасно! — Из этого ты видишь, что твоя дочь богата, даже слишком богата для наших мест, потому что даже я, состояние которого далеко не достигает этой цифры, вынужден, совершенно против своей воли, накоплять капитал, так как не имею возможности расходовать всего что имею.
— Ба! никогда нельзя быть слишком богатым, брат! Но скажи, к чему ты говоришь мне это?
— К тому, чтобы дать тебе понять, что на 200 пиастров больше или меньше, это ничего не составляет для тебя, и что, быть может, было бы лучше возвратить дону Грегорио эти деньги и теперь же отказаться навсегда от этого ремесла.
Дон Эстебан отрицательно покачал головой.
— Да, я желал бы этого! Право, я бы желал так сделать!
— Так в чем же дело? Стоит ли рисковать жизнью из за такой пустячной суммы, в которой ты вовсе не имеешь нужды?
— Да, это правда, но, к сожалению, здесь дело не в деньгах!
— Так в чем же?
— Это дело чести! Посуди сам, я не хочу нарушить этой сделки, потому что дал слово дону Грегорио и потому, что он рассчитывает на меня.
Дон Сальватор опустил голову.
— Ну, так исполни это свое обещание, а затем брось это дело!
— Клянусь, что после этого я буду весь твой!
— Отлично, благодарю тебя, Эстебан!
— На, вот, возьми от меня эти 200 пиастров, не знаю, почему, но они точно жгут меня!
Затем братья поговорили еще немного, и расцеловав свою дочь нежнее обыкновенного, тигреро удалился. Дон Сальватор долго задумчиво следил за ним: какое-то грустное чувство сжимало его грудь.
Отойдя несколько шагов от ранчо, дон Эстебан обернулся и сделал правой рукой прощальный знак; брат ответил ему тем же и потом тотчас же вернулся в дом, стараясь побороть какое то тяжелое предчувствие.
Предчувствие это не обмануло его: братьям не суждено было увидеться еще раз в этой жизни. На следующее утро, вскоре после обедни, охотники принесли на носилках из переплетенных между собой ветвей тело несчастного тигреро, покрытое ужаснейшими ранами.
Эти люди нашли дона Эстебана чуть дышащим среди прогалинки в глухом лесу, а подле него — двух убитых им ягуаров, самца и самку и троих детенышей, уже довольно рослых и сильных. Уложив выстрелом из ружья самца, он, очевидно, только с ножом в руке сражался с освирепевшей самкой и ее тремя детенышами. И вот, завязалась борьба не на жизнь, а на смерть, борьба одного человека против четырех хищных зверей.
Дон Эстебан остался победителем и уложил их всех на месте, но и сам поплатился жизнью за взятое на себя трудное обязательство.
Когда привлеченные грозным ревом хищников, охотники подоспели ему на помощь, было уже слишком поздно, но дон Эстебан еще дышал и у него хватило сил попросить своих товарищей отнести его тело к брату, передать ему и Ассунте его последнее «прости» и вручить дону Сальватору ладанку, которую он всегда носил на шее на тонкой золотой цепочке; особенно настоятельно завещал он не забывать этой ладанки, которую следовало надеть на шейку Ассунты, как только ей исполнится двадцать лет.
Затем, простившись с охотниками, окружающими его, и поблагодарив их за участие и всегдашнее доброе отношение к нему, дон Эстебан вдруг смолк; бледное страдальческое лицо его вдруг просветлело и озарилось выражением неземного блаженства; странная улыбка едва заметно скользнула по его губам, — и, подняв глаза к небу, он вскрикнул громким, сильным голосом:
— О, наконец-то мы свидимся с тобой! — с этими словами он испустил последний вздох.
— Несчастный! — прошептал дон Сальватор при виде трупа брата, — зная, что дочь его не нуждается более в его трудах, он решил умереть; он искал смерти и, наконец, нашел ее!
Дон Сальватор один остался при теле своего брата и, согласно желанию покойного, расстегнул ворот рубашки и снял с шеи усопшего ладанку, о которой тот говорил перед своею смертью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
На это дон Эстебане печально улыбался, пожимал плечами и переменял тему разговора.
Под вечер, расцеловав еще и еще раз свою дочь, он задумчиво удалялся и, понуря голову, тихо брел лесом к себе домой, в свой опустевший ранчо.
В то время шкура ягуара в продаже стоила от 20 до 25 пиастров, что составляет от 100 до 125 франков (40-50 рублей), да и теперь еще за шкуру ягуара платят от 15 до 16 пиастров, — хотя теперь их стало уже не так много и они не причиняют столь громадного вреда в плантациях, как раньше.
Из этого мы видим, что дон Эстебан имел прекрасные доходы и если счастье, с каким он до сих пор охотился на тигров, не изменит ему в течение нескольких лет, то его дочь, смело можно сказать, будет со временем богатою невестой.
Так продолжалось несколько лет подряд; девочка подросла; ей было уже шесть лет; это был прелестнейший ребенок, какого только можно себе вообразить.
— Ах, как она похожа на свою мать! — говаривал тигреро, пожирая ее поцелуями и заливаясь при этом горькими слезами.
Уже не раз дон Сальваторе говорил брату во время его кратких воскресных посещений:
— Ну, теперь ты богат, брат, и тебе следовало бы отказаться от твоего опасного ремесла и поселиться вместе с нами здесь, в моем ранчо! Мы все были бы счастливы тогда!
— Нет! — отвечал на это каждый раз дон Эстебан, пожимая плечами, — счастье не про меня писано! Не мешай мне жить так, как мне хочется: я хочу, чтобы дочь моя была счастлива, а для этого необходимо, чтобы она была богата.
В один прекрасный день, когда дон Эстебан пришел после недельного отсутствия к брату, тот встретил его с глазами, полными слез, и сказал:
— Я потерял жену, брат, останься со мной, ведь, мы любим друг друга; теперь у нас обоих одинаковое горе и мы, быть может, сумеем утешить друг друга. Ассунта тоже подрастает; ей скоро минет восемь лет и теперь ей твои заботы более нужны, чем когда либо. К тому же, ты теперь и не имеешь более надобности продолжать свое ремесло, — подумай только, как будет счастлива Ассунта, если ты будешь жить с нами!
Эти слова тронули дона Эстебана.
— Быть может, ты и прав, брат, — сказал он, — я подумаю о том, что ты предлагаешь мне.
— К чему же думать, разве ты не волен в своих действиях и поступках?
— К несчастью, не совсем, — сказал тот, подавляя вздох, — я дал слово дону Грегори дель Рио, — ты верно знаешь этого богатого гасиендадо, — вот уже почти два месяца семья ягуаров опустошает его стада. Он уже уплатил мне вперед 200 пиастров, чтобы я избавил его от этих хищников.
— Но знаешь ли ты, как велико теперь твое состояние? — спросил брата дон Сальватор.
— Ты хочешь сказать, состояние моей дочери? — поправил его тигреро.
— Ну, пусть так. Как ты думаешь, сколько у нее может быть теперь денег?
— А, право, не знаю, — равнодушно отозвался дон Эстебан, — тысяч 20, быть может, — 30.
— Нет, много больше! — У нее сейчас уже свыше пятидесяти пяти тысяч пиастров!
— Неужели так много?
— Хм!.. Это не трудно сосчитать; ты мне…
— Нет, уж избавь меня от подсчетов, брат; я верю и так!
— Прекрасно! — Из этого ты видишь, что твоя дочь богата, даже слишком богата для наших мест, потому что даже я, состояние которого далеко не достигает этой цифры, вынужден, совершенно против своей воли, накоплять капитал, так как не имею возможности расходовать всего что имею.
— Ба! никогда нельзя быть слишком богатым, брат! Но скажи, к чему ты говоришь мне это?
— К тому, чтобы дать тебе понять, что на 200 пиастров больше или меньше, это ничего не составляет для тебя, и что, быть может, было бы лучше возвратить дону Грегорио эти деньги и теперь же отказаться навсегда от этого ремесла.
Дон Эстебан отрицательно покачал головой.
— Да, я желал бы этого! Право, я бы желал так сделать!
— Так в чем же дело? Стоит ли рисковать жизнью из за такой пустячной суммы, в которой ты вовсе не имеешь нужды?
— Да, это правда, но, к сожалению, здесь дело не в деньгах!
— Так в чем же?
— Это дело чести! Посуди сам, я не хочу нарушить этой сделки, потому что дал слово дону Грегорио и потому, что он рассчитывает на меня.
Дон Сальватор опустил голову.
— Ну, так исполни это свое обещание, а затем брось это дело!
— Клянусь, что после этого я буду весь твой!
— Отлично, благодарю тебя, Эстебан!
— На, вот, возьми от меня эти 200 пиастров, не знаю, почему, но они точно жгут меня!
Затем братья поговорили еще немного, и расцеловав свою дочь нежнее обыкновенного, тигреро удалился. Дон Сальватор долго задумчиво следил за ним: какое-то грустное чувство сжимало его грудь.
Отойдя несколько шагов от ранчо, дон Эстебан обернулся и сделал правой рукой прощальный знак; брат ответил ему тем же и потом тотчас же вернулся в дом, стараясь побороть какое то тяжелое предчувствие.
Предчувствие это не обмануло его: братьям не суждено было увидеться еще раз в этой жизни. На следующее утро, вскоре после обедни, охотники принесли на носилках из переплетенных между собой ветвей тело несчастного тигреро, покрытое ужаснейшими ранами.
Эти люди нашли дона Эстебана чуть дышащим среди прогалинки в глухом лесу, а подле него — двух убитых им ягуаров, самца и самку и троих детенышей, уже довольно рослых и сильных. Уложив выстрелом из ружья самца, он, очевидно, только с ножом в руке сражался с освирепевшей самкой и ее тремя детенышами. И вот, завязалась борьба не на жизнь, а на смерть, борьба одного человека против четырех хищных зверей.
Дон Эстебан остался победителем и уложил их всех на месте, но и сам поплатился жизнью за взятое на себя трудное обязательство.
Когда привлеченные грозным ревом хищников, охотники подоспели ему на помощь, было уже слишком поздно, но дон Эстебан еще дышал и у него хватило сил попросить своих товарищей отнести его тело к брату, передать ему и Ассунте его последнее «прости» и вручить дону Сальватору ладанку, которую он всегда носил на шее на тонкой золотой цепочке; особенно настоятельно завещал он не забывать этой ладанки, которую следовало надеть на шейку Ассунты, как только ей исполнится двадцать лет.
Затем, простившись с охотниками, окружающими его, и поблагодарив их за участие и всегдашнее доброе отношение к нему, дон Эстебан вдруг смолк; бледное страдальческое лицо его вдруг просветлело и озарилось выражением неземного блаженства; странная улыбка едва заметно скользнула по его губам, — и, подняв глаза к небу, он вскрикнул громким, сильным голосом:
— О, наконец-то мы свидимся с тобой! — с этими словами он испустил последний вздох.
— Несчастный! — прошептал дон Сальватор при виде трупа брата, — зная, что дочь его не нуждается более в его трудах, он решил умереть; он искал смерти и, наконец, нашел ее!
Дон Сальватор один остался при теле своего брата и, согласно желанию покойного, расстегнул ворот рубашки и снял с шеи усопшего ладанку, о которой тот говорил перед своею смертью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50