Верка, жена Фили, поначалу выходила из себя: в доме самим жрать нечего до собаки ли? Но Филя, по его же собственным словам, раза два сделал Верке внушение – крепкие, увесистые у него кулаки, хоть сам и маленький, – и собачонка осталась.
Лаская рукой игриво прыгающую вокруг него Сильву – такое имя было у собачонки, – Лукашин тихонько вошел в сенцы, ощупью отыскал скобу на дверке и вдруг услышал свою фамилию:
– Лукашин-то прищучит? – Да клал я на него с прицепом. Чего он мне сделает? Поразоряется, поразоряется да сам же и поклонится…
Игнатий Баев ораторствовал – его блудливый голос разливался за дверкой.
– Не скажи, – возразил ему Петр Житов.
Но тут с треском, с грохотом начали припечатывать костяшками – в бане забивали "козла", – и какое-то время только и слышалось оттуда про азики, про рыбу, про мыло. Потом, когда игра понемногу выровнялась и страсти поулеглись, Игнатий Баев опять принялся трясти его, Лукашина. Дескать, какого хрена перед ним на задних лапах ходить? В случае чего ведь можно и выставку дать – колхоз у нас, а не частная лавочка.
– Полегче на поворотах, – раздался предостерегающий голос Петра Житова. Советую.
– А что?
– А то. В Водянах один все глотку надрывал, знаешь, теперь где?
– Это Васька-то беспалый?
– Хотя бы.
– За Ваську не беспокойтесь, – живо вмешался Аркашка Яковлев. – На днях письмо было. Ничего, говорит, края сибирские, – жить можно. Без коклет да без компоту за стол не садимся – на золотых приисках вкалывает. И бабе своей тысчонку да посылку сварганил.
– Ну вот видишь? – торжествующе воскликнул Игнатий. – А мы с тобой много этих самых коклет да компоту едали? И потом, вот что я тебе скажу. Он хоть и чужак-чужак, а понимает: без нашего брата ему никуды…
– Кто чужак? – вскричал Чугаретти. – Иван Дмитриевич? Не согласен!
Тут в бане поднялся страшный шум и галдеж. Игнатий Баев, Аркашка Яковлев, Филя-петух – все трепали и рвали Чугаретти, учили уму-разуму: дескать, не вылезай из общей упряжки, не холуйничай, не сучься.
Чугаретти попервости огрызался, тому, другому сдачи давал, но под конец и он запросил пощады:
– Да что вы, понимаешь, все под дыхало да под дыхало! Когда Чугаретти сукой был? Чугаретти, понимашь, всю жизнь по честности…
Лукашин решил воспользоваться шумихой в бане и дать задний ход – все равно теперь никакого разговора с мужиками не будет, а ежели и будет, то один крик, – но тут на дороге у Житовых взыграли частушки, и вскоре в огороде зашаркали сапоги.
Неужели какая-нибудь баба шлепает сюда, чтобы выманить на улицу мужиков?
Нет, девки и бабы скорее всего гнались за Михаилом Пряслиным – его упрямый, с поперечной бороздкой подбородок, освещенный малиновой цигаркой, качнулся в темноте у порога.
Прижавшегося к шероховатой, пропахшей дымом стене Лукашина больно ударило дверкой по ногам, желтая полоска света наискось разрубила темные сенцы.
В бане взвыли от радости:
– Мишка, ты?
– Давай, давай сюда!
– Хочешь за меня постучать?
– Я тоже могу уступить.
– Не, играйте, – сказал Михаил и с треском опустился не то на скамеечку, не то на какой-то ящик.
Тем временем бабы и девки на дороге опять начали подавать свои позывные, и Аркашка Яковлев рассмеялся:
– Какая ему игра сегодня? Вишь ведь, какой спрос на него…
– Ну как, Пряслин, крепко угостил зятек? – полюбопытствовал Петр Житов. Говорят, из района приехал – воз всякой продукции навез.
– Тащил бы его сюды – может, и нам чего откололось.
– Ну уж нет! – сказал Аркашка. – Ежели с кого и приходится сегодня калым, дак с самого Мишки.
– С меня? Это за что же?
– За что? А хотя бы за то, что из холостяков выписываешься.
– Мишка, правда?
– Неуж к нашему берегу надумал?
– Ух и девка же эта Райка! М-да-а-а…
– А я бы, мужики, век с холостяжной жизнью не расставался, сказал Филя-петух.
Все так и грохнули.
У Фили-петуха в тридцать два года только в одном Пекашине насчитывалась дюжина ребятишек (пятеро в своей семье да семеро россыпью по всей деревне). А кроме того, был еще немалый приплод на лесопункте, где он каждую зиму отбывал трудповинность. Черт его знает, что за человек! Сам маленький, щупленький, бельмо на одном глазу, а юбочник – каких свет не видал.
Игнатий Баев – хлебом не корми, а дай поточить зубы – сказал:
– Ты хоть бы, Филипп, раскрыл нам свои секреты, поделился опытом передовика на данном фронте.
– Чего, скажи, мне делиться-то, – ответил за Филю Аркашка (тоже ерник не последний). – Надо, скажи, патриотом быть, сознательность иметь. Верно, Филя?
– Да, я, мужики, это дело уважаю. Моему здоровью оно не вредит…
Простодушный ответ Фили вызвал новый взрыв смеха, затем Аркашка, явно желая продолжить удовольствие, подбросил еще одно полено в огонь.
– Ну, чего я говорил! – воскликнул Аркашка на полном серьезе. – Он в бабку свою Дуню, да, Филя? Ту, бывало, у нас дедко до самой смерти хвалил. За эту самую сознательность. К другой, говорит, идти надо – тетеру или еще какой провиант прихватить, а Дунюшка, говорит, ничего не спрашивает – только чтобы сам в исправности был…
Положение у Лукашина было самое идиотское. Ведь если его накроют мужики за подслушиванием – скандал на всю деревню. Да и не только на деревню. На весь район. А с другой стороны – что делать? Кто-то из мужиков, как назло, толкнул в сенцы дверку – наверняка чтобы дым табачный выпустить, – и он в углу за этой дверкой оказался как в капкане: не то что двинуться к выходу – пошевелиться нельзя.
Между тем в бане перестали стучать костями, и по всем признакам было ясно, что мужики вот-вот начнут расходиться: шумно, с потягом зевали, слова из себя выжимали нехотя, подолгу молчали. И вдруг, когда Лукашин уже решил было поднять в сенцах шум и грохот, а затем с беззаботным видом ввалиться в баню надо же было как-то выбираться отсюда! – за дверкой опять разгорелся спор. И какой спор! Как будто специально по его, Лукашина, заказу – о том, что делать завтра. Можно ли взять с утра азимут на берег, к орсовскому складу? (Игнатий Баев так выразился – разведчиком на войне был.)
Четверо – Аркашка Яковлев, Филя-петух, сам Игнатий и тугодумный молчун Вася Иняхин (первый раз открыл рот за весь вечер) – без колебаний высказались за. Чугаретти, как шофер, был не в счет. Петра Житова, наверно, не спрашивали из уважения к его положению.
Оставался еще Михаил Пряслин – его ответа ждали.
Наконец Михаил сказал:
– Я поближе к вечеру подойду.
Тут баня заходила ходуном. Кто яростно наседал на Михаила (дескать, друзей, товарищество подрываешь), кто, наоборот, с такой же горячностью защищал его (у Пряслина нет в кармане белого билета – можно и застучать), кто вдруг ни с того ни с сего начал восхвалять Худякова. За то, что у Худякова завсегда люди с хлебом…
На это Чугаретти сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71