– А чего дивья? Потайные поля у него… Чугаретти, как всегда, не поверили, его начали уличать во лжи, в завиральности. До тех пор, пока свое веское слово не произнес Петр Житов:
– Насчет потайных хлебов не скажу, может, и брехня. А то, что у Худякова голова шурупит, это факт. И про нашего брата думу имеет – тоже факт.
После некоторого молчания – это, между прочим, всегда так бывает, когда Петр Житов высказывается, – Игнашка Баев раздумчиво сказал:
– Некак приспособиться – вот в чем вся закавыка. Никакой щели не осталось – все запечатали. У меня зять Николай пишет, на Украине живет: все яблони, говорит, у себя похерил.
– Как это похерил?
– Порубал. Каждую яблоню налогом обложили.
– А у нас покамест сосны да ели еще обложить не догадались.
Тут опять в разговор вмешался Петр Житов: заткнись, мол, не на те басы нажимаешь.
– Пошто не на те? Я по жизни говорю!
– А я говорю, включи тормозную систему. Спокойнее спать будешь по ночам. Понял?
Лукашин не мог больше оставаться в своем закутке – все вот-вот попрут на выход мужики, – и он, уже не заботясь о тишине, с шумом, грохотом ринулся в ночной огород.
3
Ну и сволочи! Ну и сволочи… Нет, какие сволочи! Лукашин – чужак, Лукашин жить им не дает…
Да, за эти полчаса-час, что он стоял, затаясь, в сенцах, он узнал пекашинцев, пожалуй, больше, чем за все пять лет своей председательской работы. Да и председательствовал ли он? Был ли хозяином в Пекашине? Не Петр ли Житов со своей компанией вершил всеми делами? Ведь что, по существу, было сейчас в бане у Житовых? А заседание мужичьего правления. Да, да, да! Нечего тень на плетень наводить. Все обсудили, все порешили: как быть с выгрузкой, кому можно идти, кому остаться на колхозной работе…
Лукашин шагал в кромешной темноте осеннего вечера, думал о том, что приоткрылось ему только что в житовской бане, а девки и бабы по-прежнему трезвонили свое.
У клуба его опознали, и вслед ему полетели знакомые припевки:
Это что за председатель,
Это что за сельсовет?
Сколько раз я заявляла:
У меня миленка нет!

Девок много, девок много,
Девок некуда девать.
Из Москвы пришла записка
Девок в сани запрягать.

У кого миленка нет,
Заявляйте в сельсовет.
В сельсовете разберут,
Всем по дролечке дадут.
В правлении горел свет. По сравнению с чахлыми коптилками в домах колхозников он походил на маяк – вот что значит лампа со стеклом.
Но кто же там сейчас? Ганичев?
Ганичев, уполномоченный райкома по хлебозаготовкам, каждый вечер приходил в контору и сидел тут долго, до часу ночи. На случай, если позвонит районное начальство. Времени, однако, он зря не терял: оседлав железными очками свой сухой, костлявый нос, штудировал "Краткий курс", который, впрочем, и так знал чуть ли не наизусть, либо читал другую политическую литературу.
– Ну, как дела в Водянах? – спросил Лукашин.
Ганичев почти неделю пропадал у соседей, где он тоже шуровал по хлебным делам.
– Порядок. Мы там ценную инициативу проявили – круглосуточные посты дежурства на молотилках организовали. У вас это тоже надо сделать.
– У нас не то что посты – хлеб некому убирать.
– Это другой вопрос – организация труда, сказал Ганичев. – А я в данный момент на бдительности и охране зерна заостряю.
– А сам-то ты как? Ел сегодня? – чисто по-человечески поинтересовался Лукашин.
– Давеча немного в Водянах подзаправился.
– А чего же к нам не зашел? Жена бы накормила.
Ганичев что-то невнятно пробормотал себе под нос и опустил глаза.
Лукашин про себя обиженно хмыкнул: тоже мне невинная девица! Как будто ему в новинку подкармливаться в ихнем доме. Да не бывало дня, чтобы, приехав в Пекашино, Ганичев не пил и не ел у них. А когда Лукашин ехал в район, Анфиса специально совала ему шаньги да ватрушки – гостинцы для вечно голодных ребятишек Ганичева.
Пройдя к своему председательскому столу, Лукашин полез в ящик: страсть как хотелось курить. Последнюю папиросу он выкурил еще на крыльце у Житовых.
Ничего! Даже самого завалящего окурка не было. Ну а Ганичева насчет курева и спрашивать нечего. Ганичев курил. И курил жадно, взасос, но только тогда, когда его угощали, а своего табака не имел. Не мог тратиться – дай бог дома концы с концами свести.
Лукашин снова начал рыться в столе, даже бумаги из ящика начал выкладывать, и вдруг рука его в глубине ящика наткнулась на какой-то острый, колючий камень.
Он вынул его, положил на стол.
Странный какой-то камень – серый, очень легкий и с вмятинами.
– Чего там нашел? – спросил Ганичев.
Лукашин взял камень в руки – пальцы влипли во вмятины. Плотно. Емко. Настоящий кастет! Только слишком легкий…
И вдруг вспомнил, что это такое. Хлеб. Хлеб, которым его угостила когда-то Марья Нетесова. В тот день, когда они с Ганичевым подписывали Нетесовых на заем. Он сунул тогда этот страшный мокрый кусок, похожий не то на черное мыло, не то на глину, в карман шинели и всю дорогу до самого правления сжимал его в кулаке. Вот откуда эти глубокие вмятины, в которые так плотно вошли его пальцы.
Ганичев что-то говорил ему, спрашивал, но что – Лукашин не мог понять. Он только видел его железные зубы. Крепкие железные зубы на худом голодном лице.
Так ничего и не сказав ему, он вышел на улицу, сжимая в кулаке проклятый сухарь.
…Никто не думал, что умрет Марья. Когда хоронили Валю, все боялись за Илью. Потому что все знали, как он любил дочку. А Марья – что же? О Марье и речи не было. Да и на похоронах она держалась не в пример своему мужу. Того прощаться с Валей (перед тем как заколотить гроб) привели под руки, а Марья нет. Марья сама отпела дочку, сама курила над ней ладаном, а на кладбище даже лопату в руки взяла, чтобы помочь ему, Лукашину, поскорее зарыть могилу, никого из мужиков, кроме него, не было в деревне, все были в лесу на месячнике.
И вот не прошло после похорон Вали и полугода, как вдруг однажды утром, хватаясь за косяки дверей, вваливается в избу Анфиса – за водой ходила:
– Илья Нетесов еще одну покойницу привез… Марью…
– Марью? Жену?
– Да. С тоски, говорят, по Вале померла…
На этих похоронах Лукашин не был: его в тот день вызвали на бюро райкома с отчетом о строительстве скотного двора. И – чего скрывать – он был рад этому вызову. Потому что он боялся встречи с мертвой Марьей. Потому что, как ни крути, ни верти, а есть, есть его вина в смерти обеих – и дочери, и матери.
Сухарь, зажатый в кулаке, начал покрываться слизью, и на какое-то мгновение Лукашину показалось, что вовсе и не было этих долгих трех лет, что все по-старому, все так, как было в тот день, когда они с Ганичевым возвращались от Нетесовых…
Сверху, из непроглядного мрака ночи, на разгоряченное лицо упало несколько прохладных капель. Неужели дождь будет? – подумал Лукашин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71