В потревоженной домашней атмосфере у сердца, поставившего ставку на Джона, было больше шансов на выигрыш. Тем не менее, она чувствовала себя оскорблённой, как бывает оскорблён цветок порывом ветра. Если этот человек в самом деле целовал её мать, то это — это серьёзно, и отец должен знать. «Demain», «Прекрасно»! Мать едет завтра в город! Флёр зашла в свою спальню и высунулась в окно, чтобы охладить лицо, странно вдруг разгоревшееся. Джон теперь, верно, подходит к станции. Что знает папа о Джоне? Возможно, что все или почти что все.
— Она переоделась, чтобы казалось, точно она дома уже довольно давно, и побежала наверх, в галерею.
Сомс все ещё упрямо стоял перед холстом Альфреда Стивенса — самой любимой своей картиной. Он не обернулся, когда открылась дверь, но Флёр поняла, что он слышал и что он обижен. Она тихо подошла к нему сзади, обняла его за шею и, перегнув голову через его плечо, прижалась щекой к его щеке. Такое вступление всегда приводило к успеху, но на этот раз не привело, и Флёр приготовилась к худшему.
— Явилась наконец, — сказал он каменным голосом.
— Это всё, что дочка услышит от злого отца? — тихонько сказала Флёр. И потёрлась щекой о его щёку.
Сомс попробовал покачать головой.
— Зачем ты заставляла меня так тревожиться, откладывая приезд со дня на день?
— Дорогой мой, ведь это было совсем невинно.
— Невинно! Много ты знаешь, что невинно, а что нет, Флёр уронила руки.
— Хорошо, дорогой; в таком случае ты, может быть, объяснишь мне все, как есть. Откровенно и начистоту.
Она отошла и села на подоконник.
Её отец отвернулся от картины и пристально смотрел на носки своих ботинок. Он весь как будто посерел. «У папы изящные маленькие ноги», — подумала Флёр, уловив брошенный на неё украдкой взгляд.
— Ты единственное моё утешение, — сказал вдруг Сомс, — и ты так себя ведёшь.
У Флёр забилось сердце.
— Как, дорогой?
Опять Сомс бросил на неё беглый взгляд, в котором сквозила, однако, нежность.
— Ты понимаешь, о чём я говорю, — сказал он. — Я не хочу иметь ничего общего с той ветвью нашей семьи.
— Да, милый, но я не понимаю, почему я тоже не должна.
Сомс повернулся на каблуках.
— Я не вдаюсь в объяснение причин; ты должна мне верить, Флёр.
Тон, которым были сказаны эти слова, произвёл на Флёр впечатление, но она думала о Джоне и молчала, постукивая каблуком по дубовой обшивке стены. Невольно она приняла модную позу: ноги перекручены, подбородок покоится на согнутой кисти одной руки, другая рука, придавив грудь, поддерживает локоть; в её теле не оставалось ни одной линии, которая не была бы вывернута, и всё-таки оно сохраняло какую-то своеобразную грацию.
— Мои пожелания были тебе известны, — продолжал Сомс, — и тем не менее ты пробыла там лишних четыре дня.
И этот мальчик, как я понимаю, провожал тебя сегодня.
Флёр не сводила глаз с его лица.
— Я тебя ни о чём не спрашиваю, — сказал Сомс, — не допытываюсь о твоих делах.
Флёр встала и склонилась в окно, подперев руками подбородок. Солнце закатилось за деревья, голуби сидели, притихшие, по карнизу голубятни; высоко взлетал стук бильярдных шаров, и слабые лучи света падали на траву из нижнего окна: Джек Кардиган зажёг электричество.
— Тебя успокоит, — вдруг сказала Флёр, — если я дам тебе обещание не видеться с ним — ну, скажем, ближайшие шесть недель?
Она не была подготовлена к странной дрожи в его пустом и ровном голосе.
— Шесть недель? Шесть лет, шестьдесят лет! Не обольщайся. Флёр, не обольщайся напрасно.
Флёр обернулась в тревоге.
— Папа, что же это такое?
Сомс подошёл к ней так близко, что ему стало видно её лицо.
— Скажи, — проговорил он, — ведь это каприз, ведь ты не так глупа, чтобы питать к нему
какие-нибудь чувства? Это было бы чересчур!
Он рассмеялся.
Флёр, никогда не слышавшая у него такого смеха, подумала: «Значит, причина серьёзная. О, что же это такое?» И, мягко взяв его под руку, она бросила:
— Да, конечно, каприз. Только я люблю свои капризы и не люблю твоих, дорогой.
— Моих! — горько сказал Сомс и отвернулся.
Свет за окном холодел и стелил по реке как мел белесые отблески. Деревья утратили все веселье окраски. Флёр ощутила вдруг голодную тоску по лицу Джона, по его рукам, по его губам: снова чувствовать его губы на своих губах! Крепко прижав руки к груди, она выдавила из горла лёгкий смешок.
— О-ля-ля! Маленькая неприятность, как сказал бы Профон. Папа, не люблю я этого человека.
Она увидела, как он остановился и вынул что-то из внутреннего кармана.
— Не любишь? Почему?
— Престо так: каприз!
— Нет, — сказал Сомс, — не каприз! — он разорвал пополам то, что держал в руке. — Ты права. Я тоже его не люблю!
— Смотри! — тихо проговорила Флёр. — Вот он идёт! Ненавижу его ботинки: они у него бесшумные.
В сумеречном свете двигалась фигура Проспера Профона. Он засунул руки в карманы и тихонько насвистывал в бородку; затем остановился и взглянул на небо, словно говоря: «Я невысокого мнения об этой маленькой луне».
Флёр отошла от окна.
— Он похож на жирного кота, правда? — прошептала она.
Громче донёсся снизу резкий стук бильярдных шаров, как будто Джек Кардиган перекрыл и кота, и луну, и капризы, и все трагедии своим победным кличем: «От красного в лузу!»
Мсье Профон снова зашагал, напевая в бородку дразнящий мотив. Откуда это? Ах да — из «Риголетто»: «Donna е mobile», Что ещё мог он петь? Флёр стиснула локоть отца.
— Рыщет! — шепнула она, когда мсье Профон скрылся за углом дома.
Унылый час, отделяющий день от ночи, миновал. Вечер настал — тихий, медлительный и тёплый; запах боярышника и сирени ластился к чистому воздуху над рекой. Распелся внезапно дрозд. Джон уже в Лондоне; он идёт по Хайдпарку, по мосту через Серпантайн, и думает о ней! Лёгкий шелест за спиною заставил её обернуться: отец опять рвал в руках бумагу. Флёр заметила, что то был чек.
— Не продам я ему моего Гогэна, — сказал он. — Не понимаю, что в нём находят твоя тётка и Имоджин.
— Или мама.
— Мама? — повторил Сомс.
«Бедный папа! — подумала Флёр. — Он никогда не кажется счастливым, по-настоящему счастливым. Я не хотела бы доставлять ему лишние огорчения, но, конечно, придётся, когда возвратится Джон. Ладно, на сегодня хватит!»
— Пойду переоденусь, — сказала она.
Когда она очутилась одна в своей спальне, ей вздумалось надеть маскарадный костюм. Он был сделан из золотой парчи; золотистые шаровары были туго перехвачены на щиколотках; за плечами висел пажеский плащ; на ногах — золотые туфельки, на голове — шлем с золотыми крылышками; и все — а в особенности шлем — усеяно было золотыми бубенчиками, так что каждый поворот головы сопровождался лёгким треньканьем. Флёр оделась; грустно стало ей, что Джон не может её видеть; показалось даже обидно, что на неё не смотрит хотя бы тот весёлый молодой человек, Майкл Монт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
— Она переоделась, чтобы казалось, точно она дома уже довольно давно, и побежала наверх, в галерею.
Сомс все ещё упрямо стоял перед холстом Альфреда Стивенса — самой любимой своей картиной. Он не обернулся, когда открылась дверь, но Флёр поняла, что он слышал и что он обижен. Она тихо подошла к нему сзади, обняла его за шею и, перегнув голову через его плечо, прижалась щекой к его щеке. Такое вступление всегда приводило к успеху, но на этот раз не привело, и Флёр приготовилась к худшему.
— Явилась наконец, — сказал он каменным голосом.
— Это всё, что дочка услышит от злого отца? — тихонько сказала Флёр. И потёрлась щекой о его щёку.
Сомс попробовал покачать головой.
— Зачем ты заставляла меня так тревожиться, откладывая приезд со дня на день?
— Дорогой мой, ведь это было совсем невинно.
— Невинно! Много ты знаешь, что невинно, а что нет, Флёр уронила руки.
— Хорошо, дорогой; в таком случае ты, может быть, объяснишь мне все, как есть. Откровенно и начистоту.
Она отошла и села на подоконник.
Её отец отвернулся от картины и пристально смотрел на носки своих ботинок. Он весь как будто посерел. «У папы изящные маленькие ноги», — подумала Флёр, уловив брошенный на неё украдкой взгляд.
— Ты единственное моё утешение, — сказал вдруг Сомс, — и ты так себя ведёшь.
У Флёр забилось сердце.
— Как, дорогой?
Опять Сомс бросил на неё беглый взгляд, в котором сквозила, однако, нежность.
— Ты понимаешь, о чём я говорю, — сказал он. — Я не хочу иметь ничего общего с той ветвью нашей семьи.
— Да, милый, но я не понимаю, почему я тоже не должна.
Сомс повернулся на каблуках.
— Я не вдаюсь в объяснение причин; ты должна мне верить, Флёр.
Тон, которым были сказаны эти слова, произвёл на Флёр впечатление, но она думала о Джоне и молчала, постукивая каблуком по дубовой обшивке стены. Невольно она приняла модную позу: ноги перекручены, подбородок покоится на согнутой кисти одной руки, другая рука, придавив грудь, поддерживает локоть; в её теле не оставалось ни одной линии, которая не была бы вывернута, и всё-таки оно сохраняло какую-то своеобразную грацию.
— Мои пожелания были тебе известны, — продолжал Сомс, — и тем не менее ты пробыла там лишних четыре дня.
И этот мальчик, как я понимаю, провожал тебя сегодня.
Флёр не сводила глаз с его лица.
— Я тебя ни о чём не спрашиваю, — сказал Сомс, — не допытываюсь о твоих делах.
Флёр встала и склонилась в окно, подперев руками подбородок. Солнце закатилось за деревья, голуби сидели, притихшие, по карнизу голубятни; высоко взлетал стук бильярдных шаров, и слабые лучи света падали на траву из нижнего окна: Джек Кардиган зажёг электричество.
— Тебя успокоит, — вдруг сказала Флёр, — если я дам тебе обещание не видеться с ним — ну, скажем, ближайшие шесть недель?
Она не была подготовлена к странной дрожи в его пустом и ровном голосе.
— Шесть недель? Шесть лет, шестьдесят лет! Не обольщайся. Флёр, не обольщайся напрасно.
Флёр обернулась в тревоге.
— Папа, что же это такое?
Сомс подошёл к ней так близко, что ему стало видно её лицо.
— Скажи, — проговорил он, — ведь это каприз, ведь ты не так глупа, чтобы питать к нему
какие-нибудь чувства? Это было бы чересчур!
Он рассмеялся.
Флёр, никогда не слышавшая у него такого смеха, подумала: «Значит, причина серьёзная. О, что же это такое?» И, мягко взяв его под руку, она бросила:
— Да, конечно, каприз. Только я люблю свои капризы и не люблю твоих, дорогой.
— Моих! — горько сказал Сомс и отвернулся.
Свет за окном холодел и стелил по реке как мел белесые отблески. Деревья утратили все веселье окраски. Флёр ощутила вдруг голодную тоску по лицу Джона, по его рукам, по его губам: снова чувствовать его губы на своих губах! Крепко прижав руки к груди, она выдавила из горла лёгкий смешок.
— О-ля-ля! Маленькая неприятность, как сказал бы Профон. Папа, не люблю я этого человека.
Она увидела, как он остановился и вынул что-то из внутреннего кармана.
— Не любишь? Почему?
— Престо так: каприз!
— Нет, — сказал Сомс, — не каприз! — он разорвал пополам то, что держал в руке. — Ты права. Я тоже его не люблю!
— Смотри! — тихо проговорила Флёр. — Вот он идёт! Ненавижу его ботинки: они у него бесшумные.
В сумеречном свете двигалась фигура Проспера Профона. Он засунул руки в карманы и тихонько насвистывал в бородку; затем остановился и взглянул на небо, словно говоря: «Я невысокого мнения об этой маленькой луне».
Флёр отошла от окна.
— Он похож на жирного кота, правда? — прошептала она.
Громче донёсся снизу резкий стук бильярдных шаров, как будто Джек Кардиган перекрыл и кота, и луну, и капризы, и все трагедии своим победным кличем: «От красного в лузу!»
Мсье Профон снова зашагал, напевая в бородку дразнящий мотив. Откуда это? Ах да — из «Риголетто»: «Donna е mobile», Что ещё мог он петь? Флёр стиснула локоть отца.
— Рыщет! — шепнула она, когда мсье Профон скрылся за углом дома.
Унылый час, отделяющий день от ночи, миновал. Вечер настал — тихий, медлительный и тёплый; запах боярышника и сирени ластился к чистому воздуху над рекой. Распелся внезапно дрозд. Джон уже в Лондоне; он идёт по Хайдпарку, по мосту через Серпантайн, и думает о ней! Лёгкий шелест за спиною заставил её обернуться: отец опять рвал в руках бумагу. Флёр заметила, что то был чек.
— Не продам я ему моего Гогэна, — сказал он. — Не понимаю, что в нём находят твоя тётка и Имоджин.
— Или мама.
— Мама? — повторил Сомс.
«Бедный папа! — подумала Флёр. — Он никогда не кажется счастливым, по-настоящему счастливым. Я не хотела бы доставлять ему лишние огорчения, но, конечно, придётся, когда возвратится Джон. Ладно, на сегодня хватит!»
— Пойду переоденусь, — сказала она.
Когда она очутилась одна в своей спальне, ей вздумалось надеть маскарадный костюм. Он был сделан из золотой парчи; золотистые шаровары были туго перехвачены на щиколотках; за плечами висел пажеский плащ; на ногах — золотые туфельки, на голове — шлем с золотыми крылышками; и все — а в особенности шлем — усеяно было золотыми бубенчиками, так что каждый поворот головы сопровождался лёгким треньканьем. Флёр оделась; грустно стало ей, что Джон не может её видеть; показалось даже обидно, что на неё не смотрит хотя бы тот весёлый молодой человек, Майкл Монт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77