Ибо этим оплотом мира и был старый рейх, а Энцио говорил именно о величии старого рейха. Он смотрел на меня почти заклинающе: «Пожалуйста, пойми меня, прошу тебя, пойми же меня!»
– Я понимаю тебя, любимый, – поспешила я его успокоить. – Ты борешься за то, что для тебя – величайшее благо на земле: за высшее временное благо нашего народа.
– Почему «временное благо»? – возразил он нетерпеливо. – Рейх вечен.
Мы оба умолкли, смущенные внезапностью признания, которое, по-видимому, случайно сорвалось с его губ и которого я не ожидала. Или все-таки ожидала? Мое внутреннее зеркало отчетливо показало причину моего страха, ибо рейх не был вечен, вечным не может быть ничто земное, вечен один лишь Бог! Я почувствовала близость бездны, которая вот-вот должна была разверзнуться, но мне еще раз, в последний раз, удалось скрыть это от самой себя. Ах, я ведь была всего лишь любящей женщиной – разве может любящая женщина признать неправоту возлюбленного? Стряхнув оцепенение, я мгновенно увидела единственную возможность быть понятой. Безусловно, ничто земное не вечно, но все земное может быть олицетворением вечного, если оно посвящено Богу. Быть может, с идеей старого рейха была связана некая религиозная страсть, – может, это символ Царства Христа? Ведь коронация императоров когда-то была чуть ли не таинством. Я сказала об этом Энцио.
При слове «таинство» он чуть заметно вздрогнул. Потом медленно, словно преодолевая какое-то внутреннее сопротивление – какое-то необычайно сильное сопротивление! – произнес:
– Не знаю, что ты хочешь этим сказать, но знаю, что ко мне это не имеет никакого отношения. В моем царстве не будет никаких таинств. Таинство – что это вообще за понятие? Для нас, современных людей, оно совершенно недоступно. Я абсолютно ничего не могу себе представить, произнося это слово.
И вот теперь я должна была бы рассказать ему о таинстве брака, он, так сказать, сам вложил мне эту тему в уста, но одновременно как будто сам же лишил меня дара речи.
– Энцио, – сказала я. – Почему ты говоришь о своем царстве? Это звучит так, словно я имею в виду иное царство, чем ты.
– Боюсь, что так оно и есть, – ответил он со сдержанной страстью. – В твоей голове, по сути, одна лишь религия. В твоей голове – царство, выдуманное попами, которые выставили здесь эту увенчанную короной фигуру Христа, самое немыслимое из всего, что можно только представить себе здесь, перед лицом воплощенного имперского могущества. Если бы все было так, как хотел Христос, наш народ должен был бы смириться с поражением и принять этот позорный мир.
– Энцио, если бы все было так, как хотел Христос, то никакого позорного мира бы не было, – ответила я. – Там, где действительно незримо присутствует Христос, нет ни победителей, ни побежденных, а есть лишь примиренные друг с другом.
Лицо его как будто передернула судорога. На нем появилось что-то недоброе, почти глумливо-насмешливое.
– Ах, ты имеешь в виду множество братьев и сестер, у которых один, единый Отец!.. Но ничего этого нет! А есть лишь победители и побежденные – ни о каком примирении народов не может быть и речи! Побежденный будет всегда, вновь и вновь, восставать на борьбу, это его право и единственная надежда. Христос так же мало изменил этот мир, как и великие мыслители, Он оказался так же бессилен, как и они, – нет, Он даже еще слабее! Зачем народу Бог, перед Которым все народы – братья? Какой ему в том прок? Удел такого Бога – разве что терновый венец! В моем же царстве будут лишь лавровые венки!..
Он произнес все это в сторону, мимо меня, в гулкую глубину пространства, очень тихо, но как-то устрашающе легко и непринужденно. Профиль его отважного лица, слегка побледневшего от страсти, был так резок, словно его вырезали на этих серых камнях, которые, однако, при его словах, казалось, содрогнулись до самого дна своих безмолвных склепов. У меня появилось ощущение, будто слова поэта, которыми я только что утешала друга, внезапно утратили свой смысл и собор все же действительно обратился в могилу рейха. Ведь корону, парившую в полумраке над алтарем, великие императоры носили во имя Христа, Его крест украсил этот главный символ империи; я видела, как он мерцает и поблескивает там наверху, точно некое таинственное обетование. Разве не означал он и для народов того же, что и для отдельных людей, – что каждый из них не есть нечто отдельное от других, но часть целого, именуемого Любовью? Не означал ли он того же и для моего народа? Не было ли именно это его истинным, изначальным предназначением? Мои глаза вновь обратились к фигуре Христа в терновом венце сбоку от алтаря. Я вдруг словно и здесь, в соборе имперского города Шпейера, услышала незабываемую песнь, взвившуюся тогда, в Чистый четверг, пронзительной скорбью под купол собора Святого Петра в Риме, песнь, подобную сиротливо-одинокому голосу, затерянному в темных просторах Вселенной, кроткую от боли, бесконечную от любви, неутолимую песнь-скорбь: «Jerusalem, Jerusalem, convertere ad Dominum Deum tuum…»
Энцио тем временем продолжал говорить, но я уже не слышала его. Он вдруг прервал себя на полуслове и некоторое время неотрывно смотрел на меня странно холодным и чужим взглядом. Так он смотрел на меня лишь один раз в жизни – в тот самый Чистый четверг, в соборе Святого Петра, во время выноса плата святой Вероники. Тогда моя душа впервые молитвенно склонилась перед Христом, а сегодня я впервые молилась Ему за целый народ…
Мы покинули собор в глубоком молчании, растерянно-удрученные, хотя и не признавались в этом друг другу. Ведь, хотя нас и разделил однажды этот самый взгляд, сегодня нас ничто не могло разлучить, нет, мы не смогли бы расстаться! Напротив, именно благодаря воспоминанию об этом взгляде мы как будто еще больше сблизились и непрестанно, сами того не осознавая, уверяли друг друга в этом всем своим поведением. Мы провели остаток дня в полном согласии, исполненные тем неописуемым чувством облегчения, которое испытывают влюбленные, преодолев угрозу раздора. Энцио привел меня в маленький, уютный и со вкусом обставленный винный погребок, в котором мы еще долго сидели совершенно одни, после того как ушли по-следние посетители. Он заказал превосходное вино, и мы вскоре повеселели и разговорились. Мы со смехом вспоминали нашу «апельсиновую битву», которую я выиграла еще ребенком. О нашем разговоре он не упомянул ни словом; лишь однажды, когда я попыталась пояснить ему какую-то свою мысль, он сказал:
– Ах, Зеркальце, дорогая ты моя и единственная! Думай себе все, что хочешь, – когда я имею дело лишь с тобой одной, меня устраивает абсолютно все!
И мы опять чувствовали себя так, как будто на земле не осталось никого, кроме нас. И конечно же, мы по старой привычке благополучно прозевали час возвращения – на этот раз упустив самый удобный поезд, так что нам пришлось долго ждать на станции пересадки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
– Я понимаю тебя, любимый, – поспешила я его успокоить. – Ты борешься за то, что для тебя – величайшее благо на земле: за высшее временное благо нашего народа.
– Почему «временное благо»? – возразил он нетерпеливо. – Рейх вечен.
Мы оба умолкли, смущенные внезапностью признания, которое, по-видимому, случайно сорвалось с его губ и которого я не ожидала. Или все-таки ожидала? Мое внутреннее зеркало отчетливо показало причину моего страха, ибо рейх не был вечен, вечным не может быть ничто земное, вечен один лишь Бог! Я почувствовала близость бездны, которая вот-вот должна была разверзнуться, но мне еще раз, в последний раз, удалось скрыть это от самой себя. Ах, я ведь была всего лишь любящей женщиной – разве может любящая женщина признать неправоту возлюбленного? Стряхнув оцепенение, я мгновенно увидела единственную возможность быть понятой. Безусловно, ничто земное не вечно, но все земное может быть олицетворением вечного, если оно посвящено Богу. Быть может, с идеей старого рейха была связана некая религиозная страсть, – может, это символ Царства Христа? Ведь коронация императоров когда-то была чуть ли не таинством. Я сказала об этом Энцио.
При слове «таинство» он чуть заметно вздрогнул. Потом медленно, словно преодолевая какое-то внутреннее сопротивление – какое-то необычайно сильное сопротивление! – произнес:
– Не знаю, что ты хочешь этим сказать, но знаю, что ко мне это не имеет никакого отношения. В моем царстве не будет никаких таинств. Таинство – что это вообще за понятие? Для нас, современных людей, оно совершенно недоступно. Я абсолютно ничего не могу себе представить, произнося это слово.
И вот теперь я должна была бы рассказать ему о таинстве брака, он, так сказать, сам вложил мне эту тему в уста, но одновременно как будто сам же лишил меня дара речи.
– Энцио, – сказала я. – Почему ты говоришь о своем царстве? Это звучит так, словно я имею в виду иное царство, чем ты.
– Боюсь, что так оно и есть, – ответил он со сдержанной страстью. – В твоей голове, по сути, одна лишь религия. В твоей голове – царство, выдуманное попами, которые выставили здесь эту увенчанную короной фигуру Христа, самое немыслимое из всего, что можно только представить себе здесь, перед лицом воплощенного имперского могущества. Если бы все было так, как хотел Христос, наш народ должен был бы смириться с поражением и принять этот позорный мир.
– Энцио, если бы все было так, как хотел Христос, то никакого позорного мира бы не было, – ответила я. – Там, где действительно незримо присутствует Христос, нет ни победителей, ни побежденных, а есть лишь примиренные друг с другом.
Лицо его как будто передернула судорога. На нем появилось что-то недоброе, почти глумливо-насмешливое.
– Ах, ты имеешь в виду множество братьев и сестер, у которых один, единый Отец!.. Но ничего этого нет! А есть лишь победители и побежденные – ни о каком примирении народов не может быть и речи! Побежденный будет всегда, вновь и вновь, восставать на борьбу, это его право и единственная надежда. Христос так же мало изменил этот мир, как и великие мыслители, Он оказался так же бессилен, как и они, – нет, Он даже еще слабее! Зачем народу Бог, перед Которым все народы – братья? Какой ему в том прок? Удел такого Бога – разве что терновый венец! В моем же царстве будут лишь лавровые венки!..
Он произнес все это в сторону, мимо меня, в гулкую глубину пространства, очень тихо, но как-то устрашающе легко и непринужденно. Профиль его отважного лица, слегка побледневшего от страсти, был так резок, словно его вырезали на этих серых камнях, которые, однако, при его словах, казалось, содрогнулись до самого дна своих безмолвных склепов. У меня появилось ощущение, будто слова поэта, которыми я только что утешала друга, внезапно утратили свой смысл и собор все же действительно обратился в могилу рейха. Ведь корону, парившую в полумраке над алтарем, великие императоры носили во имя Христа, Его крест украсил этот главный символ империи; я видела, как он мерцает и поблескивает там наверху, точно некое таинственное обетование. Разве не означал он и для народов того же, что и для отдельных людей, – что каждый из них не есть нечто отдельное от других, но часть целого, именуемого Любовью? Не означал ли он того же и для моего народа? Не было ли именно это его истинным, изначальным предназначением? Мои глаза вновь обратились к фигуре Христа в терновом венце сбоку от алтаря. Я вдруг словно и здесь, в соборе имперского города Шпейера, услышала незабываемую песнь, взвившуюся тогда, в Чистый четверг, пронзительной скорбью под купол собора Святого Петра в Риме, песнь, подобную сиротливо-одинокому голосу, затерянному в темных просторах Вселенной, кроткую от боли, бесконечную от любви, неутолимую песнь-скорбь: «Jerusalem, Jerusalem, convertere ad Dominum Deum tuum…»
Энцио тем временем продолжал говорить, но я уже не слышала его. Он вдруг прервал себя на полуслове и некоторое время неотрывно смотрел на меня странно холодным и чужим взглядом. Так он смотрел на меня лишь один раз в жизни – в тот самый Чистый четверг, в соборе Святого Петра, во время выноса плата святой Вероники. Тогда моя душа впервые молитвенно склонилась перед Христом, а сегодня я впервые молилась Ему за целый народ…
Мы покинули собор в глубоком молчании, растерянно-удрученные, хотя и не признавались в этом друг другу. Ведь, хотя нас и разделил однажды этот самый взгляд, сегодня нас ничто не могло разлучить, нет, мы не смогли бы расстаться! Напротив, именно благодаря воспоминанию об этом взгляде мы как будто еще больше сблизились и непрестанно, сами того не осознавая, уверяли друг друга в этом всем своим поведением. Мы провели остаток дня в полном согласии, исполненные тем неописуемым чувством облегчения, которое испытывают влюбленные, преодолев угрозу раздора. Энцио привел меня в маленький, уютный и со вкусом обставленный винный погребок, в котором мы еще долго сидели совершенно одни, после того как ушли по-следние посетители. Он заказал превосходное вино, и мы вскоре повеселели и разговорились. Мы со смехом вспоминали нашу «апельсиновую битву», которую я выиграла еще ребенком. О нашем разговоре он не упомянул ни словом; лишь однажды, когда я попыталась пояснить ему какую-то свою мысль, он сказал:
– Ах, Зеркальце, дорогая ты моя и единственная! Думай себе все, что хочешь, – когда я имею дело лишь с тобой одной, меня устраивает абсолютно все!
И мы опять чувствовали себя так, как будто на земле не осталось никого, кроме нас. И конечно же, мы по старой привычке благополучно прозевали час возвращения – на этот раз упустив самый удобный поезд, так что нам пришлось долго ждать на станции пересадки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79