.. Если попытаться восстановить действия Тосико, вот что получается. В три часа под благовидным предлогом она выпроваживает меня из дома. Отсылает Коикэ в баню. Затем – то ли больной, проснувшись, обратился к ней, то ли она из него вытянула, это неясно – в любом случае Тосико узнает, что мой дневник лежит в комоде в гостиной, находит его и приносит отцу. Дневник заканчивается шестнадцатым апреля, но он говорит, что страницы с последующими записями наверняка где-то спрятаны, и, поскольку его интересуют именно они, велит ей поискать. Она перерывает книжный шкаф в кабинете и находит. Приносит и дает отцу прочесть. Либо зачитывает вслух. Затем поднимается на второй этаж и кладет дневник на место. Возвращается Коикэ. Больной вновь притворяется безмятежно спящим. В шестом часу возвращаюсь я... В общем, получается именно так, хотя трудно вообразить, чтобы за два-три часа моего отсутствия все прошло столь гладко, тютелька в тютельку. Тут я вспомнила, что в прошлое воскресенье (двадцать четвертого апреля) по совету Тосико я тоже выходила днем из дома. Не тогда ли Тосико приступила к поискам? Больной уже в субботу утром, двадцать третьего, оставшись со мной наедине, пробормотал: «Дне-ник, дне-ник!», недвусмысленно выразив желание прочесть мои записи. Легко предположить, что двадцать четвертого, когда я днем ушла, он сказал то же самое в присутствии Тосико и Коикэ (возможно, Коикэ и в тот день ушла в баню, Бая точно не помнит). А поскольку я ему отказала, он обратился к Тосико... Это самое вероятное. Не помню, чтобы я когда-либо говорила Тосико, что веду дневник. Но, возможно, она узнала через Кимуру или сама как-то пронюхала, и потому, когда больной заговорил о дневнике, сразу поняла, о чем речь. «Комод», – больной показывает в сторону гостиной. Тосико идет в гостиную и обыскивает ящики комода. Но дневника не обнаруживает. «Тогда наверняка в кабинете», – говорит Тосико и поднимается на второй этаж. Все это нетрудно вообразить... Как бы там ни было, в прошлое воскресенье ей стало известно, что дневник имеет продолжение. А в это воскресенье она выяснила, что дневник разделен на две части, одна часть спрятана в кабинете, а другая – внизу... В этом нет ничего невозможного...
Если все было так, как я предполагаю, надо решить, что теперь делать с моим дневником. Было бы глупо прервать его из-за одной досадной оплошности. Нужно постараться сделать все, чтобы дневник не читали без моего ведома. Отныне прекращаю делать записи в дневные часы. Буду писать по ночам, дождавшись, когда больной и Коикэ уснут, и прятать в новом месте...
9 июня
Долго ленилась взяться за дневник. В первый день прошлого месяца, а именно накануне того дня, когда с мужем случился второй удар и он скончался, я прервала записи и на протяжении тридцати восьми дней к ним не возвращалась. Разумеется, из-за внезапной кончины мужа на меня обрушилось множество домашних хлопот, и я была слишком занята, но главное, с его смертью пропал интерес или, лучше сказать, смысл продолжать дневник. Никакого «смысла» и сейчас нет. Так что, возможно, на этом все закончится. Во всяком случае, я еще не решила, стоит ли продолжать. Но не хочется на полуслове обрывать дневник, который я вела с начала года на протяжении ста одиннадцати дней; мне кажется, правильно будет подвести итог всему, что произошло. Дело даже не в том, что надо все же как-то завершить дневник, а в том, что это даст возможность еще раз вспомнить о перипетиях противоборства, из которого состояла наша с мужем интимная жизнь. Если внимательно перечитать мои записи, сопоставляя их с дневником, оставшимся после покойного, главным образом с записями, сделанными в этом году, становится ясно, как развивалась борьба между нами, но сверх того есть еще многое, о чем я остерегалась писать при жизни мужа и что хотела бы добавить – в качестве своего рода постскриптума.
Как я сказала, смерть мужа наступила внезапно. По причинам, на которых остановлюсь поподробнее, точного времени я не знаю, но думаю, это случилось около трех часов ночи второго мая. Медсестра Коикэ спала на втором этаже, Тосико ушла в Сэкидэн, возле больного дежурила я одна. Около двух часов, увидев, что больной, как обычно, мирно похрапывает, я тихо выскользнула из комнаты и пошла в гостиную, чтобы записать события с вечера тридцатого апреля по первое мая. В предшествующие дни, то есть с начала болезни мужа по тридцатое апреля, я, ссылаясь на желание вздремнуть, скрывалась днем в кабинете и тайком записывала события второй половины предшествующего дня и первой половины наступившего, но когда мне стало известно, что в воскресенье первого мая Тосико без спросу прочла моему мужу вторую часть моего дневника, которую я хотела сохранить в секрете, я прекратила делать записи днем, решив писать по ночам и прятать дневник в более надежном месте. (Я никак не могла придумать подходящий тайник, поэтому временно оставила дневник на прежнем месте. Но в ту ночь, дождавшись ухода Тосико и домработницы, незадолго до того, как Коикэ пошла спать, я поднялась в кабинет, сунула дневник за пазуху и спустилась вниз. Вскоре Коикэ ушла наверх спать. Я все еще мучилась, не зная, куда спрятать дневник. У меня была ночь на раздумья, в крайнем случае можно было вынуть планку в потолке стенного шкафа в гостиной и спрятать там.) Итак, в третьем часу ночи, перейдя в гостиную, я достала из-за пазухи дневник и начала записывать то, что произошло накануне, как вдруг в какой-то момент осознала, что не слышу храпа, все это время доносившегося до моего слуха. Гостиную и спальню, в которой лежал больной, разделяет всего лишь тонкая перегородка, но я была так увлечена дневником, что не сразу обратила внимание на то, что храп прервался. Это произошло, когда я написала: «Отныне прекращаю делать записи в дневные часы. Буду писать по ночам, дождавшись, когда больной и Коикэ уснут, и прятать в новом месте...» Я отложила кисть и некоторое время прислушивалась. Из соседней комнаты не доносилось ни звука. Стояла мертвая тишина, поэтому, прервавшись, я оставила дневник на столе и пошла взглянуть на больного. Он лежал неподвижно, вытянувшись на спине, лицом к потолку, и, казалось, спит. (С того дня, как я сняла с него очки, он их ни разу не надевал. Спал он обычно лежа на спине, пугая меня своим «голым лицом».) Говорю «казалось, спит», потому что на лампу был наброшен платок и я не сразу смогла рассмотреть его лицо, остававшееся в тени. Я присела, поглядывая на больного, скрытого в полутьме, но он показался мне подозрительно тихим, поэтому я решилась снять платок с лампы и осветить его лицо. Глаза были приоткрыты, скошенный взгляд неподвижно устремлен куда-то к потолку. «Умер», – подумала я, приблизилась и коснулась его руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Если все было так, как я предполагаю, надо решить, что теперь делать с моим дневником. Было бы глупо прервать его из-за одной досадной оплошности. Нужно постараться сделать все, чтобы дневник не читали без моего ведома. Отныне прекращаю делать записи в дневные часы. Буду писать по ночам, дождавшись, когда больной и Коикэ уснут, и прятать в новом месте...
9 июня
Долго ленилась взяться за дневник. В первый день прошлого месяца, а именно накануне того дня, когда с мужем случился второй удар и он скончался, я прервала записи и на протяжении тридцати восьми дней к ним не возвращалась. Разумеется, из-за внезапной кончины мужа на меня обрушилось множество домашних хлопот, и я была слишком занята, но главное, с его смертью пропал интерес или, лучше сказать, смысл продолжать дневник. Никакого «смысла» и сейчас нет. Так что, возможно, на этом все закончится. Во всяком случае, я еще не решила, стоит ли продолжать. Но не хочется на полуслове обрывать дневник, который я вела с начала года на протяжении ста одиннадцати дней; мне кажется, правильно будет подвести итог всему, что произошло. Дело даже не в том, что надо все же как-то завершить дневник, а в том, что это даст возможность еще раз вспомнить о перипетиях противоборства, из которого состояла наша с мужем интимная жизнь. Если внимательно перечитать мои записи, сопоставляя их с дневником, оставшимся после покойного, главным образом с записями, сделанными в этом году, становится ясно, как развивалась борьба между нами, но сверх того есть еще многое, о чем я остерегалась писать при жизни мужа и что хотела бы добавить – в качестве своего рода постскриптума.
Как я сказала, смерть мужа наступила внезапно. По причинам, на которых остановлюсь поподробнее, точного времени я не знаю, но думаю, это случилось около трех часов ночи второго мая. Медсестра Коикэ спала на втором этаже, Тосико ушла в Сэкидэн, возле больного дежурила я одна. Около двух часов, увидев, что больной, как обычно, мирно похрапывает, я тихо выскользнула из комнаты и пошла в гостиную, чтобы записать события с вечера тридцатого апреля по первое мая. В предшествующие дни, то есть с начала болезни мужа по тридцатое апреля, я, ссылаясь на желание вздремнуть, скрывалась днем в кабинете и тайком записывала события второй половины предшествующего дня и первой половины наступившего, но когда мне стало известно, что в воскресенье первого мая Тосико без спросу прочла моему мужу вторую часть моего дневника, которую я хотела сохранить в секрете, я прекратила делать записи днем, решив писать по ночам и прятать дневник в более надежном месте. (Я никак не могла придумать подходящий тайник, поэтому временно оставила дневник на прежнем месте. Но в ту ночь, дождавшись ухода Тосико и домработницы, незадолго до того, как Коикэ пошла спать, я поднялась в кабинет, сунула дневник за пазуху и спустилась вниз. Вскоре Коикэ ушла наверх спать. Я все еще мучилась, не зная, куда спрятать дневник. У меня была ночь на раздумья, в крайнем случае можно было вынуть планку в потолке стенного шкафа в гостиной и спрятать там.) Итак, в третьем часу ночи, перейдя в гостиную, я достала из-за пазухи дневник и начала записывать то, что произошло накануне, как вдруг в какой-то момент осознала, что не слышу храпа, все это время доносившегося до моего слуха. Гостиную и спальню, в которой лежал больной, разделяет всего лишь тонкая перегородка, но я была так увлечена дневником, что не сразу обратила внимание на то, что храп прервался. Это произошло, когда я написала: «Отныне прекращаю делать записи в дневные часы. Буду писать по ночам, дождавшись, когда больной и Коикэ уснут, и прятать в новом месте...» Я отложила кисть и некоторое время прислушивалась. Из соседней комнаты не доносилось ни звука. Стояла мертвая тишина, поэтому, прервавшись, я оставила дневник на столе и пошла взглянуть на больного. Он лежал неподвижно, вытянувшись на спине, лицом к потолку, и, казалось, спит. (С того дня, как я сняла с него очки, он их ни разу не надевал. Спал он обычно лежа на спине, пугая меня своим «голым лицом».) Говорю «казалось, спит», потому что на лампу был наброшен платок и я не сразу смогла рассмотреть его лицо, остававшееся в тени. Я присела, поглядывая на больного, скрытого в полутьме, но он показался мне подозрительно тихим, поэтому я решилась снять платок с лампы и осветить его лицо. Глаза были приоткрыты, скошенный взгляд неподвижно устремлен куда-то к потолку. «Умер», – подумала я, приблизилась и коснулась его руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31