«У меня нет теперь никаких впечатлений, и мне все равно, в Италии ли я, или в дрянном немецком городке, или хоть в Лапландии. Я бы от души рад восхищаться запахом весны, видом нового места, да нет на это у меня теперь чутья. Зато я живу весь в себе, в своих воспоминаниях, в своем народе и земле, которые носятся неразлучно со мною, и, все, что там ни есть и ни заключено, ближе и ближе становится ежеминутно душе моей. Зато взамен природы и всего вокруг меня мне ближе люди: те, которых я едва знал, стали близки душе моей, а что же мне те, которые и без того были близки душе моей?»
Александра Осиповна, приехав в Эмс, узнала, что Гоголя там нет, — он выехал к ней в Баден, откуда тут же послал записку, скрывающую за шутливым тоном его искреннее желание увидеться: «Каша без масла гораздо вкуснее, нежели Баден без вас. Кашу без масла все-таки можно как-нибудь есть, хоть на голодные зубы, а Баден без вас просто нейдет в горло».
Она вернулась в Баден, где Гоголь стал обедать у нее почти ежедневно и читать после обеда «Илиаду» в переводе Жуковского, а она же, говоря, что эта книга ей надоедает, не желала слушать. Гоголь обижался, жаловался в письме переводчику, что она «и на Илиаду топает ногами…».
С годами она становилась нервной, несдержанной, временами даже истеричной дамой, подверженной тяжелым приступам хандры, на что имелись, конечно, свои причины. Будучи женщиной, бесспорно, умной и знающей жизнь в ее подноготной, она давно уже, как в свое время засвидетельствовала Евдокия Ростопчина, кляла «тщету земную, обманы сердца, жизнь пустую, и все и всех и вас»… И еще «женщин долю роковую», что было отнюдь не поэтической красивой риторикой. Очаровательная фрейлина императрицы, пользовавшаяся вниманием самых блестящих молодых людей того времени, выдающихся знаменитостей и титулованных особ, вынуждена была выйти замуж по расчету, с присущей прямотой и безжалостностью к себе написав в посмертно опубликованных заметках: «я продала себя за шесть тысяч душ для братьев». Мужа, доброго и взбалмошного человека, она не любила; имела от него детей и деньги, слуг, безбедное заграничное проживанье. Сложности ее характера отмечены-осуждены давно, и я не стану повторяться. Только легко судить людей со столь далекого расстояния, тем более что мы надежно, защищены от их суждений о нас, и одновременно очень нелегко, если мы подчас не знаем человека, живущего даже рядом с нами… Один дореволюционный исследователь, еще заставший современников Александры Смирновой, пришел к заключению, что ее личность навсегда останется неразгаданной.
Ищу в записках Смирновой драгоценные свидетельства, помогающие нам лучше узнать великих ее современников и понять прошлое. Вот одно сведение лета 1843 года, которого более нет нигде: «Гоголь из Бадена поехал в Карлсруэ к Мицкевичу. Вернувшись, он мне сказал, что Мицкевич постарел, вспоминает свое пребывание в Петербурге с чувством благодарности к Пушкину, Вяземскому и всей литературной братии». Воображаю долгую дружескую беседу на чужбине двух великих славян — для мимолетной встречи не было смысла ехать. Наверное, они не только вспоминали Пушкина и его литературных друзей, в том числе и тех, кого уже давно не было в живых, — Кондратия Рылеева и Александра Бестужева, которым великий польский поэт в свое время посвятил стихи «Русским друзьям».
Николая Гоголя и Адама Мицкевича связывало в то время многое — оба они были одинокими на чужбине, пребывали на духовном перепутье, шла на убыль их творческая активность, умерщвляемая, в частности, напастью мистицизма, но едва ли именно это стало главным предметом разговора, потому что каждый из них пока потаенно прятал в себе эту пугающую их самих темную глубину. Мыслили же они, подогреваемые огнем патриотизма, одинаково свежо, импульсивно, оригинально и вдохновенно, веруя еще в свои таланты, испытывая общую спасительную тягу к реальности народной истории, культуры прошлого и надеждам на будущее. Они могли говорить о судьбах России и Польши, о славянстве, его древней культуре, связующей народы, и, очень может быть, о литературном феномене нашего средневековья — гениальном «Слове о полку Игореве»…
Любознательный Читатель. Извините, но нет же никаких данных, чтобы предположить такую тему в их разговоре.
— Вы знаете, меня всегда ставила в тупик одна странная очевидность в литературе прошлого. Ни у одного из великих писателей после Пушкина я не нашел прямого свидетельства, что они по достоинству оценивали «Слово о полку Игореве». Будто не читали его никогда. Ни Тургенев, ни Достоевский, ни Лесков, ни Чехов. В девяноста томах Льва Толстого ни словечка о «Слове»! Чем это объяснить?
Любознательный Читатель. Да, но и у Гоголя тоже, кажется, нет никакой оценки «Слова»?
— Однако у Гоголя есть «Тарас Бульба». Героико-романтический тон повести, ее патетика, пронзающий душу патриотический пафос, симфонический гимн Русской земле идет, конечно, от «Слова»! Между прочим, в первой редакции повести ничего этого не было. К сожалению, мы в точности не знаем, когда Гоголь работал над тем или иным произведением, нет календарных дат их полного завершения, только несомненно, что к 1843 году «Тарас Бульба» приобрел окончательный вид и звуки этой поэмы еще, должно быть, жили в душе автора… Кстати, никто из больших поэтов наших после Пушкина, кроме Тараса Шевченко и Аполлона Майкова, тоже будто бы не интересовался «Словом»…
Любознательный Читатель. А мог ли разговор о «Слове» поддержать Адам. Мицкевич?
— Он мог его даже затеять! Дело в том, что приезд Гоголя в Карлсруэ летом 1843 года совпал с особым периодом в жизни гениального польского поэта. В это время он занимал кафедру славянских литератур в парижском College de France, свел свои общественно-научные интересы к истории культуры славян с древнейших времен до XIX века и ничего не писал, кроме лекций. Его курс «Славяне» содержит отдельную лекцию о «Слове» — такое большое значение придавал Мицкевич этому великому памятнику… И Гоголь мог поддержать этот разговор! Он, хотя и со средними отметками, но все же закончил Нежинский лицей, занимал профессорскую университетскую кафедру в Петербурге, готовился, хотя и неудачно, к занятию кафедры в Киеве и капитальному труду по истории Малороссии, пусть это и не осуществилось. Было бы удивительно, если б он не знал «Слова», но удивительно и то, что прямых свидетельств этому, повторяю, не существует…
В конце лета Гоголь уехал из Бадена к Жуковскому в Дюссельдорф. Со Смирновой он простился заранее и сел в дилижанс, который должен был проехать мимо ее дома. Когда экипаж показался, она, желая познакомить писателя с одним из русских князей, навестивших ее в тот час, кричала ему, прося приостановиться, но Гоголь сделал вид, что не услышал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168
Александра Осиповна, приехав в Эмс, узнала, что Гоголя там нет, — он выехал к ней в Баден, откуда тут же послал записку, скрывающую за шутливым тоном его искреннее желание увидеться: «Каша без масла гораздо вкуснее, нежели Баден без вас. Кашу без масла все-таки можно как-нибудь есть, хоть на голодные зубы, а Баден без вас просто нейдет в горло».
Она вернулась в Баден, где Гоголь стал обедать у нее почти ежедневно и читать после обеда «Илиаду» в переводе Жуковского, а она же, говоря, что эта книга ей надоедает, не желала слушать. Гоголь обижался, жаловался в письме переводчику, что она «и на Илиаду топает ногами…».
С годами она становилась нервной, несдержанной, временами даже истеричной дамой, подверженной тяжелым приступам хандры, на что имелись, конечно, свои причины. Будучи женщиной, бесспорно, умной и знающей жизнь в ее подноготной, она давно уже, как в свое время засвидетельствовала Евдокия Ростопчина, кляла «тщету земную, обманы сердца, жизнь пустую, и все и всех и вас»… И еще «женщин долю роковую», что было отнюдь не поэтической красивой риторикой. Очаровательная фрейлина императрицы, пользовавшаяся вниманием самых блестящих молодых людей того времени, выдающихся знаменитостей и титулованных особ, вынуждена была выйти замуж по расчету, с присущей прямотой и безжалостностью к себе написав в посмертно опубликованных заметках: «я продала себя за шесть тысяч душ для братьев». Мужа, доброго и взбалмошного человека, она не любила; имела от него детей и деньги, слуг, безбедное заграничное проживанье. Сложности ее характера отмечены-осуждены давно, и я не стану повторяться. Только легко судить людей со столь далекого расстояния, тем более что мы надежно, защищены от их суждений о нас, и одновременно очень нелегко, если мы подчас не знаем человека, живущего даже рядом с нами… Один дореволюционный исследователь, еще заставший современников Александры Смирновой, пришел к заключению, что ее личность навсегда останется неразгаданной.
Ищу в записках Смирновой драгоценные свидетельства, помогающие нам лучше узнать великих ее современников и понять прошлое. Вот одно сведение лета 1843 года, которого более нет нигде: «Гоголь из Бадена поехал в Карлсруэ к Мицкевичу. Вернувшись, он мне сказал, что Мицкевич постарел, вспоминает свое пребывание в Петербурге с чувством благодарности к Пушкину, Вяземскому и всей литературной братии». Воображаю долгую дружескую беседу на чужбине двух великих славян — для мимолетной встречи не было смысла ехать. Наверное, они не только вспоминали Пушкина и его литературных друзей, в том числе и тех, кого уже давно не было в живых, — Кондратия Рылеева и Александра Бестужева, которым великий польский поэт в свое время посвятил стихи «Русским друзьям».
Николая Гоголя и Адама Мицкевича связывало в то время многое — оба они были одинокими на чужбине, пребывали на духовном перепутье, шла на убыль их творческая активность, умерщвляемая, в частности, напастью мистицизма, но едва ли именно это стало главным предметом разговора, потому что каждый из них пока потаенно прятал в себе эту пугающую их самих темную глубину. Мыслили же они, подогреваемые огнем патриотизма, одинаково свежо, импульсивно, оригинально и вдохновенно, веруя еще в свои таланты, испытывая общую спасительную тягу к реальности народной истории, культуры прошлого и надеждам на будущее. Они могли говорить о судьбах России и Польши, о славянстве, его древней культуре, связующей народы, и, очень может быть, о литературном феномене нашего средневековья — гениальном «Слове о полку Игореве»…
Любознательный Читатель. Извините, но нет же никаких данных, чтобы предположить такую тему в их разговоре.
— Вы знаете, меня всегда ставила в тупик одна странная очевидность в литературе прошлого. Ни у одного из великих писателей после Пушкина я не нашел прямого свидетельства, что они по достоинству оценивали «Слово о полку Игореве». Будто не читали его никогда. Ни Тургенев, ни Достоевский, ни Лесков, ни Чехов. В девяноста томах Льва Толстого ни словечка о «Слове»! Чем это объяснить?
Любознательный Читатель. Да, но и у Гоголя тоже, кажется, нет никакой оценки «Слова»?
— Однако у Гоголя есть «Тарас Бульба». Героико-романтический тон повести, ее патетика, пронзающий душу патриотический пафос, симфонический гимн Русской земле идет, конечно, от «Слова»! Между прочим, в первой редакции повести ничего этого не было. К сожалению, мы в точности не знаем, когда Гоголь работал над тем или иным произведением, нет календарных дат их полного завершения, только несомненно, что к 1843 году «Тарас Бульба» приобрел окончательный вид и звуки этой поэмы еще, должно быть, жили в душе автора… Кстати, никто из больших поэтов наших после Пушкина, кроме Тараса Шевченко и Аполлона Майкова, тоже будто бы не интересовался «Словом»…
Любознательный Читатель. А мог ли разговор о «Слове» поддержать Адам. Мицкевич?
— Он мог его даже затеять! Дело в том, что приезд Гоголя в Карлсруэ летом 1843 года совпал с особым периодом в жизни гениального польского поэта. В это время он занимал кафедру славянских литератур в парижском College de France, свел свои общественно-научные интересы к истории культуры славян с древнейших времен до XIX века и ничего не писал, кроме лекций. Его курс «Славяне» содержит отдельную лекцию о «Слове» — такое большое значение придавал Мицкевич этому великому памятнику… И Гоголь мог поддержать этот разговор! Он, хотя и со средними отметками, но все же закончил Нежинский лицей, занимал профессорскую университетскую кафедру в Петербурге, готовился, хотя и неудачно, к занятию кафедры в Киеве и капитальному труду по истории Малороссии, пусть это и не осуществилось. Было бы удивительно, если б он не знал «Слова», но удивительно и то, что прямых свидетельств этому, повторяю, не существует…
В конце лета Гоголь уехал из Бадена к Жуковскому в Дюссельдорф. Со Смирновой он простился заранее и сел в дилижанс, который должен был проехать мимо ее дома. Когда экипаж показался, она, желая познакомить писателя с одним из русских князей, навестивших ее в тот час, кричала ему, прося приостановиться, но Гоголь сделал вид, что не услышал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168