Томас крепко прижал кисть Симона к своему колену, внимательно следя за его белым, искаженным болью лицом. – Как ты побледнел, брат, – сказал он. – Тебя тошнит? Уж не собираешься ли опять в обморок грохнуться?
Симон помотал головой.
– Нет, нет, не смотри, – сказал Томас. – Делай, как я говорю. Откинься назад, расслабься. Сейчас это модно. Заниматься йогой. Внушай себе, что боли не существует. Или попробуй метод мистиков. Закрой глаза и говори себе: я – ничто, меня окружает ничто…
Из судорожно сведенного рта Симона вырвалось что-то вроде «чу-чушь собачья».
– Вот так и повторяй про себя – чушь собачья. Говори и думай, что хочешь, только сиди тихо. – Рука Томаса протянулась за бинтом. Он работал быстро и легко, в воздухе порхала, разматываясь, белоснежная лента, обвивая пальцы и кисть Симона. Томас обрезал бинт, разорвал надвое конец и сделал узел. – Хорошо, что левая, – сказал он,-к работе она сейчас непригодна. – Он отпустил руку Симона и огляделся, взгляд его упал на массивный армейский пистолет на письменном столе… Томас взял его, вынул магазин, пересчитал патроны, посмотрел на марку. -»Хускварна», – проговорил он, взвешивая оружие в руке, – пожалуй, великоват и тяжеловат, а?
Симон не ответил. Оба молчали, настороженно меряя друг друга взглядами. Пистолет лежал на полотенце, расстеленном на коленях Томаса.
– Ну-ка, дай я на тебя посмотрю, брат, – сказал Томас; направляя свет лампы на изуродованное лицо Симона.
Тот сейчас напоминал боксера, отдыхающего в углу ринга, но готового к борьбе. Томас дал ему купальный халат, промыл раны и заклеил пластырем самые страшные царапины. Через всю щеку от самого глаза опускались вниз к подбородку и дальше по шее, вплоть до тощей груди, четыре вспухшие полосы. Взгляд Томаса проследил их путь. Симон быстрым движением запахнул халат на шее. Его щеки чуть порозовели.
– Ну так, хорошо, – сказал Томас с беглой улыбкой. – Ты уж извини, что пришлось обрабатывать раны таким примитивным способом. Но у меня нет самого необходимого, в первую очередь обезболивающего. Вообще-то тут в доме имеется настоящий врач, но он сейчас занят другим пациентом. Да и к тому же я не знаю, насколько ему можно доверять.
Они не спускали друг с друга глаз.
– А ты сам разве не врач? – спросил Симон.
– Ты мне льстишь. Но увы! У меня вообще нет никакого образования. – Томас положил пистолет обратно на стол и встал. – Но я занимался всем понемногу, – добавил он и начал собирать инструменты в полотенце, – я знаю все и ничего. А посему теперь остановился на поэзии. – Он прошел в ванную. – Живу по-королевски, сочиняя рекламные стишки, – донесся его голос, отраженный от кафельных стен, – ну, знаешь, эти рифмованные советы и призывы, которые хорошо запоминаются по причине своего идиотизма. Вот и вся техника. Именно бессмыслица обладает способностью прочно врезываться в память, и в конце концов люди автоматически начинают ей верить. – Томас мыл руки, чтобы перекрыть шум воды, ему пришлось повысить голос. – Мы используем самые современные методы массового гипноза, обращаемся непосредственно к чувству голода, суевериям и половому инстинкту. В настоящее время наша деятельность заморожена, но у нас большие планы, сразу по окончании войны собираемся организовать рекламу совершенно по-новому. – Он уже успел раздеться и сейчас в одном нижнем белье подошел к двери. – К сожалению, мне в этом участвовать не придется, – сказал он, натягивая халат, – а сам директор лежит при смерти. – Томас открыл большой стенной шкаф, намереваясь повесить туда свой смокинг. – Быть может, он уже пробудился к своей загробной плотской жизни, – продолжал он, стоя спиной к Симону. – В таком случае он обнаружит, что ничего не изменилось. Его по-прежнему окружают те же вещи, там тоже есть богатые и бедные, банки, магазины и рестораны и тоже существуют умные головы, которые надувают тех, кто поглупее… Тебе небось все это кажется совершенным идиотизмом, – сказал он, повернувшись,– но ни за что нельзя поручиться. Может, это как раз и есть истина. Для Бога и Сатаны нет ничего невозможного. – Он подошел к двери. – Еще рановато, – произнес он, приложив ухо к замочной скважине, – но скоро придет время.
– Время для чего?
– Для того, чтобы отправляться в путь.
– Отправляться в путь? – Симон открыл глаза. Сквозь пелену он видел, как тот, другой, приближается к нему, вот он протянул руку и погасил лампу на письменном столе. «Поспи, – сказал голос. – Поспи еще немножко, но здесь нам оставаться нельзя. Слишком много людей вокруг».
Я спал? – подумал Симон, намереваясь встать. Но тяжесть собственного тела снова придавила его к креслу. Томас подошел к камину и подложил дров, хотя жара и так была невыносимой. Симон боролся со сном.
– Скажи сначала, где мы? – спросил он.
– В доме. В большом новом старинном каменном особняке. Симон скривил губы.
– Это я уж как-нибудь понимаю. Чей это дом?
– На бумаге числится моим, – послышался голос. – Но это ничего не значит, так было сделано из практических соображений. На самом деле он принадлежит другому. Человеку, о котором я уже рассказывал. Он приобрел его со всем имуществом после смерти или, может, разорения прежнего владельца. Точно не знаю. Он так часто покупает и продает. Мы жили во множестве разных мест. Но теперь – конец. Это место – последнее… – Томас, неподвижно застыв посредине комнаты, обводил ее взглядом. Симон видел его как в тумане.
– А как тебя зовут? – спросил он.
– Можешь звать меня Мас или Том. Меня зовут Томас. Фамилия не имеет значения. Ни к чему нам знать друг о друге лишнее. А тебя-то как зовут, брат?… Нет, не хочу знать. Я буду и дальше называть тебя братом… Ты, конечно, член партии?
Воцарилось настороженное молчание. Симон выпрямился.
– Какой партии?
– Партии. Разве непонятно, о какой может идти речь?
– А ты сам состоишь в этой партии?
– Хотелось бы. В этой или в какой-нибудь другой. Но я недостаточно тверд в своей вере.
– Почему же тогда ты спрашиваешь меня?
– Я не спрашиваю. Тебе не надо отвечать. Я ничего не хочу знать. Просто у меня с языка сорвалось, потому что по тебе это видно. По всему. Одна униформа чего стоит… – Он кивнул на темную кучу одежды, лежащую на каминной плите. – Пусть сперва просохнет, потом мы ее сожжем.
– Сожжем?…
– Ты не считаешь, что так будет надежнее? Никогда ведь не знаешь…
– Да, но… – Симон посмотрел на свою одежду, потом на себя.
– Об этом я уже подумал. Ты наверняка влезешь в мои вещи. Размер у нас приблизительно одинаковый. – Томас стоял, склонившись над кучей одежды, яркие отсветы колеблющегося пламени падали на его белые, застывшие в ожидании руки, белое, застывшее в ожидании лицо, снизу вверх повернутое к Симону. – Будем, не будем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Симон помотал головой.
– Нет, нет, не смотри, – сказал Томас. – Делай, как я говорю. Откинься назад, расслабься. Сейчас это модно. Заниматься йогой. Внушай себе, что боли не существует. Или попробуй метод мистиков. Закрой глаза и говори себе: я – ничто, меня окружает ничто…
Из судорожно сведенного рта Симона вырвалось что-то вроде «чу-чушь собачья».
– Вот так и повторяй про себя – чушь собачья. Говори и думай, что хочешь, только сиди тихо. – Рука Томаса протянулась за бинтом. Он работал быстро и легко, в воздухе порхала, разматываясь, белоснежная лента, обвивая пальцы и кисть Симона. Томас обрезал бинт, разорвал надвое конец и сделал узел. – Хорошо, что левая, – сказал он,-к работе она сейчас непригодна. – Он отпустил руку Симона и огляделся, взгляд его упал на массивный армейский пистолет на письменном столе… Томас взял его, вынул магазин, пересчитал патроны, посмотрел на марку. -»Хускварна», – проговорил он, взвешивая оружие в руке, – пожалуй, великоват и тяжеловат, а?
Симон не ответил. Оба молчали, настороженно меряя друг друга взглядами. Пистолет лежал на полотенце, расстеленном на коленях Томаса.
– Ну-ка, дай я на тебя посмотрю, брат, – сказал Томас; направляя свет лампы на изуродованное лицо Симона.
Тот сейчас напоминал боксера, отдыхающего в углу ринга, но готового к борьбе. Томас дал ему купальный халат, промыл раны и заклеил пластырем самые страшные царапины. Через всю щеку от самого глаза опускались вниз к подбородку и дальше по шее, вплоть до тощей груди, четыре вспухшие полосы. Взгляд Томаса проследил их путь. Симон быстрым движением запахнул халат на шее. Его щеки чуть порозовели.
– Ну так, хорошо, – сказал Томас с беглой улыбкой. – Ты уж извини, что пришлось обрабатывать раны таким примитивным способом. Но у меня нет самого необходимого, в первую очередь обезболивающего. Вообще-то тут в доме имеется настоящий врач, но он сейчас занят другим пациентом. Да и к тому же я не знаю, насколько ему можно доверять.
Они не спускали друг с друга глаз.
– А ты сам разве не врач? – спросил Симон.
– Ты мне льстишь. Но увы! У меня вообще нет никакого образования. – Томас положил пистолет обратно на стол и встал. – Но я занимался всем понемногу, – добавил он и начал собирать инструменты в полотенце, – я знаю все и ничего. А посему теперь остановился на поэзии. – Он прошел в ванную. – Живу по-королевски, сочиняя рекламные стишки, – донесся его голос, отраженный от кафельных стен, – ну, знаешь, эти рифмованные советы и призывы, которые хорошо запоминаются по причине своего идиотизма. Вот и вся техника. Именно бессмыслица обладает способностью прочно врезываться в память, и в конце концов люди автоматически начинают ей верить. – Томас мыл руки, чтобы перекрыть шум воды, ему пришлось повысить голос. – Мы используем самые современные методы массового гипноза, обращаемся непосредственно к чувству голода, суевериям и половому инстинкту. В настоящее время наша деятельность заморожена, но у нас большие планы, сразу по окончании войны собираемся организовать рекламу совершенно по-новому. – Он уже успел раздеться и сейчас в одном нижнем белье подошел к двери. – К сожалению, мне в этом участвовать не придется, – сказал он, натягивая халат, – а сам директор лежит при смерти. – Томас открыл большой стенной шкаф, намереваясь повесить туда свой смокинг. – Быть может, он уже пробудился к своей загробной плотской жизни, – продолжал он, стоя спиной к Симону. – В таком случае он обнаружит, что ничего не изменилось. Его по-прежнему окружают те же вещи, там тоже есть богатые и бедные, банки, магазины и рестораны и тоже существуют умные головы, которые надувают тех, кто поглупее… Тебе небось все это кажется совершенным идиотизмом, – сказал он, повернувшись,– но ни за что нельзя поручиться. Может, это как раз и есть истина. Для Бога и Сатаны нет ничего невозможного. – Он подошел к двери. – Еще рановато, – произнес он, приложив ухо к замочной скважине, – но скоро придет время.
– Время для чего?
– Для того, чтобы отправляться в путь.
– Отправляться в путь? – Симон открыл глаза. Сквозь пелену он видел, как тот, другой, приближается к нему, вот он протянул руку и погасил лампу на письменном столе. «Поспи, – сказал голос. – Поспи еще немножко, но здесь нам оставаться нельзя. Слишком много людей вокруг».
Я спал? – подумал Симон, намереваясь встать. Но тяжесть собственного тела снова придавила его к креслу. Томас подошел к камину и подложил дров, хотя жара и так была невыносимой. Симон боролся со сном.
– Скажи сначала, где мы? – спросил он.
– В доме. В большом новом старинном каменном особняке. Симон скривил губы.
– Это я уж как-нибудь понимаю. Чей это дом?
– На бумаге числится моим, – послышался голос. – Но это ничего не значит, так было сделано из практических соображений. На самом деле он принадлежит другому. Человеку, о котором я уже рассказывал. Он приобрел его со всем имуществом после смерти или, может, разорения прежнего владельца. Точно не знаю. Он так часто покупает и продает. Мы жили во множестве разных мест. Но теперь – конец. Это место – последнее… – Томас, неподвижно застыв посредине комнаты, обводил ее взглядом. Симон видел его как в тумане.
– А как тебя зовут? – спросил он.
– Можешь звать меня Мас или Том. Меня зовут Томас. Фамилия не имеет значения. Ни к чему нам знать друг о друге лишнее. А тебя-то как зовут, брат?… Нет, не хочу знать. Я буду и дальше называть тебя братом… Ты, конечно, член партии?
Воцарилось настороженное молчание. Симон выпрямился.
– Какой партии?
– Партии. Разве непонятно, о какой может идти речь?
– А ты сам состоишь в этой партии?
– Хотелось бы. В этой или в какой-нибудь другой. Но я недостаточно тверд в своей вере.
– Почему же тогда ты спрашиваешь меня?
– Я не спрашиваю. Тебе не надо отвечать. Я ничего не хочу знать. Просто у меня с языка сорвалось, потому что по тебе это видно. По всему. Одна униформа чего стоит… – Он кивнул на темную кучу одежды, лежащую на каминной плите. – Пусть сперва просохнет, потом мы ее сожжем.
– Сожжем?…
– Ты не считаешь, что так будет надежнее? Никогда ведь не знаешь…
– Да, но… – Симон посмотрел на свою одежду, потом на себя.
– Об этом я уже подумал. Ты наверняка влезешь в мои вещи. Размер у нас приблизительно одинаковый. – Томас стоял, склонившись над кучей одежды, яркие отсветы колеблющегося пламени падали на его белые, застывшие в ожидании руки, белое, застывшее в ожидании лицо, снизу вверх повернутое к Симону. – Будем, не будем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78