Ваше старьё, дескать, подсуживает. «Ах вы нахалки! — наши-то им. — И не конфузно вам перед их детскими глазами порочить честность? В беленьки рубашечки обрядились, балабоны умыли настоем цветка цикория, а у самих совести нет!»
Казачки: «Ладно, набаились мы у вас задушевно, а всё одно — ваше старьё куплено!» — «Да чем их купишь? Они, бедненьки, до того честны — сколь ни щупают, а ни у одного не набрякнет. Чай, сами-то видите...» А рыжи-кудреваты: «Ха-ха, не купишь?! Они концами бородёнок промеж балабончиков щекочут! Мы не выносим, а ваши-то терпят. Тем и покупают». Споры, перебранки, а как кончить дело без возражений — не знали.
Так докатилось до Москвы, до Питера. Когда после царя Керенский получал власть, в числе другого присягал: не петь, мол, про кудри рыжие, зелёные глаза. По всему, дескать, видать — у поиковских чернобровых зады круглее!.. А как большевики его убрали, все наши сравненья были взяты под пересмотр. На то, мол, и необходима народу советская-то власть!
Прислали к нам Куприяныча — с портфелем декретов, а не хренов подогретых. Лишь прибыл речистый — тут же решимость казать. Я, говорит, доведу вас до дела! Черняв-худенёк, бородёнка клинцом, глядит удальцом, на глазах — стёклышки-пенсне. В самые жары ходит в чёрном пиджаке суконном, пуговицы белого железа. Тело-то не потеет, а только руки. Девушки перед ним в сарафанчиках лёгких — верть-верть балабончиками: ну, приложит он ладонь? А Куприяныч им только руки пожимает: «Да, товарищ, вот-вот начнём. По порядку!»
Девушки: «Фу! И что это оно такое?..» А и началось. Накинул первый налог — не стало у нас самаркандских покрывал малиновых. Накинул второй — нету и рубашечек беленьких, голубых кружевцов. А там и перстеньки, и козловые башмачки фиглярные — тю-тю... Но Куприяныч всё накидывает и накидывает; рыщет по деревне: и когда-де они перестанут рассольник с гусиными шейками есть?
А наши всё исхитряются — едят. Старый мужик Фалалей к Куприянычу пришёл: «Ты, Митрий, на вкусном и сладком нас не укоротишь!» — «Да ну?» — «Мы, помимо тебя, найдём обчий язык с коммунизмом». — «Ты куда это заводишь, гражданин?» — и как заблистали-то стёклышки-пенсне! А у Фалалея глаза под бровями-космами глубоконько сидят, волоса-бородища не стрижены сроду; крепок телом — чугун. Одни портки холщовы на нём, спереди и сзади — прорехи.
«Ты скажи, Митрий, коммунизм — он без всякого такого?» — «Без чего?» — «Ну, тебе, чай, лучше знать. Иль, может, скажешь — со всяким он, с таким-разэтаким...» — «Цыц, гражданин, ты что? Коммунизм — он без всякого!»
Фалалей исподлобья глядит, эдака косматая башка. «Стало быть, коммунизм — голый». — «Чего?» А Фалалей: «Иль скажешь, к нему подмешано чего — к примеру, от хлыстов?»
Куприяныч как заорёт. Фалалей: «Ну-ну, голый он, голый — успокойся. И мы как станем голые, так и найдём с ним обчий язык, и он своих сирот не покинет. Голое-то всегда пару ищет». А в прореху портков этака сиротинка видна — тесто ею катать.
Ну, Куприяныч набавляет налог, а в окошко заглянет — наши, на-кось, блины со сметаной едят, к рассольнику-то. Что ты будешь делать? Сексотов завёл, премии сулит: не выходят ли, мол, из положения тихомолком, по ночам? Сексоты: так и есть! И шепчут про Фалалея.
Стемнело — Куприяныч по деревне летит. Бородка клином вперёд, ненависть наружу прёт. Эдак кругов пять рысканул вокруг Фалалеевой избы. Петляет, караулит. Ворвался. А Фалалей сидит посередь избы, на полу некрашеном — гол как сокол. Сиротинка колом-рычагом вторчь, а рядом-то — суслик. Подпрыгивает выше оголовка, суслик-то.
Куприяныч: «Хе-хе, гражданин, взяли мы вас на деле!.. — ладошки потирает. — Делайте признание». И на суслика сапогами топ-топ. А Фалалей: «Вы на него не топайте, не нарушайте связи с коммунизмом». Куприяныч так и сел на корточки. Глядит на Фалалееву маковку-сиротку — и задышал тяжело: аж слюна выступила на губах.
Фалалей говорит: «То-то и есть! Уж как я, сирота голый, коммунизма хочу, а мой часовой ещё сиротливей: вишь, стоит-ждёт. Головёнка тверда как камушек — до чего преданна! Дави-крути, а от своего не откажется. И коммунизм из своей будущей дали видит это. Как осиротели-оголились ради него — суслик от голодухи с поля в избу прибежал и ещё боле часового ждёт коммунизма: прыгает выше головки. Потому, Митрий, коммунизм и подаёт нам, сиротам, вкусного да сладкого от своей будущей сытости, и ты на этом наших сиротинок не укоротишь!»
А сиротинка-то длинна-высоконька, не увалиста — крутобоконька.
Куприяныч: «Что за разговоры? Да я по всей строгости покажу тебе...» Фалалей встал: «Вот она вся наша обчая строгость. Показываю!» И ведро с водой на часового повесил. Пусть, мол, глядит любая проверка — я могу очень строго доказать нужное насчёт того-сего... Только чтоб в проверяющих были опытные коммунистки!
Глядит Куприяныч, как часовой держит полнёхонько ведро: а коли, мол, в самом деле докажет? Какие ещё попадутся проверяющие коммунистки... Боялся он проверок.
Ушёл — и опять накидывает налог. В окошки заглядывает: а наши едят себе и едят. Ох, едят! Голые, а отрыжка слышна, а ложки-то стучат. Ну, как их словить на чём? Стал под окном слушать. Баба говорит: «Поели, а теперь давай, муженёк, сладкого...» А мужик: «Не-е! так будем спать. Не то коммунизм подумает: своё, мол, сладкое у них хорошо и не подаст нам».
Пробирается Куприяныч под другое окошко. Слышит, баба: «Поели-то — ах! а теперь посластиться бы!» А мужик: «И то верно. Уж как сыты коммунизмом, вкусным да сладким, — поучим-ка его сладок кисель варить, дадим сиропу...» И пустили обчий вздох да частый «ох», ненасытный перепёх; слышно, как помахиваются.
А Куприяныч, чёрный пиджак, бородка клинцом — глядит гордецом. Словил! Бегом к себе и берёт на карандаш: похваляются, мол, что сам коммунизм учат — ловить хреном случай. Вишь, посягательство и на коммунизм, и на женщину, и на её навздрючь-копытце. Вызову отряд ГПУ — научат их, как учить коммунизм...
Писать ловок, Куприяныч-то. Читает-любуется сквозь стёклышки-пенсне. И, видать, не зря они на нём. «Учат коммунизм...» — сквозь пенсне-то читает, и приходит ему мысль: а ну как проверка поймёт вовсе не так, а эдак? Не то что, мол, наглецы хотят научить коммунизм похабному киселю, а просто люди вникают в него — учатся?
Скажут: а какой-такой ты голубь — недоволен, что в селе коммунизм постигают? Ай да сизарик! А дальше-то знамо, чего с голубями делают...
Куприяныч лоб трёт, бородёнку теребит. Это что ж — на себя самого чуть не вызвал ГПУ? Ишь, запутала деревня: голый разврат, карандаш невпопад!
Надо приписать: посягают на коммунизм, как на беззащитное сердце, меж бабьих ляжек, мол, дверца, запри задвижкой, повтори с излишкой, будет кисель густенёк — и хозяйка сыта, и гостенёк, хрен заботливо ращён на кисель переслащён.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Казачки: «Ладно, набаились мы у вас задушевно, а всё одно — ваше старьё куплено!» — «Да чем их купишь? Они, бедненьки, до того честны — сколь ни щупают, а ни у одного не набрякнет. Чай, сами-то видите...» А рыжи-кудреваты: «Ха-ха, не купишь?! Они концами бородёнок промеж балабончиков щекочут! Мы не выносим, а ваши-то терпят. Тем и покупают». Споры, перебранки, а как кончить дело без возражений — не знали.
Так докатилось до Москвы, до Питера. Когда после царя Керенский получал власть, в числе другого присягал: не петь, мол, про кудри рыжие, зелёные глаза. По всему, дескать, видать — у поиковских чернобровых зады круглее!.. А как большевики его убрали, все наши сравненья были взяты под пересмотр. На то, мол, и необходима народу советская-то власть!
Прислали к нам Куприяныча — с портфелем декретов, а не хренов подогретых. Лишь прибыл речистый — тут же решимость казать. Я, говорит, доведу вас до дела! Черняв-худенёк, бородёнка клинцом, глядит удальцом, на глазах — стёклышки-пенсне. В самые жары ходит в чёрном пиджаке суконном, пуговицы белого железа. Тело-то не потеет, а только руки. Девушки перед ним в сарафанчиках лёгких — верть-верть балабончиками: ну, приложит он ладонь? А Куприяныч им только руки пожимает: «Да, товарищ, вот-вот начнём. По порядку!»
Девушки: «Фу! И что это оно такое?..» А и началось. Накинул первый налог — не стало у нас самаркандских покрывал малиновых. Накинул второй — нету и рубашечек беленьких, голубых кружевцов. А там и перстеньки, и козловые башмачки фиглярные — тю-тю... Но Куприяныч всё накидывает и накидывает; рыщет по деревне: и когда-де они перестанут рассольник с гусиными шейками есть?
А наши всё исхитряются — едят. Старый мужик Фалалей к Куприянычу пришёл: «Ты, Митрий, на вкусном и сладком нас не укоротишь!» — «Да ну?» — «Мы, помимо тебя, найдём обчий язык с коммунизмом». — «Ты куда это заводишь, гражданин?» — и как заблистали-то стёклышки-пенсне! А у Фалалея глаза под бровями-космами глубоконько сидят, волоса-бородища не стрижены сроду; крепок телом — чугун. Одни портки холщовы на нём, спереди и сзади — прорехи.
«Ты скажи, Митрий, коммунизм — он без всякого такого?» — «Без чего?» — «Ну, тебе, чай, лучше знать. Иль, может, скажешь — со всяким он, с таким-разэтаким...» — «Цыц, гражданин, ты что? Коммунизм — он без всякого!»
Фалалей исподлобья глядит, эдака косматая башка. «Стало быть, коммунизм — голый». — «Чего?» А Фалалей: «Иль скажешь, к нему подмешано чего — к примеру, от хлыстов?»
Куприяныч как заорёт. Фалалей: «Ну-ну, голый он, голый — успокойся. И мы как станем голые, так и найдём с ним обчий язык, и он своих сирот не покинет. Голое-то всегда пару ищет». А в прореху портков этака сиротинка видна — тесто ею катать.
Ну, Куприяныч набавляет налог, а в окошко заглянет — наши, на-кось, блины со сметаной едят, к рассольнику-то. Что ты будешь делать? Сексотов завёл, премии сулит: не выходят ли, мол, из положения тихомолком, по ночам? Сексоты: так и есть! И шепчут про Фалалея.
Стемнело — Куприяныч по деревне летит. Бородка клином вперёд, ненависть наружу прёт. Эдак кругов пять рысканул вокруг Фалалеевой избы. Петляет, караулит. Ворвался. А Фалалей сидит посередь избы, на полу некрашеном — гол как сокол. Сиротинка колом-рычагом вторчь, а рядом-то — суслик. Подпрыгивает выше оголовка, суслик-то.
Куприяныч: «Хе-хе, гражданин, взяли мы вас на деле!.. — ладошки потирает. — Делайте признание». И на суслика сапогами топ-топ. А Фалалей: «Вы на него не топайте, не нарушайте связи с коммунизмом». Куприяныч так и сел на корточки. Глядит на Фалалееву маковку-сиротку — и задышал тяжело: аж слюна выступила на губах.
Фалалей говорит: «То-то и есть! Уж как я, сирота голый, коммунизма хочу, а мой часовой ещё сиротливей: вишь, стоит-ждёт. Головёнка тверда как камушек — до чего преданна! Дави-крути, а от своего не откажется. И коммунизм из своей будущей дали видит это. Как осиротели-оголились ради него — суслик от голодухи с поля в избу прибежал и ещё боле часового ждёт коммунизма: прыгает выше головки. Потому, Митрий, коммунизм и подаёт нам, сиротам, вкусного да сладкого от своей будущей сытости, и ты на этом наших сиротинок не укоротишь!»
А сиротинка-то длинна-высоконька, не увалиста — крутобоконька.
Куприяныч: «Что за разговоры? Да я по всей строгости покажу тебе...» Фалалей встал: «Вот она вся наша обчая строгость. Показываю!» И ведро с водой на часового повесил. Пусть, мол, глядит любая проверка — я могу очень строго доказать нужное насчёт того-сего... Только чтоб в проверяющих были опытные коммунистки!
Глядит Куприяныч, как часовой держит полнёхонько ведро: а коли, мол, в самом деле докажет? Какие ещё попадутся проверяющие коммунистки... Боялся он проверок.
Ушёл — и опять накидывает налог. В окошки заглядывает: а наши едят себе и едят. Ох, едят! Голые, а отрыжка слышна, а ложки-то стучат. Ну, как их словить на чём? Стал под окном слушать. Баба говорит: «Поели, а теперь давай, муженёк, сладкого...» А мужик: «Не-е! так будем спать. Не то коммунизм подумает: своё, мол, сладкое у них хорошо и не подаст нам».
Пробирается Куприяныч под другое окошко. Слышит, баба: «Поели-то — ах! а теперь посластиться бы!» А мужик: «И то верно. Уж как сыты коммунизмом, вкусным да сладким, — поучим-ка его сладок кисель варить, дадим сиропу...» И пустили обчий вздох да частый «ох», ненасытный перепёх; слышно, как помахиваются.
А Куприяныч, чёрный пиджак, бородка клинцом — глядит гордецом. Словил! Бегом к себе и берёт на карандаш: похваляются, мол, что сам коммунизм учат — ловить хреном случай. Вишь, посягательство и на коммунизм, и на женщину, и на её навздрючь-копытце. Вызову отряд ГПУ — научат их, как учить коммунизм...
Писать ловок, Куприяныч-то. Читает-любуется сквозь стёклышки-пенсне. И, видать, не зря они на нём. «Учат коммунизм...» — сквозь пенсне-то читает, и приходит ему мысль: а ну как проверка поймёт вовсе не так, а эдак? Не то что, мол, наглецы хотят научить коммунизм похабному киселю, а просто люди вникают в него — учатся?
Скажут: а какой-такой ты голубь — недоволен, что в селе коммунизм постигают? Ай да сизарик! А дальше-то знамо, чего с голубями делают...
Куприяныч лоб трёт, бородёнку теребит. Это что ж — на себя самого чуть не вызвал ГПУ? Ишь, запутала деревня: голый разврат, карандаш невпопад!
Надо приписать: посягают на коммунизм, как на беззащитное сердце, меж бабьих ляжек, мол, дверца, запри задвижкой, повтори с излишкой, будет кисель густенёк — и хозяйка сыта, и гостенёк, хрен заботливо ращён на кисель переслащён.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53