Курит трубочку, ловит мысль. Когда-де принимал я Блюхера в Кремле, он три доклада дал, а четвёртый умолчал. А как обедал со мной, открыл мне четыре правды, а про пятую не намекнул... Приказ — звёзды с Блюхера посрывать, пыткой помурыжить и в распыл.
Расстреляли Вильку, а Василий Блюхер и Эльза Захер в те поры расписались в Германии. Блюхер подарки принял, а ответно свату Гитлеру — квитанцию. На триста пудов мандяжной глинки! Гитлер в ладоши хлоп и даже ножкой притопнул. Ему уж доложено-обсказано про нашу-то хитрую глинку.
Стали её класть по горсти в германскую руду. Попёрли танки с ворот заводских — тыща за тыщей. Как тут не воевать? И напал. Стал наших поджимать.
Сталин трубочку курит, задумывается. Одного генерала берёт на пытку, другого — где корень-то поражений? А разведка и доложи: когда немцы варят свою сталь, в компании нужных веществ варится и наше кое-чего. Наш компонент! Вот те и корень, отчего немец упорен. С наших кунок и с тех дань гребёт.
Собрал Сталин партию, НКВД. Трубочкой помахивает. «Отсюда какое наше убеждение, товарищи? А такое наше убеждение, что ещё мало мы уважаем женскую радость». Ему обсказано: оружьем-де не взять мандяжную глинку. А только уважением.
И указала трубочка на Микояна. «А чтобы тебе лучше уважалось, товарищ Микоян... — и манит его Сталин пальцем: — Мы тебе обещаем...» Шепчет Микояну на ухо-то. У того и ёкни. Двумя руками через карманы дурачка зажал.
Прибыл в наши места, а впереди него уже телеграмма — на заводе уральского танкостроения. Директор подскакивает: «Когда прикажете принимать компонент? Первую тыщу танков должны мы дать в этот срок!» И телеграмму суёт. Микоян украдкой пощупал дурачка. Послезавтра, говорит, к полудню высылайте грузовики и подводы...
Домчался на вездеходе до Егливых шиханов, машину отпустил. На седловину один взошёл. Глядь: до чего дом ладный над Уем-рекой. В два яруса, под белым железом. Внизу подклети, двое сеней, задняя изба. Наверху в окне хозяйка, краса красой. Улыбается. Коса уложена высоким теремом.
Микоян шляпу снял, поклонился уважительно. Взошёл наверх. Глядит: вторая кухня, чисто белённая. Гликерья у печи, варит-парит, в руке большая липовая ложка. Он и здесь вежливо поклонился. В обеденной горнице — хозяйка навстречу. Кожа белая, сарафан голубой, тончайшего полотна. С выбойкой золотых чижей и скворушек.
Гость её враз обзыркал, прижал ладони к груди. «Не вы ль, милый женщин, Арина будете? Не знаю фамилии, дорогой мой любовь...» — «Блюхер наше фамилие!» — «Ай-ай-ай, какой кароший жена оставил враг народа! Не плачь, Аринка-любовь, мы недостачу покроем». Арина глядит: больно мордой-то сладок. Видать, в другом — сласти убыток.
«А есть у тя чем недостачу покрывать?» Микоян: «Хи-хи-хи... как я тебя, кароший любовь, поставлю, одно будешь бояться — чтоб я не отлип!» А она: «Меня, милый, поставить — сперва надо изумить. Страхом пронять. Не осилишь: вон Гликерья сводит тя в подклеть, даст не раздеваясь — иди и не ворачивайся».
Он хотел было скидавать штаны, но икнулось ему. А вдруг не испужается? Это ж полный провал задания, и ему позорная казнь. Надо бы похитрить для верности. С усмешкой ей: «Какой кароший хозяйка не даст гостю передохнуть? Ай-ай-ай, гость с дороги, а ей подавай изумленье! Сразу страху она хочет, ай-ай!..»
Арина про себя: «Да пропади ты к мухам, ничего я от тя не хочу, пронырлива харя! Вишь, усишки — как кто жёвана табаку под нос плюнул». Но в ладошки хлопнула, велит угощать. Гликерья наставила жареного-пареного на стол, вина принесла. Микоян ест, пьёт — хозяйку скрозь сарафан прозырил. Ай, какие титьки-то налитые! А елбани-то сдобны! «Карош еда, карош вино. За то будет тебе, милый женщин, изумленье-страх!» Арина: «Да неуж?» А сама-то себе: будет тебе врать, мерзкие твои глаза.
«Ай, удивлю, милый женщин! Ай, напугает тебя товарищ Микоян!» Вот только, мол, прилечь бы... Ладно. Указала ему Гликерья при кухне место. Кинула на лавку тюфячок, ситцеву подушку. Он как был в костюме — повалился. Шутить-то шучу, а вдруг ждёт расстрел?
У них, у кремлёвских, заведено на таком порядке. Даётся тебе баба, а затем пулька в затылок. Но Сталин, как шептал ему на ухо, обещал вон что. Баба тебе будет — муха! Первая пулька — в залуплену головку, и только вторая в башку...
Лежит Микоян, содрогается: «Ай-ай, какой страшный, какой позорный казнь!» А Гликерья-то с большущей ложкой у печи: варит сахаристый мёд на крыжовнике и тягучей патоке. Глянет: протянулся на лавочке гость — дремлет, не дремлет?
Он: «Ай-ай-ай, какой казнь мне! И хоть бы уж за приятную махаловку. Но не даст. По всему видать: не даст! Помирай при сухом конце». И от такой мысли, от обеда-вина твёрдо подымается конец. Микоян и выпростай его из ширинки: напоследки хоть нагляжусь. Ай-ай, в этакую головку — пулю из нагана!
А Гликерья от печи увидела — её и ожги. Мёд ложкой мешает, а журавка-то зудит! А Микоян: «Ай-ай, была в хоть махаловка с хозяюшкой... экий зад...» На том увлёкся и забылся. Гликерья — как была ложка в руке — стала красться. Вот она: тугонька головка лилова. Лишь бы глаза не открыл, пока не насела. А там поздно ему смущаться...
Приподымает подол — а тут муха на кончик и сядь. Микоян враз глаза открыл. Гликерья: «Ах, гада!» Да ложкой по мухе. Со всего-то размаху!
Муха слетела, ложка обломилась, черпак с вязким мёдом налип. Почти с блюдце черпак-то.
Микоян со сна разинул рот. Решил — сполняют над ним сталинскую казнь. Муха на конце побыла, палач — не то баба, не то с бородёнкой парень — гаркнул. Кончик от пули вон как разнесло! И в дури ему мысль: «Даст хозяйка глинку — ещё спасусь!» Он в горницу: «Дай! Да-ай!!»
А Арина — полдень-то жаркий — лежит себе в повалуше на тахте. Лузгает семечки. Что за охерень? Гликерья взорала дико. По горнице топот, дверь настежь. Гость — эдакая булава наружу — «Да-а-ай!!!» Её с тахты в подкид. У вятских битюгов не видано такого. С чайное блюдце комель-то, и густое с него...
Её страхом и хлестни: ой, мамочка родна! Видать, впёр Гликерье эту булаву. Да не в зев, а промеж елбаней, как мужиков дрючат любители. То-то Гликерьюшка взопила. Поди, бедную пронесло — оно и верзится с комлевища. Сейчас со мной то же будет...
Гость руки к ней: «Дай!» Она сигани в окно — даром что верхний ярус. Кур, индюшек как отметнуло на тын. Она со двора да вниз, к Ую-реке. Микоян за ней: «Дай! Да-ай!» Овечку сшиб, индюка растоптал. Бежит, орёт — от сталинской казни ускользает. Арина подлети к реке, а у бережка — две лодочки. Она в лодку, но вёсла и с другой прихватила. Гребёт на тот берег. А там народ сено копнил. Обернулись, глядят.
Микоян: «Дай! Дай!» Прыг в лодочку. А вёсел-то нету. Он черпак с конца сдёрнул, им гребёт. Без ручки черпак, а эдак грёб-дерзал — почти что не отставал от Арины. С тех пор то место зовётся Микоянова Гребля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Расстреляли Вильку, а Василий Блюхер и Эльза Захер в те поры расписались в Германии. Блюхер подарки принял, а ответно свату Гитлеру — квитанцию. На триста пудов мандяжной глинки! Гитлер в ладоши хлоп и даже ножкой притопнул. Ему уж доложено-обсказано про нашу-то хитрую глинку.
Стали её класть по горсти в германскую руду. Попёрли танки с ворот заводских — тыща за тыщей. Как тут не воевать? И напал. Стал наших поджимать.
Сталин трубочку курит, задумывается. Одного генерала берёт на пытку, другого — где корень-то поражений? А разведка и доложи: когда немцы варят свою сталь, в компании нужных веществ варится и наше кое-чего. Наш компонент! Вот те и корень, отчего немец упорен. С наших кунок и с тех дань гребёт.
Собрал Сталин партию, НКВД. Трубочкой помахивает. «Отсюда какое наше убеждение, товарищи? А такое наше убеждение, что ещё мало мы уважаем женскую радость». Ему обсказано: оружьем-де не взять мандяжную глинку. А только уважением.
И указала трубочка на Микояна. «А чтобы тебе лучше уважалось, товарищ Микоян... — и манит его Сталин пальцем: — Мы тебе обещаем...» Шепчет Микояну на ухо-то. У того и ёкни. Двумя руками через карманы дурачка зажал.
Прибыл в наши места, а впереди него уже телеграмма — на заводе уральского танкостроения. Директор подскакивает: «Когда прикажете принимать компонент? Первую тыщу танков должны мы дать в этот срок!» И телеграмму суёт. Микоян украдкой пощупал дурачка. Послезавтра, говорит, к полудню высылайте грузовики и подводы...
Домчался на вездеходе до Егливых шиханов, машину отпустил. На седловину один взошёл. Глядь: до чего дом ладный над Уем-рекой. В два яруса, под белым железом. Внизу подклети, двое сеней, задняя изба. Наверху в окне хозяйка, краса красой. Улыбается. Коса уложена высоким теремом.
Микоян шляпу снял, поклонился уважительно. Взошёл наверх. Глядит: вторая кухня, чисто белённая. Гликерья у печи, варит-парит, в руке большая липовая ложка. Он и здесь вежливо поклонился. В обеденной горнице — хозяйка навстречу. Кожа белая, сарафан голубой, тончайшего полотна. С выбойкой золотых чижей и скворушек.
Гость её враз обзыркал, прижал ладони к груди. «Не вы ль, милый женщин, Арина будете? Не знаю фамилии, дорогой мой любовь...» — «Блюхер наше фамилие!» — «Ай-ай-ай, какой кароший жена оставил враг народа! Не плачь, Аринка-любовь, мы недостачу покроем». Арина глядит: больно мордой-то сладок. Видать, в другом — сласти убыток.
«А есть у тя чем недостачу покрывать?» Микоян: «Хи-хи-хи... как я тебя, кароший любовь, поставлю, одно будешь бояться — чтоб я не отлип!» А она: «Меня, милый, поставить — сперва надо изумить. Страхом пронять. Не осилишь: вон Гликерья сводит тя в подклеть, даст не раздеваясь — иди и не ворачивайся».
Он хотел было скидавать штаны, но икнулось ему. А вдруг не испужается? Это ж полный провал задания, и ему позорная казнь. Надо бы похитрить для верности. С усмешкой ей: «Какой кароший хозяйка не даст гостю передохнуть? Ай-ай-ай, гость с дороги, а ей подавай изумленье! Сразу страху она хочет, ай-ай!..»
Арина про себя: «Да пропади ты к мухам, ничего я от тя не хочу, пронырлива харя! Вишь, усишки — как кто жёвана табаку под нос плюнул». Но в ладошки хлопнула, велит угощать. Гликерья наставила жареного-пареного на стол, вина принесла. Микоян ест, пьёт — хозяйку скрозь сарафан прозырил. Ай, какие титьки-то налитые! А елбани-то сдобны! «Карош еда, карош вино. За то будет тебе, милый женщин, изумленье-страх!» Арина: «Да неуж?» А сама-то себе: будет тебе врать, мерзкие твои глаза.
«Ай, удивлю, милый женщин! Ай, напугает тебя товарищ Микоян!» Вот только, мол, прилечь бы... Ладно. Указала ему Гликерья при кухне место. Кинула на лавку тюфячок, ситцеву подушку. Он как был в костюме — повалился. Шутить-то шучу, а вдруг ждёт расстрел?
У них, у кремлёвских, заведено на таком порядке. Даётся тебе баба, а затем пулька в затылок. Но Сталин, как шептал ему на ухо, обещал вон что. Баба тебе будет — муха! Первая пулька — в залуплену головку, и только вторая в башку...
Лежит Микоян, содрогается: «Ай-ай, какой страшный, какой позорный казнь!» А Гликерья-то с большущей ложкой у печи: варит сахаристый мёд на крыжовнике и тягучей патоке. Глянет: протянулся на лавочке гость — дремлет, не дремлет?
Он: «Ай-ай-ай, какой казнь мне! И хоть бы уж за приятную махаловку. Но не даст. По всему видать: не даст! Помирай при сухом конце». И от такой мысли, от обеда-вина твёрдо подымается конец. Микоян и выпростай его из ширинки: напоследки хоть нагляжусь. Ай-ай, в этакую головку — пулю из нагана!
А Гликерья от печи увидела — её и ожги. Мёд ложкой мешает, а журавка-то зудит! А Микоян: «Ай-ай, была в хоть махаловка с хозяюшкой... экий зад...» На том увлёкся и забылся. Гликерья — как была ложка в руке — стала красться. Вот она: тугонька головка лилова. Лишь бы глаза не открыл, пока не насела. А там поздно ему смущаться...
Приподымает подол — а тут муха на кончик и сядь. Микоян враз глаза открыл. Гликерья: «Ах, гада!» Да ложкой по мухе. Со всего-то размаху!
Муха слетела, ложка обломилась, черпак с вязким мёдом налип. Почти с блюдце черпак-то.
Микоян со сна разинул рот. Решил — сполняют над ним сталинскую казнь. Муха на конце побыла, палач — не то баба, не то с бородёнкой парень — гаркнул. Кончик от пули вон как разнесло! И в дури ему мысль: «Даст хозяйка глинку — ещё спасусь!» Он в горницу: «Дай! Да-ай!!»
А Арина — полдень-то жаркий — лежит себе в повалуше на тахте. Лузгает семечки. Что за охерень? Гликерья взорала дико. По горнице топот, дверь настежь. Гость — эдакая булава наружу — «Да-а-ай!!!» Её с тахты в подкид. У вятских битюгов не видано такого. С чайное блюдце комель-то, и густое с него...
Её страхом и хлестни: ой, мамочка родна! Видать, впёр Гликерье эту булаву. Да не в зев, а промеж елбаней, как мужиков дрючат любители. То-то Гликерьюшка взопила. Поди, бедную пронесло — оно и верзится с комлевища. Сейчас со мной то же будет...
Гость руки к ней: «Дай!» Она сигани в окно — даром что верхний ярус. Кур, индюшек как отметнуло на тын. Она со двора да вниз, к Ую-реке. Микоян за ней: «Дай! Да-ай!» Овечку сшиб, индюка растоптал. Бежит, орёт — от сталинской казни ускользает. Арина подлети к реке, а у бережка — две лодочки. Она в лодку, но вёсла и с другой прихватила. Гребёт на тот берег. А там народ сено копнил. Обернулись, глядят.
Микоян: «Дай! Дай!» Прыг в лодочку. А вёсел-то нету. Он черпак с конца сдёрнул, им гребёт. Без ручки черпак, а эдак грёб-дерзал — почти что не отставал от Арины. С тех пор то место зовётся Микоянова Гребля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53