– Так о чем же я забыл?
– О блокировке.
Фон Хальдорф расхохотался.
– Если б она у вас была, – продолжал Алексей Иннокентьевич, уже уверенный, что ловушка сработала; а еще вероятней, что фон Хальдорф заметил ее, но уже не боится, – вы б не оказались к шестидесяти годам у разбитого корыта. Ну подумайте сами: кому вы будете нужны со своей системой воспитания кадров, если самих кадров нет, если они ждут в своей глубокой конспирации, не зная, что концы веревочек сгорели. И вы их никогда не найдете.
– Яма для простаков, – подтвердил фон Хальдорф подозрения Малахова. – Но я вам все-таки отвечу. Глядите. – Он достал откуда-то из-под плаща плоскую металлическую коробку, напоминающую большой портсигар. – Здесь есть все. Самое главное. А если потеряю и это, дома, в Германии, есть еще один дубликат. Удовлетворены?
«Вот мы и вышли на последнюю черту, – понял Алексей Иннокентьевич. – И если раньше я мог сомневаться, убьет он меня или нет, то теперь варианты исключены».
Завал еще не был разобран до конца, но за слабым заслоном кирпичей уже слышался шум воды в той части коридора. Возможно, достаточно посильней толкнуть последнюю преграду – и путь будет расчищен.
Пора.
И все же Алексей Иннокентьевич опоздал. Что-то случилось такое, что несколько мгновений выпало из его памяти. Впечатление было такое, будто он долго спал, стоя на четвереньках, и во сне упал на кирпичи лицом. Руки не слушались. Куда им было оторвать от камней это тело! Там, куда попала пуля – в спине слева, – лежал огромный булыжник.
«Ах, так это пуля! – понял Алексей Иннокентьевич, и откуда-то задним числом выплыло воспоминание о страшном, как обвал, грохоте выстрела. – Ах, так это только пуля… В спину, выходит, стрелял… сволочь…»
Алексей Иннокентьевич все же приподнялся, привалился к стене плечом, и сел, и тогда только увидел Уго фон Хальдорфа. Положив включенный фонарик так, чтобы он светил на Малахова, фашист набивал патронами обойму своего «вальтера». Он доставал патроны из кармана плаща, суетливо тыкал их, не попадая сразу. Вот оно как: он забыл, что отстрелялся, пока удирал от разведчиков, и что в пистолете оставался только один патрон…
Они смотрели друг другу в глаза, и пальцы фон Хальдорфа совсем перестали его слушаться. «Он и меня боится, и остаться один боится не меньше», – понял Алексей Иннокентьевич, нащупал правой рукой устойчивую опору (левая уже слушалась плохо) и встал.
Фон Хальдорф словно очнулся, стал забивать обойму в рукоять, она не входила, а он не опускал глаз, чтобы поглядеть, в чем дело, и все смотрел прямо в глаза Малахову, и предчувствие смерти уже читалось в этом взоре.
«Мой немец, мой!» – чуть не закричал Алексей Иннокентьевич и шагнул к врагу.
Потом он долго сидел возле прохода в завале и ни о чем не думал. Может, и не очень долго сидел, но ему-то показалось, что прошло много дней, что он засыпает и просыпается, засыпает – и просыпается снова. Было темно, но он не жалел ни об утонувшем фонарике, ни о пистолете, который тоже куда-то завалился. Он чувствовал безграничное удовлетворение и улыбался.
Потом он вспомнил о мальчишках, своих разведчиках. Вспомнил, что был занят только собой, а о них не думал, и от этого ему стало стыдно. Он встревожился: как они там будут – одни? Забытое, тяжелое, но сладостное чувство ответственности вошло в него душевной тревогой, наполнило всего и даже выплеснулось наружу; даже воздух, гудящий от падающей, льющейся отовсюду воды – и тот насыщался этой тревогой, поляризовался ею.
Алексей Иннокентьевич ощупал грудь, плечо. Пуля прошла чуть пониже ключицы. Кровь уже унялась, да и сам он пообвыкся, притерпелся.
Как же я мог забыть о них? думал Алексей Иннокентьевич, забираясь в проход. Вода уже поднялась и сюда, но стояла еще довольно низко, так что можно было пробраться не захлебнувшись. Алексей Иннокентьевич выбил в конце прохода последние кирпичи и выбрался на ту сторону завала. Посидел, вспоминая, как далеко главный выход. Кружилась голова, и все время чудился какой-то свет то сбоку, то сзади.
Алексей Иннокентьевич сполз в воду. Идти уже было невозможно, и он поплыл. Мысли у него при этом вдруг прояснились, он знал, что и как ему делать.
Он подплыл к месту, где вода подступала под самый потолок коридора и между водой и потолком метались только огромные воздушные пузыри. Лестница на поверхность была где-то здесь. Может быть, совсем рядом, а может, и подальше. Алексей Иннокентьевич в последний раз набрал побольше воздуха в грудь, нырнул и поплыл вдоль правой стены коридора, касаясь ее при каждом гребке, чтобы не пропустить дверь, ведущую наверх, если только она ему попадется.
20
Проще всего получилось у Ивана Григорьевича и Рэма. Они спрыгнули с вездехода первыми и добежали до двери в шлюзовую еще до того, как раздались выстрелы; никто не обратил на них внимания. В шлюзовой было пусто. Это был аккуратный, но довольно темный сарай, добрую треть его занимал стационарный компрессор; тут же был шлюзовой стенд; хозяйство до удивления примитивное.
Рэм заложил дверь ломом и сел возле окна на коробку с инструментом. После вчерашнего ушиба он держался неестественно прямо. Но Боря Трифонов хорошо постарался. Боль хоть и не совсем отпустила, но стала терпимой, а главное – двигаться было возможно.
Стрелять отсюда было бы неудобно, сектор обстрела вовсе никудышный: много мертвых зон, часть двора закрыта штабелем пустых ящиков. Но выбирать не приходилось. Рэм закурил и по перекатам пальбы пытался угадать, как протекает бой. Несколько раз в поле его зрения появлялись эсэсовцы, однако Рэм не стрелял: сейчас это не входило в их задачу, только могло ее осложнить.
Иван Григорьевич подошел к нему как раз в тот момент, когда вездеход, делая второй круг по двору, задел ящики, штабель рухнул, и панорама двора полыхнула им в глаза солнечным ослепительным блеском.
– Готово, – сказал Иван Григорьевич.
– Во Борька их чешет! – засмеялся Рэм. – Супер-экстра-люкс!
– Ребята взяли на себя слишком много.
– Это точно. Гансы их не выпустят после такого-то концерта! Уже вцепились, как шавки.
– Прикроем?
– Нет, – сказал Рэм. – Мне это место нравится своей тишиной, а вы хотите нарушить всю идиллию. – Рэм был из интеллигентной семьи и знал такие словечки, что от другого за всю жизнь не услышишь. – И кроме того, я не могу отвлекаться. Мне еще обязательно надо поиметь рандеву с одним приятелем.
– Ты это серьезно?
– Абсолютно. Мы выполнили задачу чисто. Теперь каждый может заняться личными делами. Я чувствую к этому позывы. А погибнуть в банальной драке с дубарями-охранниками – для этого большого ума не надо. Добровольцы могут сделать два шага вперед, но – пардон-мерси – без меня!
– Выходит, Сашка и Борька пусть животы кладут, а ты чистюля, ты ручки умываешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
– О блокировке.
Фон Хальдорф расхохотался.
– Если б она у вас была, – продолжал Алексей Иннокентьевич, уже уверенный, что ловушка сработала; а еще вероятней, что фон Хальдорф заметил ее, но уже не боится, – вы б не оказались к шестидесяти годам у разбитого корыта. Ну подумайте сами: кому вы будете нужны со своей системой воспитания кадров, если самих кадров нет, если они ждут в своей глубокой конспирации, не зная, что концы веревочек сгорели. И вы их никогда не найдете.
– Яма для простаков, – подтвердил фон Хальдорф подозрения Малахова. – Но я вам все-таки отвечу. Глядите. – Он достал откуда-то из-под плаща плоскую металлическую коробку, напоминающую большой портсигар. – Здесь есть все. Самое главное. А если потеряю и это, дома, в Германии, есть еще один дубликат. Удовлетворены?
«Вот мы и вышли на последнюю черту, – понял Алексей Иннокентьевич. – И если раньше я мог сомневаться, убьет он меня или нет, то теперь варианты исключены».
Завал еще не был разобран до конца, но за слабым заслоном кирпичей уже слышался шум воды в той части коридора. Возможно, достаточно посильней толкнуть последнюю преграду – и путь будет расчищен.
Пора.
И все же Алексей Иннокентьевич опоздал. Что-то случилось такое, что несколько мгновений выпало из его памяти. Впечатление было такое, будто он долго спал, стоя на четвереньках, и во сне упал на кирпичи лицом. Руки не слушались. Куда им было оторвать от камней это тело! Там, куда попала пуля – в спине слева, – лежал огромный булыжник.
«Ах, так это пуля! – понял Алексей Иннокентьевич, и откуда-то задним числом выплыло воспоминание о страшном, как обвал, грохоте выстрела. – Ах, так это только пуля… В спину, выходит, стрелял… сволочь…»
Алексей Иннокентьевич все же приподнялся, привалился к стене плечом, и сел, и тогда только увидел Уго фон Хальдорфа. Положив включенный фонарик так, чтобы он светил на Малахова, фашист набивал патронами обойму своего «вальтера». Он доставал патроны из кармана плаща, суетливо тыкал их, не попадая сразу. Вот оно как: он забыл, что отстрелялся, пока удирал от разведчиков, и что в пистолете оставался только один патрон…
Они смотрели друг другу в глаза, и пальцы фон Хальдорфа совсем перестали его слушаться. «Он и меня боится, и остаться один боится не меньше», – понял Алексей Иннокентьевич, нащупал правой рукой устойчивую опору (левая уже слушалась плохо) и встал.
Фон Хальдорф словно очнулся, стал забивать обойму в рукоять, она не входила, а он не опускал глаз, чтобы поглядеть, в чем дело, и все смотрел прямо в глаза Малахову, и предчувствие смерти уже читалось в этом взоре.
«Мой немец, мой!» – чуть не закричал Алексей Иннокентьевич и шагнул к врагу.
Потом он долго сидел возле прохода в завале и ни о чем не думал. Может, и не очень долго сидел, но ему-то показалось, что прошло много дней, что он засыпает и просыпается, засыпает – и просыпается снова. Было темно, но он не жалел ни об утонувшем фонарике, ни о пистолете, который тоже куда-то завалился. Он чувствовал безграничное удовлетворение и улыбался.
Потом он вспомнил о мальчишках, своих разведчиках. Вспомнил, что был занят только собой, а о них не думал, и от этого ему стало стыдно. Он встревожился: как они там будут – одни? Забытое, тяжелое, но сладостное чувство ответственности вошло в него душевной тревогой, наполнило всего и даже выплеснулось наружу; даже воздух, гудящий от падающей, льющейся отовсюду воды – и тот насыщался этой тревогой, поляризовался ею.
Алексей Иннокентьевич ощупал грудь, плечо. Пуля прошла чуть пониже ключицы. Кровь уже унялась, да и сам он пообвыкся, притерпелся.
Как же я мог забыть о них? думал Алексей Иннокентьевич, забираясь в проход. Вода уже поднялась и сюда, но стояла еще довольно низко, так что можно было пробраться не захлебнувшись. Алексей Иннокентьевич выбил в конце прохода последние кирпичи и выбрался на ту сторону завала. Посидел, вспоминая, как далеко главный выход. Кружилась голова, и все время чудился какой-то свет то сбоку, то сзади.
Алексей Иннокентьевич сполз в воду. Идти уже было невозможно, и он поплыл. Мысли у него при этом вдруг прояснились, он знал, что и как ему делать.
Он подплыл к месту, где вода подступала под самый потолок коридора и между водой и потолком метались только огромные воздушные пузыри. Лестница на поверхность была где-то здесь. Может быть, совсем рядом, а может, и подальше. Алексей Иннокентьевич в последний раз набрал побольше воздуха в грудь, нырнул и поплыл вдоль правой стены коридора, касаясь ее при каждом гребке, чтобы не пропустить дверь, ведущую наверх, если только она ему попадется.
20
Проще всего получилось у Ивана Григорьевича и Рэма. Они спрыгнули с вездехода первыми и добежали до двери в шлюзовую еще до того, как раздались выстрелы; никто не обратил на них внимания. В шлюзовой было пусто. Это был аккуратный, но довольно темный сарай, добрую треть его занимал стационарный компрессор; тут же был шлюзовой стенд; хозяйство до удивления примитивное.
Рэм заложил дверь ломом и сел возле окна на коробку с инструментом. После вчерашнего ушиба он держался неестественно прямо. Но Боря Трифонов хорошо постарался. Боль хоть и не совсем отпустила, но стала терпимой, а главное – двигаться было возможно.
Стрелять отсюда было бы неудобно, сектор обстрела вовсе никудышный: много мертвых зон, часть двора закрыта штабелем пустых ящиков. Но выбирать не приходилось. Рэм закурил и по перекатам пальбы пытался угадать, как протекает бой. Несколько раз в поле его зрения появлялись эсэсовцы, однако Рэм не стрелял: сейчас это не входило в их задачу, только могло ее осложнить.
Иван Григорьевич подошел к нему как раз в тот момент, когда вездеход, делая второй круг по двору, задел ящики, штабель рухнул, и панорама двора полыхнула им в глаза солнечным ослепительным блеском.
– Готово, – сказал Иван Григорьевич.
– Во Борька их чешет! – засмеялся Рэм. – Супер-экстра-люкс!
– Ребята взяли на себя слишком много.
– Это точно. Гансы их не выпустят после такого-то концерта! Уже вцепились, как шавки.
– Прикроем?
– Нет, – сказал Рэм. – Мне это место нравится своей тишиной, а вы хотите нарушить всю идиллию. – Рэм был из интеллигентной семьи и знал такие словечки, что от другого за всю жизнь не услышишь. – И кроме того, я не могу отвлекаться. Мне еще обязательно надо поиметь рандеву с одним приятелем.
– Ты это серьезно?
– Абсолютно. Мы выполнили задачу чисто. Теперь каждый может заняться личными делами. Я чувствую к этому позывы. А погибнуть в банальной драке с дубарями-охранниками – для этого большого ума не надо. Добровольцы могут сделать два шага вперед, но – пардон-мерси – без меня!
– Выходит, Сашка и Борька пусть животы кладут, а ты чистюля, ты ручки умываешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42