второй рукой держал баранку и правил, не сбавляя скорости!
– Зимой у нас рай. Хоть плохая, да есть дорога. Вот с весны и такой не будет. Здесь только пеший да верховой и проберется.
– Сколько же лет здешнему леспромхозу?
– Да уж больше двадцати лет.
– И все без дороги?
– Лет пять назад начали было строить. Да вон, видите просеку? Под дорогу делали.
Эту просеку я заметил раньше, она тянется от самого Трухачева.
– И далеко ее прорубили?
– Аж до Бурлита… Километров на двадцать пять, – отвечает Попков. – И кюветы под дорогу прорезали… Делов наделали тут, да все и бросили.
Проскочив одну из проток, Попков свернул направо.
– Заедем в Улово, – сказал он. – Здесь недалеко, Мазепу надо разыскать, чтоб сена отпустил.
– Прямо гетман ваш начальник, – сказал я.
– Гетман у нас лесником работает.
– Прозвище, что ли?
– Может, и прозвище, может, фамилия… Кто его знает!
Вскоре в стороне от дороги показалась приземистая избушка; она была так сильно завалена снегом, что издали походила на сугроб.
– Это и есть Улово?
– Здесь конюшня, – ответил Попков. – А Улово – чуть подальше – два барака… Там, за протокой.
Мы остановились напротив избушки. Попков посигналил; сиплый, словно простуженный гудок коротко оборвался, как будто утонул в снегу.
– Дрыхнут, как медведи, чтоб им через порог не перелезть… – незлобиво выругался Попков; но и сам не стронулся с места, только поглядывал на избушку вроде бы с завистью.
Между тем мы остановились на самой границе леспромхозовских владений, – там, за широкой, скованной льдом протокой, начинались приметы недавнего разгула пилы и топора.
За частой щетиной невысокого прибрежного краснотала виднелись обломанные, похожие на черные костыли, ясени; покосившиеся в разные стороны со сшибленными верхушками лиственницы; корявые толстенные ильмы с белеющими ранами отодранных сучьев толщиной с доброе дерево. Сердце сжималось от этой мрачной картины.
– Что сделали с лесом? Заломали и бросили… Негодяи! – не выдержал я.
– Одни кедры рубили. А кедра, я те скажу, что колокольня… Все деревья ей вот до сих пор, – Попков ребром ладони провел по ремню, – то есть по пояс… Кыык она шарахнет наземь… Всем макушки посшибает.
Наконец из избушки вышел старик в нагольном полушубке, в малахае с одним ухом, торчащим в сторону, как вывернутое крыло у заморенного гусака; сначала он было двинулся к нам, но, видимо передумав, остановился, достал кисет, стал закуривать.
Шофер опять посигналил.
– Чего орешь? – крикнул старик.
– Мазепа здесь?
– Утром был, – ответил тот. – На Баин подался.
– Догоним его? – спрашивал Попков, высунувшись из кабины.
– Пожалуй, не настигнете.
Грузовик разворачивается долго, словно норовистая лошадь, не желающая пятиться задом. Колея была сдавлена наметенными сугробами, и грузовик осторожно тыкался в них тупым рылом, словно принюхивался. Наконец мы развернулись и покатили к Баину быстро, в надежде настигнуть ускользнувшего от нас Мазепу.
Вскоре пошли бывшие поселки лесорубов: один, другой, третий…
Скучно они выглядят! Покосившиеся заборы, пустые с выбитыми окнами избы, почерневшие от времени бревенчатые амбары без крыш и дверей… Тишина и запустение. Да и кому нужны эти поселки? Лесорубы покинули их, ушли вместе с тракторами, пилами, подвижными электростанциями в более глухие и нетронутые таежные дебри, а здесь остались либо кородеры, либо охотники, либо рабочие тощих подсобных хозяйств, любители огородничества и «самостоятельной» жизни; в леспромхозе их зовут иронически «пенсионерами». А те, которые рубили эти избы, где-то в новых местах снова строят бараки, избы, так же наспех и так же вскоре бросят их, чтобы идти куда-то дальше на временное житье. Куда они идут? Куда торопятся? Зачем бросают столько добра в тайге? Здесь бы жить и жить да работать на славу еще десятки лет. Кругом стоят исполинские ильмы, лиственница, маньчжурский орех и, наконец, золото нашей тайги – ценнейшее дерево – ясень! Но сплавлять их нельзя – тонут. А вывозить – нет дороги. И вот их заломали, захламили и бросили чахнуть да гнить…
Баин ничем особенным не отличался от других поселков. Те же маленькие, кособокие бревенчатые избы с неаккуратно обрезанными углами, те же длинные приземистые бараки, срубленные из толстых красных бревен, с окнами без наличников, с безобразно частыми переплетами, похожими на тюремные решетки. В Баине было побольше застекленных изб и бараков да чаще над тесовыми крышами кудлатились жидкие дымки. Здесь расположилось подсобное хозяйство ОРСа, осели многие семьи далеко откочевавших лесорубов.
Мы остановились на конном дворе. Возле ворот две бабы навивают воз сена.
– Мазепа здесь? – спрашивает у них Попков.
– Кажется, на Мади уехал, – отвечает ему женщина в фуфайке и, сняв рукавицы, дует на руки.
– Тьфу, дьявол! – плюнул шофер и, повернувшись ко мне, сказал: – Посидите в сторожке, а я тут поразведаю.
Под сторожку была отведена половина пятистенкой избы, во второй половине помещалась шорная. Я рванул дверь в сторожку – не поддается. «Она примерзла! – кричит кто-то со двора. – Ногой ее долбани!» Я бью ногой в притвор, дверь с сухим треском распахивается. В сторожке никого не было. Посреди избы топилась плита, в углу стоял топчан, у окна – стол с табуреткой. Через минуту в сторожку вошла та самая женщина в фуфайке, что отвечала Попкову.
– Окаянный мороз, – сказала она беззлобно, протягивая над плитой большие иссиня-красные руки. – Аж с пару сошлись.
– Вы что, конюхом работаете? – спросил я ее.
– Да где поставят, там и работаю. Заработки у нас ни к черту. Одно слово – подсобное хозяйство. – Она нагнулась и начала заметать щепки травяным веником.
– А на лесозаготовках зарабатывают?
– Там зарабатывают.
– Что ж вы там не работаете?
– Да куда мне с детьми скакать с места на место. У меня их двое. Я уж здесь привыкла.
– А что, мужа-то нет?
– Нет мужика… – Она аккуратно собрала щепки, бросила их в печь. – Старший-то у меня семилетку кончил и в город подался на каменщика учиться. Вызов ему пришел оттуда. Уж так рад! Да и я радехонька – лишний рот с плеч.
В дверь вошел сухощавый мужик средних лет с таким выражением лица, как будто он знает что-то такое, от чего все могут ахнуть.
– Саня, – обратился он к женщине. – Поди навивай, Мазепа приказал.
– Он здесь?
– Нет… Давеча верхом на Мади подался. А мне наказал распорядиться…
Женщина натянула тряпичные рукавицы и пошла на двор.
– Механизация механизацией, а все равно без лошади и в лесу ни шагу, – прищуриваясь, словно оценивая меня, хрипло заговорил вошедший. – Шорник в колхозе первый человек… А здесь…
– Вы, должно быть, шорником работаете? – спросил я его.
– Без расценок какая работа!
1 2 3 4 5 6 7 8 9
– Зимой у нас рай. Хоть плохая, да есть дорога. Вот с весны и такой не будет. Здесь только пеший да верховой и проберется.
– Сколько же лет здешнему леспромхозу?
– Да уж больше двадцати лет.
– И все без дороги?
– Лет пять назад начали было строить. Да вон, видите просеку? Под дорогу делали.
Эту просеку я заметил раньше, она тянется от самого Трухачева.
– И далеко ее прорубили?
– Аж до Бурлита… Километров на двадцать пять, – отвечает Попков. – И кюветы под дорогу прорезали… Делов наделали тут, да все и бросили.
Проскочив одну из проток, Попков свернул направо.
– Заедем в Улово, – сказал он. – Здесь недалеко, Мазепу надо разыскать, чтоб сена отпустил.
– Прямо гетман ваш начальник, – сказал я.
– Гетман у нас лесником работает.
– Прозвище, что ли?
– Может, и прозвище, может, фамилия… Кто его знает!
Вскоре в стороне от дороги показалась приземистая избушка; она была так сильно завалена снегом, что издали походила на сугроб.
– Это и есть Улово?
– Здесь конюшня, – ответил Попков. – А Улово – чуть подальше – два барака… Там, за протокой.
Мы остановились напротив избушки. Попков посигналил; сиплый, словно простуженный гудок коротко оборвался, как будто утонул в снегу.
– Дрыхнут, как медведи, чтоб им через порог не перелезть… – незлобиво выругался Попков; но и сам не стронулся с места, только поглядывал на избушку вроде бы с завистью.
Между тем мы остановились на самой границе леспромхозовских владений, – там, за широкой, скованной льдом протокой, начинались приметы недавнего разгула пилы и топора.
За частой щетиной невысокого прибрежного краснотала виднелись обломанные, похожие на черные костыли, ясени; покосившиеся в разные стороны со сшибленными верхушками лиственницы; корявые толстенные ильмы с белеющими ранами отодранных сучьев толщиной с доброе дерево. Сердце сжималось от этой мрачной картины.
– Что сделали с лесом? Заломали и бросили… Негодяи! – не выдержал я.
– Одни кедры рубили. А кедра, я те скажу, что колокольня… Все деревья ей вот до сих пор, – Попков ребром ладони провел по ремню, – то есть по пояс… Кыык она шарахнет наземь… Всем макушки посшибает.
Наконец из избушки вышел старик в нагольном полушубке, в малахае с одним ухом, торчащим в сторону, как вывернутое крыло у заморенного гусака; сначала он было двинулся к нам, но, видимо передумав, остановился, достал кисет, стал закуривать.
Шофер опять посигналил.
– Чего орешь? – крикнул старик.
– Мазепа здесь?
– Утром был, – ответил тот. – На Баин подался.
– Догоним его? – спрашивал Попков, высунувшись из кабины.
– Пожалуй, не настигнете.
Грузовик разворачивается долго, словно норовистая лошадь, не желающая пятиться задом. Колея была сдавлена наметенными сугробами, и грузовик осторожно тыкался в них тупым рылом, словно принюхивался. Наконец мы развернулись и покатили к Баину быстро, в надежде настигнуть ускользнувшего от нас Мазепу.
Вскоре пошли бывшие поселки лесорубов: один, другой, третий…
Скучно они выглядят! Покосившиеся заборы, пустые с выбитыми окнами избы, почерневшие от времени бревенчатые амбары без крыш и дверей… Тишина и запустение. Да и кому нужны эти поселки? Лесорубы покинули их, ушли вместе с тракторами, пилами, подвижными электростанциями в более глухие и нетронутые таежные дебри, а здесь остались либо кородеры, либо охотники, либо рабочие тощих подсобных хозяйств, любители огородничества и «самостоятельной» жизни; в леспромхозе их зовут иронически «пенсионерами». А те, которые рубили эти избы, где-то в новых местах снова строят бараки, избы, так же наспех и так же вскоре бросят их, чтобы идти куда-то дальше на временное житье. Куда они идут? Куда торопятся? Зачем бросают столько добра в тайге? Здесь бы жить и жить да работать на славу еще десятки лет. Кругом стоят исполинские ильмы, лиственница, маньчжурский орех и, наконец, золото нашей тайги – ценнейшее дерево – ясень! Но сплавлять их нельзя – тонут. А вывозить – нет дороги. И вот их заломали, захламили и бросили чахнуть да гнить…
Баин ничем особенным не отличался от других поселков. Те же маленькие, кособокие бревенчатые избы с неаккуратно обрезанными углами, те же длинные приземистые бараки, срубленные из толстых красных бревен, с окнами без наличников, с безобразно частыми переплетами, похожими на тюремные решетки. В Баине было побольше застекленных изб и бараков да чаще над тесовыми крышами кудлатились жидкие дымки. Здесь расположилось подсобное хозяйство ОРСа, осели многие семьи далеко откочевавших лесорубов.
Мы остановились на конном дворе. Возле ворот две бабы навивают воз сена.
– Мазепа здесь? – спрашивает у них Попков.
– Кажется, на Мади уехал, – отвечает ему женщина в фуфайке и, сняв рукавицы, дует на руки.
– Тьфу, дьявол! – плюнул шофер и, повернувшись ко мне, сказал: – Посидите в сторожке, а я тут поразведаю.
Под сторожку была отведена половина пятистенкой избы, во второй половине помещалась шорная. Я рванул дверь в сторожку – не поддается. «Она примерзла! – кричит кто-то со двора. – Ногой ее долбани!» Я бью ногой в притвор, дверь с сухим треском распахивается. В сторожке никого не было. Посреди избы топилась плита, в углу стоял топчан, у окна – стол с табуреткой. Через минуту в сторожку вошла та самая женщина в фуфайке, что отвечала Попкову.
– Окаянный мороз, – сказала она беззлобно, протягивая над плитой большие иссиня-красные руки. – Аж с пару сошлись.
– Вы что, конюхом работаете? – спросил я ее.
– Да где поставят, там и работаю. Заработки у нас ни к черту. Одно слово – подсобное хозяйство. – Она нагнулась и начала заметать щепки травяным веником.
– А на лесозаготовках зарабатывают?
– Там зарабатывают.
– Что ж вы там не работаете?
– Да куда мне с детьми скакать с места на место. У меня их двое. Я уж здесь привыкла.
– А что, мужа-то нет?
– Нет мужика… – Она аккуратно собрала щепки, бросила их в печь. – Старший-то у меня семилетку кончил и в город подался на каменщика учиться. Вызов ему пришел оттуда. Уж так рад! Да и я радехонька – лишний рот с плеч.
В дверь вошел сухощавый мужик средних лет с таким выражением лица, как будто он знает что-то такое, от чего все могут ахнуть.
– Саня, – обратился он к женщине. – Поди навивай, Мазепа приказал.
– Он здесь?
– Нет… Давеча верхом на Мади подался. А мне наказал распорядиться…
Женщина натянула тряпичные рукавицы и пошла на двор.
– Механизация механизацией, а все равно без лошади и в лесу ни шагу, – прищуриваясь, словно оценивая меня, хрипло заговорил вошедший. – Шорник в колхозе первый человек… А здесь…
– Вы, должно быть, шорником работаете? – спросил я его.
– Без расценок какая работа!
1 2 3 4 5 6 7 8 9