Над плитой с веревки свешивались портянки; от них перечеркивали весь потолок и стены широкие ломаные полосы теней, отчего в бараке казалось таинственно и мрачно. Пахло приторно-сладковатым духом преющего тряпья, распаренной резины и жженого волоса.
Указав мне на свободную крайнюю койку, Аделов прошел в дощатый чулан, отгороженный в ближнем углу. Оттуда высунулась маленькая смуглая ручка в цветастом рукаве и быстро задернула такую же цветастую штору.
Потом в чулане часто, горячо и непонятно забубнили.
На меня никто не обратил внимания.
Я разделся, прилег на койку.
За столом сидели несколько человек, занятых кто чем. Крайняя к двери пожилая женщина в зеленой шерстяной кофте и белом в горошинку платочке вязала и часто нашептывала. Напротив нее, на скамье, девушка в синей рябенькой кофточке и черных шароварах считала на маленьких счетах и потом что-то заносила в табличку.
За ней сидели два парня, покрытых черными тенями от портянок, зато девушка между ними была ярко освещена – белоносая, с обветренным красным лицом, она часто прыскала от шепота ухажеров и закрывала лицо ладонями.
Из дальнего угла влюбленных раздался затяжной вздох, похожий на стон, потом высокий довольный смешок.
– Что ж это вы при людях-то обнимаетесь, иль не терпится? – спросила, отрываясь от вязки, пожилая женщина.
– Я глухой… Меня трактором переехало… Девять месяцев пролежал, дело прошлое, – лениво отзывается из угла парень.
– А то вы ночью не слышите, что делается, – недовольно огрызнулась девица из угла.
– Да тебе все едино – что ночью, что днем, – беззлобно возразила женщина.
– Завидуешь? – в углу послышался сдавленный смех.
– Дура.
Женщина снова принялась за кофту.
Я приподнялся, пытаясь разглядеть тех, в дальнем углу: парень опрокинулся на подушку, девушка висела над ним, – лица не разглядеть, только спутанные черные волосы да широкие дюжие плечи, обтянутые синей футболкой, которым и добрый мужик позавидовал бы.
– Новички, должно быть? – спросил я пожилую женщину.
– Она только что приехала откуда-то с целины. А он из наших «старичков», уже третий год доживает. Вот и соскучился, бедный…
– А чего мне скучать? Житуха нормальная… По сто восемьдесят зарабатываю в месяц, – донеслось из угла.
– Вы что ж, пожениться решили? – спросил я.
В углу засмеялись. Прыснула и белобрысая девушка за столом.
– Она его лет на десять старше, – сказала девушка с таблицей в руках.
– Возраст не помеха, дело прошлое, – донеслось из угла.
И снова хохот.
– Весело живете! – сказал я.
– Это еще хорошо – в бараке живем, – сказала пожилая женщина. – Тепло. Зима пришла – времянку проложили, по ней и ездим. А вот всю осень жили возле делян в будках. В каждой будке восемь человек. Повернуться негде – комары, холод, грязь… Ездили туда на волокушах. Двадцать пять верст – два дня едешь. А потом работаешь по двенадцать часов, чтобы наверстать упущенное в дороге.
И сразу разговор становится общим.
– А дорога-то не оплачивается…
– Рябчики нас заклевали…
– У нас одно дерево повалят, у десяти других сучки пообламывают. Вот они и висят. Сунешься за хлыстом – он тебя сверху и долбанет.
– Вальку Парилова, шофера, стукнул рябчик. Долго валялся, дело прошлое, – не вытерпел и влюбленный.
– А Белова лесина зажала… К пихте его притиснула. Чокеровщики шли, чокера собирали. Вдруг слышат – что такое? Вроде коза блеет. Подошли – а это Белов. Он уже голос потерял.
– Бывает, дело прошлое.
В барак ввалился высокий парень в свитере, без шапки, лохматый, как медведь, и заголосил:
Обниму свою милую женушку
И усну на груди у нея…
– Ты что, Чечиль, с ума спятил? Орать в такую пору? – сердито сказала девушка с таблицей в руках.
Между тем на койках никто даже не шевельнулся. А Чечиль, покачиваясь, пошел к столу и плюхнулся на скамью рядом с рябенькой кофточкой:
– Эх, Любушка-голубушка! Я тебя на Ангарскую сосну не променяю. Звали – не поехал. И никуда от тебя не поеду. Да брось ты эту стиральную доску! – Он потянулся за таблицей.
– Не мешай шахматку заполнять! Ну! Кому говорят. – Люба вырвала у него таблицу.
– Ты вот как, да?! А может, я с тобой поговорить пришел последний и решительный, а?
– Вон садись к Сереге на койку. Он там уговаривает одну. А мне не мешай.
– Десятник у нас серьезный, – сказал один из ухажеров, выныривая из-под портяночной тени.
– Ты, Чечиль, смотри не толкни ее. Не то она мне вместо плюса минус поставит.
– А на черта тебе плюсы! Ты и так гребешь по две сотни!
– Как на черта? А вон Ларда ящик водки привез… Иль ты хочешь один всю выпить?
– Я даю только тому, кто озябла, – высунулся из чулана Аделов.
– Брысь! – цыкнул на него Чечиль.
И Ларда мгновенно скрылся.
– Давеча прошу у него поллитру – не дает. На обогрев, говорю. Человека спасать еду, говорю. Не дает, ханжа насредине!
– В самом деле, тебя посылали Попкова выручать? – спрашивает Люба Чечиля.
– Ну? – Тот любезно осклабился. – Еще что?
– Вытянул?
– Вон, на дворе стоит его сено.
– Зачем ты его припер сюда?
– Он сам приехал.
– Так ему же в Ачинское надо.
– А я почем знаю… Он в кабинке уснул…
– Где ж вы нализались?
– Водку из ОРСа везли да засели. Мы их вытянули и литровку дубанули…
– А где Попков?
– Да говорю, в кабинке! Спит…
– Он же замерзнет, чертяка! – Люба бросает шахматку, встает. – А ну-ка марш на двор! Вся застолица… Пошли, пошли! Надо вытащить Попкова.
Две девушки и три парня, накинув фуфайки, вышли из барака.
– Господи, господи, вот шалопутные! Ни днем, ни ночью угомону не знают, – сказала женщина в зеленой кофте, снова берясь за свою вязку.
– Откуда они приехали? – спросил я.
– Кто откуда… Все бором-собором. Слетятся, года не проживут – и бежать. Я уже вот в третьем месте по вербовке доживаю. Тоже сорвалась, дуреха, на старости лет. Помирать уж пора, а я все ищу, где лучше. Народ ноне проходной стал… Не держится на месте… Кругом одно озорство.
Этот неприхотливый, веселого нрава люд пришел сюда, в таежные дебри, из дальних далей, чтобы в рабочей сутолоке добыть свои нелегкие рубли и опять податься на новые места в поисках хорошей работы, большого заработка, жилья, романтики… По-всякому это называется. Но суть одна – человек стремится туда, где лучше…
Я спал тревожным сном. Мне все снилось, что я иду по тайге и куда ни сунусь – везде высоченные завалы. Я карабкаюсь на завал, хватаюсь за какие-то ветки, сучья… И вдруг – завал уже не завал, а сопка: на вершине стоит огромный Пинегин и размахивает кедром. «Ты куда лезешь? Забыл, что времена теперь другие. А? Хочешь, я те напомню? Кедром-то как долбану сейчас…» Он ударил кедром по сопке, и земля подо мной зашаталась…
Я очнулся. Возле меня стоял Пассар и тряс койку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9