Из путаных выкриков сына он разобрал только про дорогу, и уцепился за нее, желая исправить хоть это, объяснить, подправить.
Тот сбросил с плеча его руку, досадуя: причем тут железная дорога, папа? там было много чего еще… наверно, я что-то крикнул про нее, дурак…. Одновременно он выделил деда из сплава обогащенных воспоминаний; увидел всего лишь одно — как дед, часами изучавший семейные фотографии, сосредотачивался на мельчайших деталях: морщинках, фрагментах не попавших в кадр предметов, расплывчатых заглавий на корешках книг, служивших фоном. Его рыло даже вытягивалось, и он почти всасывался в прихлопнутое мгновение, пока не выяснялось, что оно прихлопнуто не сачком, а мухобойкой. Малый Букер вспомнил деда ярче, чем сумел бы сам, без посторонней помощи, но теперь на его личную память наслоилась отцовская, отсюда и рыло, и все это сдобрено добрыми чувствами с добавленным отвращением, с затаенной обидой.
— Хватит пороть ахинею, — вмешался Миша, забирая инициативу. — Давайте живее, пока он на подъеме. Смотрите, соседи уже при деле.
— А? — Большой Букер уставился на него, не разбирая сказанного.
— На, — замогильным голосом отозвался вожатый. — Быстрей, говорю тебе, если не хочешь ребенку всю жизнь поломать.
Слева слышались стоны; Букеры посмотрели туда по-семейному дружно, но ничего не увидели, кроме длинных ног Старшего Жижморфа, торчавших из-за ширмы и сучивших по полу носками спортивных туфель. Зал наполнялся криками; все чаще раздавались подозрительные звуки, глухи и звонкие, похожие на удары и пощечины.
Миша дернул Большого Букера за ремень:
— Шевелитесь, алхимик! Вы отработали в альбедо — пускай теперь ваш сын поработает в рубедо. Сейчас у вас пойдет философский камень, господин знаток.
Большой Букер взялся за пряжку, бормоча:
— Я не понимаю, за что вы так ко мне лично, господин вожатый…прямо странно…
Миша ответил ему небрежно и туманно:
— У меня к отцам личные счеты. Я многим обязан старшему поколению. Эй, Тритон! Ну-ка, разоблачайся! Чему я вас давеча учил?
Малый Букер вжался в деревянное креслице:
— Я не могу! Я не знал…
— Брось ты! — и Миша склонился к нему, доверительно улыбаясь. — Хочешь! Это древнее… Ты что — не собираешься становиться мужчиной? Смотри, сколько дерьма в твоем бате. Хочешь с этим жить? Не получится! Давай, накажи его по всей строгости, покажи нам, что ты не сопля какая-нибудь…
— Нет! Нет! — визжал Букер, отбиваясь от гипса.
— Чего нет-то? Смотри, Ботинок уже штаны снял! Ого! Дай-ка, дай-ка… А говоришь — не хочешь! Что-то уже наклевывается! Давай, пока не прошло!
Миша выпрямился и призывно посмотрел на эстраду. Начальница «Бригантины» стояла и высматривала, кому бы помочь; она сразу заметила Мишу и поспешила вниз.
— Что тут у вас? Что случилось?
— У нас не получается! — Миша в преувеличенном недоумении развел руками. На его шее болталась забытая перевязь, грязно-белая петля.
— Почему? Что такое? — начальница опустилась перед Малым Букером на колени. Тот сидел с полуспущенными штанами и ревел.
— Не может, говорит, — посетовал Миша. — Вон и папа уж готов, ждет.
— Не можешь? А ты девочку представь. Тебе в школе какая-нибудь девочка нравится?
Малый Букер закивал, давясь слезами.
— Вот и пофантазируй. И ручку сюда положи. Или хочешь, я положу? Давай-ка, соберись! А то мы тебя по материнской линии пустим. И уже твои мнемы так и пойдут по твоим деткам, с извратом, как ген ущербный, выродитесь! Я тебя не пугаю, я тебе объясняю. А ты фамилию не хочешь укреплять. Потом вспомнишь, посмеешься, опишешь — тоже станешь Большим Букером, как папа, только лучше, сильнее, совершеннее. Разве ты этого не хочешь? Послушай, какие молодцы остальные ребята!
Но слушать было нечего, в воздухе стоял вой. Правда, из соседней кабинки отчетливо доносилось:
— Сволочь! Сволочь! Вот же тебе твои мячики!.. На! На! На еще!..
В ответ лился неразборчивый рев, из которого, если прислушаться, можно было понять о радостях дружных походов на стадион.
— Папаша! Что вы спите! Помогайте, это же ваш ребенок! — Фартух, не оборачиваясь, ударила Большого Букера каблуком.
— Да, да, — очнулся тот и суетливо втиснулся в кабинку. — Давай, сынку, это же тебе на пользу… Закрой глаза, если боишься, раз — и все…
— Нет, не закрывай! — крикнула начальница. — Надо смотреть! Вставай, подтянись!.. Ну видишь, уже все лучше у тебя! Вспоминай, как он с тобой обходился! Твой папа слишком большой умник! И девочку вспоминай! Михаил, состыкуйте, только осторожно, он должен все сам…
— Мячики тебе! Мячики тебе! Больной, сука! Получи! Получи!
— Хорошо! Хорошо! Молодец! Настоящий мужчина! Герой! Пусть папа рот закроет, помолчит! Еще раз! Хорошо! Теперь вылезай! Умница! А говорил, что никак! Стоять, стоять, еще не все! Теперь — бей! Не сюда, ему еще домой ехать!.. Бей! Бей, потом обнимешь, а сейчас — бей! Бей! Бей! Бей! Бей!…
Эпилог — 1
С логикой — все.
Логика — это очень вредно. Лично я — за бессвязные мысли. Лето было, лета не было; лето переместилось, лето осталось, где было; лето навсегда, лето никогда.
Курить вредно. Это логика. Но приятно. Хочу. Покурим. Не мыслить привычным. Выберем чурбан посуше, посидим. Сидим. Сидим на станции, следуя слепому желанию сесть именно здесь. Голое явление, вещь в себе. Платформа — это просто место, а не платформа. Электричка — зеленая штука. Она опасная, потому что пугает меня. А не почему-то еще. Небо сильнее. Озеро сильнее. Лес сильнее. В них прячутся немытые боги. Боги — это все, что сильнее. Бог и я: мои желания сильнее, это снова логика? Нет, мне хочется быть Богом. Если мои желания сильнее меня, то какой же я Бог, боги — они, желания. Но я Бог. Я так хочу. Мне плевать на логику. К чертовой матери логику! К дьяволам — имена! Бога придумали люди. Седой извращенец сочинил дикарей, которые сожрали отца, уплетали за обе щеки, или сколько их было, сколько дикарей — столько щек, то есть вдвое больше. Потом они от страха придумали Бога. Теперь отцов не едят, с ними поступают иначе. Формируется облагороженный архетип. С веками все сгладится, оформится, заместится. Сойди с чурбана и ляг в грязь, ты снова рассуждаешь. Наивно надеяться, что все выйдет сразу, а вещи только и ждут, когда найдется отважная личность, которая прекратит, наконец, расставлять по местам предметы. Можно не рассуждать. Можно смотреть, поражаться и принимать к сведению. И слушаться. И мотать на ус. Посмотрим, я только приступил. Я вижу перед собой забывшееся озеро, которое продолжает стремиться к небу, жалобно множась прощальными ноликами, но капель воды, что сочетала его с просевшими тучами, уже не вижу. Сейчас распогодится, и в тучах случится прореха: некто голубой, внимательный наведет свой многоопытный лорнет на влажный пляж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Тот сбросил с плеча его руку, досадуя: причем тут железная дорога, папа? там было много чего еще… наверно, я что-то крикнул про нее, дурак…. Одновременно он выделил деда из сплава обогащенных воспоминаний; увидел всего лишь одно — как дед, часами изучавший семейные фотографии, сосредотачивался на мельчайших деталях: морщинках, фрагментах не попавших в кадр предметов, расплывчатых заглавий на корешках книг, служивших фоном. Его рыло даже вытягивалось, и он почти всасывался в прихлопнутое мгновение, пока не выяснялось, что оно прихлопнуто не сачком, а мухобойкой. Малый Букер вспомнил деда ярче, чем сумел бы сам, без посторонней помощи, но теперь на его личную память наслоилась отцовская, отсюда и рыло, и все это сдобрено добрыми чувствами с добавленным отвращением, с затаенной обидой.
— Хватит пороть ахинею, — вмешался Миша, забирая инициативу. — Давайте живее, пока он на подъеме. Смотрите, соседи уже при деле.
— А? — Большой Букер уставился на него, не разбирая сказанного.
— На, — замогильным голосом отозвался вожатый. — Быстрей, говорю тебе, если не хочешь ребенку всю жизнь поломать.
Слева слышались стоны; Букеры посмотрели туда по-семейному дружно, но ничего не увидели, кроме длинных ног Старшего Жижморфа, торчавших из-за ширмы и сучивших по полу носками спортивных туфель. Зал наполнялся криками; все чаще раздавались подозрительные звуки, глухи и звонкие, похожие на удары и пощечины.
Миша дернул Большого Букера за ремень:
— Шевелитесь, алхимик! Вы отработали в альбедо — пускай теперь ваш сын поработает в рубедо. Сейчас у вас пойдет философский камень, господин знаток.
Большой Букер взялся за пряжку, бормоча:
— Я не понимаю, за что вы так ко мне лично, господин вожатый…прямо странно…
Миша ответил ему небрежно и туманно:
— У меня к отцам личные счеты. Я многим обязан старшему поколению. Эй, Тритон! Ну-ка, разоблачайся! Чему я вас давеча учил?
Малый Букер вжался в деревянное креслице:
— Я не могу! Я не знал…
— Брось ты! — и Миша склонился к нему, доверительно улыбаясь. — Хочешь! Это древнее… Ты что — не собираешься становиться мужчиной? Смотри, сколько дерьма в твоем бате. Хочешь с этим жить? Не получится! Давай, накажи его по всей строгости, покажи нам, что ты не сопля какая-нибудь…
— Нет! Нет! — визжал Букер, отбиваясь от гипса.
— Чего нет-то? Смотри, Ботинок уже штаны снял! Ого! Дай-ка, дай-ка… А говоришь — не хочешь! Что-то уже наклевывается! Давай, пока не прошло!
Миша выпрямился и призывно посмотрел на эстраду. Начальница «Бригантины» стояла и высматривала, кому бы помочь; она сразу заметила Мишу и поспешила вниз.
— Что тут у вас? Что случилось?
— У нас не получается! — Миша в преувеличенном недоумении развел руками. На его шее болталась забытая перевязь, грязно-белая петля.
— Почему? Что такое? — начальница опустилась перед Малым Букером на колени. Тот сидел с полуспущенными штанами и ревел.
— Не может, говорит, — посетовал Миша. — Вон и папа уж готов, ждет.
— Не можешь? А ты девочку представь. Тебе в школе какая-нибудь девочка нравится?
Малый Букер закивал, давясь слезами.
— Вот и пофантазируй. И ручку сюда положи. Или хочешь, я положу? Давай-ка, соберись! А то мы тебя по материнской линии пустим. И уже твои мнемы так и пойдут по твоим деткам, с извратом, как ген ущербный, выродитесь! Я тебя не пугаю, я тебе объясняю. А ты фамилию не хочешь укреплять. Потом вспомнишь, посмеешься, опишешь — тоже станешь Большим Букером, как папа, только лучше, сильнее, совершеннее. Разве ты этого не хочешь? Послушай, какие молодцы остальные ребята!
Но слушать было нечего, в воздухе стоял вой. Правда, из соседней кабинки отчетливо доносилось:
— Сволочь! Сволочь! Вот же тебе твои мячики!.. На! На! На еще!..
В ответ лился неразборчивый рев, из которого, если прислушаться, можно было понять о радостях дружных походов на стадион.
— Папаша! Что вы спите! Помогайте, это же ваш ребенок! — Фартух, не оборачиваясь, ударила Большого Букера каблуком.
— Да, да, — очнулся тот и суетливо втиснулся в кабинку. — Давай, сынку, это же тебе на пользу… Закрой глаза, если боишься, раз — и все…
— Нет, не закрывай! — крикнула начальница. — Надо смотреть! Вставай, подтянись!.. Ну видишь, уже все лучше у тебя! Вспоминай, как он с тобой обходился! Твой папа слишком большой умник! И девочку вспоминай! Михаил, состыкуйте, только осторожно, он должен все сам…
— Мячики тебе! Мячики тебе! Больной, сука! Получи! Получи!
— Хорошо! Хорошо! Молодец! Настоящий мужчина! Герой! Пусть папа рот закроет, помолчит! Еще раз! Хорошо! Теперь вылезай! Умница! А говорил, что никак! Стоять, стоять, еще не все! Теперь — бей! Не сюда, ему еще домой ехать!.. Бей! Бей, потом обнимешь, а сейчас — бей! Бей! Бей! Бей! Бей!…
Эпилог — 1
С логикой — все.
Логика — это очень вредно. Лично я — за бессвязные мысли. Лето было, лета не было; лето переместилось, лето осталось, где было; лето навсегда, лето никогда.
Курить вредно. Это логика. Но приятно. Хочу. Покурим. Не мыслить привычным. Выберем чурбан посуше, посидим. Сидим. Сидим на станции, следуя слепому желанию сесть именно здесь. Голое явление, вещь в себе. Платформа — это просто место, а не платформа. Электричка — зеленая штука. Она опасная, потому что пугает меня. А не почему-то еще. Небо сильнее. Озеро сильнее. Лес сильнее. В них прячутся немытые боги. Боги — это все, что сильнее. Бог и я: мои желания сильнее, это снова логика? Нет, мне хочется быть Богом. Если мои желания сильнее меня, то какой же я Бог, боги — они, желания. Но я Бог. Я так хочу. Мне плевать на логику. К чертовой матери логику! К дьяволам — имена! Бога придумали люди. Седой извращенец сочинил дикарей, которые сожрали отца, уплетали за обе щеки, или сколько их было, сколько дикарей — столько щек, то есть вдвое больше. Потом они от страха придумали Бога. Теперь отцов не едят, с ними поступают иначе. Формируется облагороженный архетип. С веками все сгладится, оформится, заместится. Сойди с чурбана и ляг в грязь, ты снова рассуждаешь. Наивно надеяться, что все выйдет сразу, а вещи только и ждут, когда найдется отважная личность, которая прекратит, наконец, расставлять по местам предметы. Можно не рассуждать. Можно смотреть, поражаться и принимать к сведению. И слушаться. И мотать на ус. Посмотрим, я только приступил. Я вижу перед собой забывшееся озеро, которое продолжает стремиться к небу, жалобно множась прощальными ноликами, но капель воды, что сочетала его с просевшими тучами, уже не вижу. Сейчас распогодится, и в тучах случится прореха: некто голубой, внимательный наведет свой многоопытный лорнет на влажный пляж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27